– Но ведь провозглашается как раз обратное!..
– Когда же вы здесь, в вашем западном парадизе, научитесь понимать, что лозунг – одно, а действие – совсем другое, – с досадой пробормотал Милов.
– Теперь, наверное, уж никогда, – ответил Гектор, – просто не успеем. По-моему, третий этаж, Ева?
– Третий, – подтвердила женщина безразличным голосом. Лифт, естественно, не работал. Милов поднял Еву на руки, сказал Гектору:
– Идите вперед.
На площадке второго этажа двое, один с дубовым листом добровольца, другой в полицейской форме, но без нашивок, преградили им дорогу.
– Кто такие? Здесь живете? – спросил доброволец.
Полицейский молчал, внимательно глядя на Милова. Даниил опустил Еву, помог ей встать на ноги, чувствуя, что сейчас понадобятся свободные руки, тогда полицейский перевел взгляд на обезьяний галстук Милова – всмотрелся внимательно, словно там было написано нечто, потом посмотрел Милову прямо в глаза. Гектор тем временем тихо и зловеще втолковывал добровольцу: «Ты что, сукин сын, не видишь – это мадам Рикс?» – «А на ней не написано, какая она такая мадам», – не без некоторой наглости отвечал тот. Полицейский сдержанным и уверенным голосом произнес: «Пр-ра-пустить!» – «Слушаюсь!» – немедленно ответил доброволец. Полицейский, все еще глядя в глаза Милову, едва уловимо качнул головой, чуть заметно приподнял плечи, Милов же не то чтобы кивнул, но сделал какой-то неуловимый намек на такое движение. После этого он, поддерживая Еву, повел ее наверх. Гектор замыкал шествие.
– Сейчас, – сказала она и стала рыться в сумочке. Потом подняла глаза на Милова. – Наверное, вытащили с кошельком… Господи, я устала, устала, не могу больше… – и заплакала.
Милов смерил взглядом дверь – она была даже на вид массивной, не из тех, какие вышибают плечом или ногой с разбега.
– Ничего, – сказал Милов, – не волнуйтесь, Ева, милая: сейчас все уладим.
Он перегнулся через перила.
– Капитан, – крикнул он вниз, – поднимитесь, пожалуйста, нужна ваша помощь.
Человек в полицейском мундире поднялся по ступенькам.
– Мадам потеряла ключ, – объяснил Милов, – дайте возможность попасть в квартиру.
– Но, господин по…
Милов прервал мгновенно:
– Это моя личная просьба.
Полицейский, не колеблясь более, вынул из кармана черную коробочку с кнопками, повозился с полминуты, открыл дверь – за ней оказалась другая, она тоже отняла несколько секунд.
– Прошу, – сказал он и отступил в сторону. Ева вошла, за ней Гектор, Милов задержался на мгновение.
– Что тут? – спросил он капитана полиции. – Что-то еще можно сделать?
Полицейский покачал головой:
– Мы зашли в тупик, сейчас все порвано, обстановка неясная – пока стараемся уцелеть.
– Желаю», – кратко попрощался Милов, потому что изнутри уже звала Ева: «Дан, ну где же вы там!»
Он вошел, закрыл за собой обе двери.
– На засовы, пожалуйста, – попросила Ева, – вся механика ведь не действует.
Гектор задвинул засовы. Вслед за хозяйкой они вошли в обширную комнату, где она не села, а просто рухнула на широченный диван.
– Сядем, передохнем, – сказал Гектор, – тут мы в безопасности.
Милов кивнул: он знал это лучше Гектора, однако говорить об этом счел излишним: это только его было дело и еще нескольких человек в этой стране (и капитана полиции или бывшего капитана, черт его теперь знал) – и ничьим больше.
– Понимаю, – сказал он, – раз тут живет Рикс, то и охрана выставлена, не так ли?
– Если бы только Рикс! – усмехнулся Гектор. – Там, на втором этаже, где они стоят – сам Мещерски.
– Ах, да, Мещерски, – сказал Милов с понимающим видом, – Ну конечно, как же я сразу не подумал! Кстати, а кто такой этот Мещерски?
Тут они оба расхохотались.
– Нет, Дан, в покер с вами я не сяду, – сказал, посмеявшись, Гектор. – Я, было, и вправду поверил, что вы в курсе всех дел. Мещерски – это тот, кто выступал на площади вслед за Растабеллом. Глава добровольческого движения, председатель партии борьбы за жизнь, и так далее.
– Высоко залез, – сказал Милов. – Судя по фамилии, он мой соотчич? Из эмигрантов, что ли?
– Нет, не думаю, чтобы он был русским – возможно, кто-то из предков, но вообще-то он свой род ведет, по слухам, от каких-то греков или из тех краев, во всяком случае.
– Интересно, – проговорил задумчиво Милов. – Деятель культуры и глава штурмовиков – в одной упряжке?..
– Ну, это до поры до времени, – уверенно молвил Гектор, – Растабелла они сразу же, как только утвердятся у власти, ну, не то чтобы выкинут, но сделают из него – как это у вас, русских, называется – образец…
– Образ, – поправил Милов, – икону, вы это имели в виду?
– Вот-вот, и будут ему поклоняться, но делать-то станут по-своему.
– Ясно, – сказал Милов и встал. – Ева, – позвал он осторожно: женщина лежала с закрытыми глазами и отозвалась лишь на повторное обращение. – Вам что-нибудь нужно?
– Спасибо, Дан, ничего, я просто полежу, только, если можно, снимите с меня ваши туфли – я вам очень благодарна за них, но теперь я уже дома.
Милов осторожно снял с нее туфли.
– Ева, с ногами нужно что-то сделать. Где тут поблизости живет врач?
– Не нужно врача, в ванной откройте аптечку, там есть такая коричневая туба с мазью – это все, что нужно.
Милов не сразу (жилище было обширным) нашел ванную, принес требуемое, выдавил мазь на пальцы, осторожно начал втирать.
– Как приятно, – тихо проговорила Ева, – еще, пожалуйста… и вторую тоже…
Это заняло минут пятнадцать; Гектор тем временем, сперва поглядев на них с иронией, закрыл глаза и, кажется, задремал.
– Я еще полежу немного, – сказала Ева, – а потом чем-нибудь покормлю вас.
Милов и в самом деле почувствовал, что закусить было бы нелишне. Услышав о еде, Гектор мгновенно открыл глаза.
– Кстати, о еде – а где у вас телефон? Серьезный, я имею в виду.
– В его кабинете, – сказала Ева бесцветным голосом. – Из холла по коридору прямо, в самом конце.
– Да не работают телефоны, Гектор, – напомнил Милов. – Тока ведь нет все еще.
– Ну, – сказал Гектор, – правил без исключений не бывает, это-то вам известно?
– Тогда я с вами, – сказал Милов.
Он снова подошел к Еве, погладил ее по голове – она слабо улыбнулась. Гектор уже вышел, чтобы, по журналистской привычке, первым захватить связь.
– Дан, – тихо сказала женщина, – вы меня презираете?
– За что, Ева?
– Ведь Рикс – мой муж, вы знаете… И он во всем этом играет какую-то роль, похоже – немалую. Не я не знала и сейчас не знаю, честное слово…
Милов пожал плечами:
– Ну и что? Почему вы должны стыдиться своего замужества? Я вот тоже был женат, и надеюсь, что вы простите мне это: тогда я ведь не знал вас…
Он ожидал, что она снова улыбнется, но женщина оставалась серьезной.
– Рикс, – повторила она, – он ведь тоже стоял там, на балконе, по соседству с Растабеллом и Мещерски.
Милов присвистнул.
– Но какое отношение он, иностранец, может иметь…
– Я не знаю, как и что, – сказал она, – честное слово, хотя и видела, что у него есть какие-то дела с политиками, но ведь деловому человеку без этого нельзя. Но я не предполагала, клянусь вам…
– Ева, – серьезно сказал Милов, – я тоже клянусь вам, что никогда не стану целоваться с Риксом.
На этот раз она все же подняла уголки губ.
– А со мной?
– Если бы не Гектор поблизости…
– А мне все равно, – сказала она, – хоть бы он даже стоял рядом.
– Я вовсе не настолько близок с ним, – сказал Милов, – чтобы доставлять ему такое удовольствие. Но вас, Ева, я не отдам больше ни Риксу, ни Гектору – никому!
– Хорошо, – сказала она, – я потерплю, я очень терпеливый человек.
– Пойду, попробую позвонить, если это и на самом деле возможно, – сказал Милов, нагнулся и поцеловал ее; поцелуй был долгим.
– Идите, – сказала она, – не то моего терпения не хватит.
Он прошел в кабинет. Гектор сидел за обширным пустым столом. Тихо звучал транзисторный приемник; передача шла на английском. Кроме приемника, здесь были два телефона, стояли телекс, факсмашина, на отдельном столике – персональный компьютер, по стенам – закрытые полки с видеокассетами и дискетками. Гектор нажимал клавиши одного из телефонов. Окна были зашторены, шум улицы сюда не доносился.
– Ну, есть успехи?
– Вот этот аппарат дышит. Остальное мертво.
– А компьютерная связь?
– То же самое. Звоню всем подряд. Аэропорт, вокзалы, телевизионный центр – все молчат. Ни междугородный, ни международный каналы не действуют. Сейчас звоню одному парню, у него есть самолет… Ну, вот.
– Что?
– Мертво. Впечатление такое, что все телефоны в городе выключены – кроме таких вот, особых. Это специальная линия с питанием от установки в Министерстве порядка.
– Но ведь эти, работающие, должны для чего-то служить?
Гектор не успел ответить: телефон зазвонил – негромким, приятным жужжанием.
– Не снимайте, – поспешно сказал Милов. Гектор кивнул. Телефон прожужжал несколько раз и умолк.
– Кому-то нужен Рикс, – сказал Милов. Телефон проснулся снова. Прожужжал восемь раз.
– Вероятно, Рикс должен вскоре явиться, – сказал Гектор. – Это было бы некстати.
– А может быть, он сам разыскивает жену?
– Если так, то теперь он знает, что ее нет дома.
– Кстати: что вы успели услышать по радио?
– Сообщили, что связь со страной прервана и граница закрыта. Больше никто ничего не знает: ни Рейтер, ни ваш ТАСС, ни, естественно, Ю-Пи-Ай – поскольку я сижу здесь и молчу. Значит, ни у кого нет связи, не только я один страдаю.
– Попробуйте позвонить еще. Может быть, в префектуру?
– Мысль не банальна. Спрошу хотя бы, какие возможности связи будут предоставлены иностранным корреспондентам.
– Постойте… Если префектура работает, там в два счета установят, откуда вы звоните.
– От Рикса, не откуда-нибудь!
– Не годится. Если вы рядом с Риксом, то он знает больше, чем сам префект – вам не понадобилось бы звонить.
– Верно. Значит, у нас остаются две возможности выйти на связь: через армию или Научный центр. Надо спешить, Милов, не то во мне крепнет ощущение не просто дармоеда, но плохого журналиста, а я всю жизнь считал себя хорошим… Что там, на улице?
Милов подошел к окну, отодвинул штору.
– Работают вовсю.
– То есть, жгут?
– В лучших традициях.
– Жутковато становится, честное слово… Не знаю, как вас, Дан, а меня успокаивает лишь то, что у нас это было бы невозможно.
– Не знаю, Гектор, не знаю. Конечно, у вас великие демократические и гуманные традиции и все такое прочее, однако люди везде боятся за свою жизнь, людям всюду надоела расправа с миром, в котором мы живем, и людям повсеместно осточертело, что правительства много говорят, еще больше обещают, но слишком мало делают для того, чтобы цивилизация перестала быть смертоносной. И вот под знаменем борьбы с этими уродствами людей можно повести в конечном итоге на что угодно.
– Но не на то, чтобы жечь книги и ломать машины. И тем более – убивать людей или хотя бы ограничивать их основные права.
– Вы всегда оставались наивными людьми, Гектор, беда вашей истории не в том, что она коротка, а в том, что в ней не было такого количества пакостей, как у нас в Европе – и в России в том числе… Хотя по сути наша история – она и ваша, но вы этого как-то не осознаете, вам все кажется, что она началась в тысяча четыреста девяносто втором году… Разве у вас дома, Гектор, нет мальчиков, которые носят на рукаве свастику или хотя бы малюют ее на заборах? У нас, например, они есть.
– Ну, сопляки, единицы…
– Если единицы собрать и возглавить, то это уже вовсе не безвредно. Что делать, у демократии множество издержек, вы это знаете давно, мы узнали позже, но тоже успели понять, и дело не в свастике, вместо нее может быть и треугольник, крест, круг, овал, пентаграмма – дубовый лист, наконец… Важны цель и метод.
– Дан, честное слово, я не просил читать мне лекцию.
– А вы не обижайтесь, я это делаю совершенно намеренно, на случай, если вы найдете связь раньше, чем я: вы тогда должны будете непросто информировать, но как можно убедительнее объяснить, что и почему здесь происходит – это во-первых, а во-вторых – что сегодня же или в крайнем случае завтра то же самое может начаться и в любом другом месте. Чтобы верха поняли: начинать надо немедленно, и начинать им самим, а не ждать, пока процесс начнется сам собой, снизу.
– Начинать что: жечь книги и убивать ученых, или хотя бы загонять их в лагеря?
– Не притворяйтесь идиотом, Гектор. Начинать решительные действия, чтобы люди поняли: правительства хотят всерьез и немедленно ограничить или вовсе устранить уничтожение жизни на планете. Ну хотя бы остановить заводы, пусть только химические, пусть на два-три дня – но чтобы поверили, и напряженно думать, до раскаления мозгов думать о том, как решить проблему всерьез и надолго. Иначе… Знаете, один наш русский император сказал некогда: лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться, пока оно само собой начнет отменяться снизу.
– Как вы любите козырять своим Петром Великим…
– Нет, это был как раз не он… Ну, я надеюсь, вы меня поняли?
– Хорошо, – Гектор встал. – Я понял, что работать мы должны каждый в своем направлении: так больше шансов. Я попробую договориться с военными.
– А я поспешу в Центр. Постараюсь не опоздать.
– Боитесь, что там будет жарко?
– Уверен в этом. Но что делать?
– Вы правы. Но только – Дан, не обижайтесь, вроде бы и не мое дело, однако, хочу сказать вам… Не тащите женщину на гибель. Да-да, Еву, не делайте большие глаза, тут и слепой бы все увидел. Я понимаю – она сама хочет, там ее пациенты и так далее. Но все они – все, кто есть и еще окажется там, – скорее всего обречены: вы же слышали речь и видели толпу. Зачем же лишние жертвы?
– Простите, Гектор, но вы не понимаете…
– Да все я понимаю, я же вам сказал… Но вот именно поэтому – не берите греха на душу. И не только потому, что она и так уже вымоталась до последнего, пусть она даже сможет взять машину, но там-то, Дан, там… Вы – я не знаю, кто вы такой, и не хочу знать, но вижу, что вы малый прочный и, надеюсь, выкрутитесь, а если и нет – что же, все от Бога; но вот она… Так что я вам всерьез советую: уходите, пока она еще не пришла в себя. Иначе вам ее не удержать, а без вас она, быть может, и не рискнет, а может быть – муж ее удержит…
– Вы правы, Гектор, – сказал Милов, помолчав. – Тогда объясните – как мне добраться туда кратчайшим путем. Я плохо знаю город, вернее – почти совсем не знаю.
– Скорее надо думать о самом безопасном пути.
– На это уже нет времени. Я ведь всерьез боюсь за всю Европу, Гектор, за весь мир, я перед вами не роль играю.
– Ну, дело ваше. Сейчас я вам нарисую, так будет вернее.
На листке из блокнота Гектор набросал схему.
– Вы легко разберетесь. Двинете пешком?
– Как получится.
– Сейчас пешком проще.
Милов кивнул и сказал:
– Дайте-ка и мне листочек.
Не садясь, он написал: «Ева, дорогая. Вам лучше пока побыть дома. Я навещу Центр и вернусь. Берегите себя». Он покосился на Гектора и дописал еще; «Целую. Ваш Дан». Проставил время. Гектор стоял у окна, глядя на улицу.
– Ну, все, – сказал Милов, справившись с желанием попросить журналиста просмотреть его записку: в своей английской орфографии он не был уверен – но в конце концов, не для чужих глаз это было написано. – Пойду.
– Я тоже, – откликнулся Гектор.
– Оставить ее одну – не опасно?
– В этом доме – ничуть. Наоборот. Тут надежно.
– Пожалуй. Мгновение, я только положу записку.
Он на цыпочках вошел в ту комнату, где лежала Ева. Она спала, постанывая во сне, один раз скрипнула зубами. Милов постоял, глядя на нее, борясь с искушением подойти. Туфли – его, миловские, – валялись рядом с диваном. Их он подобрал, чтобы потом, в холле, переобуться. Записку сложил пополам, домиком, и поставил на низкий круглый стол близ дивана. Еще раз посмотрел на Еву. Вдруг усмехнулся, снял свой дивный галстук – теперь он уже не нужен был – и тоже положил на стол, по соседству с запиской: эту пеструю тряпку она заметит во всяком случае – и улыбнется… Повернулся и вышел. В холле переобулся, взял прислоненный к стене автомат, закинул за спину.