– Лихо, верно? – завершил полковник свою исповедь. – Ну, вот, свое время я использовал. Слушаю тебя. Что, кроме нерушимой дружбы, принесло тебя ко мне?
– Связь.
– А подробнее? Что, почему и зачем?
Монолог Гектора занял минут десять.
– Понял тебя, – кивнул полковник. – Объясню теперь нашу позицию. Армия нейтральна. Старого правительства нет, новое еще не создалось. Программа тех, кто претендует на власть, не ясна до конца, но в общих чертах нас устраивает, поскольку на наши права не посягает.
– Но разве не долг армии – восстановить порядок, когда он так явно нарушается?
– А почему, собственно, она должна защищать и восстанавливать то, что ты называешь порядком? Подумай: люди сейчас выступили не против какого-то правопорядка – коммунизма, капитализма или, скажем, христианства или ислама. Они выступают против цивилизации, вмещающей и одно, и другое, и третье, и четвертое, и еще великое множество всяких множеств, верно? Люди выступили против того, чтобы идти в прежнем направлении и пилить сук, на котором мы все восседаем. Так почему армия должна защищать пильщиков?
– Хотя бы потому, что армию такой, какова она есть, сделали именно, как ты говоришь, пильщики – люди науки, люди техники. Что такое она без них?
– Без них? Да все та же армия. Или ты думаешь, что легионеры Цезаря считали себя ущербными оттого, что у них не было танков и сверхзвуковой авиации? Они обо всем этом и представления не имели, и это не мешало им вести и выигрывать войны – с куда меньшими энергетическими затратами… Наоборот, все эти люди нам, армии, надоели хуже горькой редьки, потому что мы вынуждены слишком во многом считаться с ними, а науку никогда не удавалось – и не удалось бы сделать одним из родов войск с беспрекословным подчинением главнокомандующему… Нет, мы – те, кто командует армией, – отлично понимаем, что без науки и техники нам легче. Зачем же способствовать восстановлению порядка, который нам не нужен?
– Интересно. Ну, а предполагаемый противник, который не лишится ни танков, ни авиации – как вы, в случае чего, будете с ним справляться?
– Мы полагаем, что происходящее у нас – только начало глобального процесса. А пока он не стал таким, вовсе не собираемся выбрасывать свою технику. Но скорее всего, процесс будет развиваться именно так не только у нас: другого пути, вероятно, просто нет.
– А согласится ли с вами правительство – то, которое возникнет? Ведь сейчас армия намного сильнее любой другой внутренней силы именно потому, что она вооружена современным оружием. Если же вы поставите себя на один уровень с просто вооруженным населением, власть уже не сможет чувствовать себя столь уверенно.
– Есть, конечно, политики, которые так думают, но есть и другие, – понимающие, что власть может существовать в ядерный век, но что и в неядерные века – а их было множество – она существовала даже с большим, возможно, комфортом. Правители не хуже своих подданных понимают, что можно обойтись без танков и роллс-ройсов, даже без горячей воды можно, но вот без воздуха – нельзя, и без неотравленной пищи – тоже…
– Вот тут ты ошибаешься, логика тебя подводит. Если бы дело обстояло так, правительства давно приняли бы меры. Но они как раз делали очень мало…
– Правительства плывут по течению цивилизации, не они правят ею, но она – ими. И сломать ее им не под силу, ее надо медленно, медленно гнуть. Но это надо было начинать намного раньше, а сейчас уже поздно. Сейчас ее начали ломать снизу. И наше, армии, дело – лишь позаботиться о том, чтобы это не стоило большой крови и невосполнимых потерь. Это – единственное, что мы сейчас себе позволяем: следить, чтобы игра велась по определенным правилам. Те, кто руководит процессом, понимают это, а те, кто пытается нарушить … Вот только сегодня утром мы отобрали и привезли целую машину стрелкового оружия: пришлось разоружить два чересчур лихих отряда. Иными словами, мы не против того, чтобы перевести поезд на другой путь, но не желаем, чтобы его пустили под откос. Мы как бы стоим над схваткой – пока нет никакого законного правительства, да и когда оно возникнет, мы признаем его лишь на определенных условиях и гарантиях – и сегодняшние руководители это прекрасно понимают. Итак, мы ни на одной стороне; если же я, предположим, дам тебе связь, получится, что мы приняли какую-то из сторон…
– Ничего подобного: я – это мировая пресса, я тоже ни на чьей стороне.
– Возможно – ты лично. Но те, для кого предназначена твоя информация – как они воспримут ее?
– Брось, брось, полковник, не в этом дело, не считай меня таким уж дураком. Скажи откровенно: ты не хочешь, чтобы внешний мир знал подробности о происходящем – чтобы они не успели там, у себя, принять меры. Значит – в глубине души ты все же на стороне этих?
– Я на стороне жизни. А ты?
– Я тоже. В частности – я за то, чтобы сохранить жизнь тем ученым и техникам, которые находятся сейчас в Черном Кристалле, в Центре. Если ты не хочешь дать мне связь…
– Совершенно исключено.
– …то хотя бы пошли войска, чтобы защитить Центр, его людей от самосуда.
– То есть откровенно выступить на их стороне? Нет, милый друг, ни в коем случае.
– Послушай. Но ведь новое правительство, судя по тому, что знаю я – да и ты, наверное, тоже – ни в коем случае не будет демократическим…
– А меня это не очень шокирует. Армии легче жить с правительством не совершенно демократическим, потому, может быть, что сама она совершенно демократической организацией никогда не будет – не может быть по сути своей.
– Значит – пусть гибнут люди? Но ведь это даже не ваши подданные, полковник! И если те державы, чьими гражданами эти ученые являются, захотят обеспечить их безопасность – так это называется в наши времена… – долго ли сможет твоя армия противостоять рейнджерам? И что от нее потом останется?
– Ну, – сказал полковник, помолчав, – международных осложнений мы вовсе не желаем…
– Так защитите людей!
– Понимаешь ли, мы не можем сделать это открыто. Не говоря уже о том, что я не командующий армией, и если отдам такой приказ моим солдатам – завтра же меня здесь может не оказаться. Правительства нет, но генералы живы и находятся на своих местах. А что военного министра нет – так он все равно был штатским, и интересы армии не впитал с молоком матери. Но, в конце концов, почему этих людей надо защищать? Я знаю Центр: Черный Кристалл – с точки зрения его обороны – вовсе неплохая крепость, там полно людей, способных носить оружие…
– Беда в том, что им нечего носить! Хоть поделись оружием, если ты не согласен ни на что другое!
– Ты с ума сошел! Оружие – это армейское имущество, и я не имею никакого права… Это было бы просто преступлением!
Минуту-другую они помолчали.
– М-да, – пробормотал затем полковник. – Рейнджеры… Нет-нет, я не вправе дать ни одного автомата, ни одного патрона. Трудно даже сказать, какой шум поднялся бы, а ведь у нас сейчас обстановка тоже напряженная, ты не представляешь, как тяжело поддерживать несение службы на должном уровне… Да вот, зачем далеко искать: пригнали, ты уже слышал, машину с оружием, отнятым у хулиганов, – там и автоматы, и патроны, и карабины, – и даже не потрудились загнать в гараж, машина так и стоит неразгруженной, даже не в расположении, а за забором… И вот уверен: если бы кто-нибудь сел в нее и поехал – разгильдяи на проходной даже не почесались бы… Нет, события, безусловно, влияют и на нас, на дисциплину, на воинский порядок… Понял?
– Так точно, – ответил Гектор бодро.
– Разгильдяи, говорю тебе, разгильдяи! Уверен даже, что ключ из зажигания никто не позаботился вынуть… Вот я обожду еще с полчасика – и специально пойду, проверю, стоит ли она еще там – вдоль забора направо…
– Боюсь, – сказал Гектор, – что мне придется покинуть тебя еще до этого.
– Кажется, ты прав; час уже истек, у меня тут неотложные дела… Жаль, что не получилось посидеть по-настоящему, но погоди вот, уладится все, успокоится как-то – тогда уж…
– Непременно, – подтвердил журналист. – Только тогда меню выберу я, а то от этого твоего в глотке першит…
Полковник развел руками и проводил Гектора до двери. Дальше все шло в обратном порядке: адъютант проводил его до подъезда, там уже ожидал разводящий; в его сопровождении Гектор беспрепятственно вышел за пределы расположения, постоял минутку, размышляя, рассеянно свернул вправо. Часовой изо всех сил смотрел в противоположную сторону. Грузовик стоял, и ключ на самом деле был в замке зажигания. Гектор усмехнулся. Сел. Мотор включился сразу. Гектор глянул в зеркальце. Часовой по-прежнему глядел влево, хотя ничего особенно интересного там не происходило. Гектор набрал скорость. Все было тихо. Дорогу он знал. Груз негромко позвякивал в закрытом брезентом кузове. «Ну, что же, – подумал Гектор, – и такой клок шерсти пригодится, и на том спасибо. Но теперь предстоит еще уговорить профессоров стрелять, боюсь, это окажется еще труднее…»
* * *
Граве начал медленно сбрасывать газ. Расстояние между машинами сокращалось. Милов прищурил глаз. Потом широко раскрыл оба. Что там такое? Флаг? Нет не флаг…
Водитель машины-преследователя на ходу опустил стекло и высунул руку, в которой что-то яркое, цветастое, билось, извивалось на ветру. Милов вгляделся – и ударило в виски, мурашки побежали по спине. Ах ты… Ах, ты!
– Еще чуть медленнее!
«Сверну шею, – подумал он. – И уж что-нибудь поломаю наверняка. Но выбирать не приходится. Тряхнем стариной… Нет, никому другому это не пришло бы в голову – значит…»
– Граве, поближе к обочине!
– Это еще зачем?
– Солнце бьет в глаза – от его стекла…
– Ладно.
Милов опустил левую руку, нашарил ручку. Машина шла совсем рядом с травянистой обочиной.
– Ну, что же вы? Огонь!!
– Слушаюсь, господин ефрейтор, – ответил Милов и левой рукой рванул ручку дверцы.
Он вывалился спиной вперед, сгруппировавшись на лету. Автомат он не удержал, и оружие лязгнуло по асфальту, но не выстрелило – предохранитель не подвел. Боль ударила, казалось, сразу со всех сторон, рванула, вонзилась… «Кажется, жив еще», – успел подумать Милов, клубком катясь по траве. Рядом взвизгнули тормоза. Линкольн-континенталь, низкий, длинный, как летний день, остановился рядом. Правая дверца распахнулась.
– Дан, вы живы? Дан! Чему вы смеетесь!
– Ева! Ева, сумасшедшая вы женщина…
Он с трудом, как бы по частям, поднялся.
Граве был уже далеко, машина его все уменьшалась, превращалась в точку. Автомат валялся на шоссе, сзади, шагах в тридцати.
– Ева, милая, задний ход – подберем игрушку…
– Я развернусь.
– Потеря времени. Надо настичь его!
Ева все еще сжимала в пальцах нелепый галстук Милова.
– Не спрашивайте, Ева, некогда – объясню по дороге…
Он подхватил автомат, перегнувшись с сиденья, захлопнул дверцу. Кости, кажется, в порядке. «Жива, – подумал он, – жива, как ей удалось?»
– Ева, как вы спаслись?
– От чего, Дан?
– Граве говорил…
– Граве? Он заходил, разговаривал с Лестером. Ко мне только заглянул мимоходом – сказал, что хочет разыскать вас, я объяснила, что вы постараетесь попасть в Центр.
«Выдумал? – пытался сообразить Милов. – Нет, он же сумасшедший – ему хотелось убить ее, но он не решился, конечно, – а потом поверил, что так и сделал… А может, и остальное – фантазия? И в машине у него нет никакой взрывчатки? Ладно, увидим».
– Как нога? – спросил он.
– Спасибо, Дан, – сказала она. – Вспомнить сейчас о моей ноге – это говорит о многом. Еще побаливает. Но я терплю. Дети… И вы.
– Глупая, – сказал он.
– Это у меня от рождения, – сказала Ева. Машина бесшумно летела – не по дороге, кажется, а уже над нею; точка впереди начала снова обретать очертания.
– Хорошая у вас машина, – сказал Милов.
– Рикс не любит маленьких.
– А поживее она способна?
– По такой дороге я легко дам сто двадцать миль, если понадобится. А он держит примерно восемьдесят.
– Быстрее не может. Приблизься метров до пятидесяти. Ближе не надо. И как только я начну стрелять – жми на тормоза.
– Что ты хочешь с ним сделать? Я надеюсь…
– Только то, чего он сам захотел. Как тут опустить стекло?
– Кнопкой.
Милов опустил свое стекло, высунулся: сперва руки с автоматом, потом голову – но ее пришлось тут же убрать: резкий ветер бил в лицо, заставляя закрыть глаза. «Ничего, мы и так… Хотя бы по колесам. Не уйдет, и отстреливаться не сможет – он же не рейнджер, он нормальный гражданин, честный, добродетельный умалишенный».
Он выпустил короткую очередь. Вторую. Граве вилял по дороге, по всем четырем ее полосам. Мимо. Опять мимо.
«Что я – стрелять разучился?.. Так, заднее стекло – в крошки. Виден затылок, голова, пригнувшаяся к рулю. Нет, в него не буду. Дам шанс: если он все выдумал – пусть живет. Только сбить с дороги: если в машине не пластик, он уцелеет, отделается синяками, может быть. Только сбить с дороги. Сейчас он снова вильнет – и можно будет по колесам…»
Длинной очередью, последними патронами он повел сверху вниз наискось. Но Граве в последний миг вильнул, и багажник закрыл колесо.
Ревущее пламя клубком оторвалось от дороги, на лету рассыпаясь на части. Налетела взрывная волна. Ева вскрикнула. Линкольн рвануло, занесло, швырнуло в канаву. Сталь скрежетала, сминаясь. Земля перевернулась. Финиш, конец пути.
– Ева, вы живы?
Она лежала на траве, куда Милов вытащил ее из смятой, невосстановимо изуродованной машины; у него самого был рассечен лоб, кровь текла по лицу и, кажется, пару ребер придется капитально ремонтировать. Но, может быть, и не так все плохо…
– Ева!
Она открыла глаза:
– Что с нами было?
– Дорожно-транспортное происшествие. Эксидент.
Она несколько раз моргнула. Глубоко вздохнула и охнула.
– Где болит? – спросил Милов.
– Спросили бы, где не болит…
– Встать сможете?
– Помогите…
– Минутку. Здесь болит? А здесь? А так? Тут?
– Дан, кто из нас врач? Подозреваю, что вы.
– Ну, что вы, Ева, милая… Но в санитары гожусь. Теперь попробуем подняться. Держитесь за меня. Так, та-ак… В общем, отделались мы с вами чрезвычайно легко.
– Однако, мой рыцарь, ваша внешность несколько пострадала. Пора и мне вспомнить, что я медик. В машине есть аптечка…
– Пусть ее поищет кто-нибудь другой, нам некогда. Да и заживает на мне мгновенно. До Центра далеко еще?
– Рядом. Километра полтора, если идти напрямик. Но я, кажется…
– Ева, Ева, как вам не стыдно! Усидеть сможете?
– Вы рыцарь или лошадь?
– Я кентавр.
– А если всерьез: вам по силам будет?
– Я в форме, – сказал он. – Ну, раз-два… Удобно?
– Никогда больше не слезу. Хотел бежать от меня. Каково?
– Я бы вернулся, – сказал он искренне.
– Знаю. Потому и погналась. Но не очень-то воображайте: у меня ведь дети. Все равно, я бы поехала к ним.
– Наверное, там есть кому присмотреть.
– Нет, я должна быть с ними сама. Хоть ползком…
– До этого не дойдет. А машина все равно дальше не повезла бы, – сказал Милов, когда они поравнялись с глубоким провалом во всю ширину шоссе – там, где взорвалась машина Граве. – Ну, мир праху его.
– А мне жаль его, – сказала она.
– Да и мне тоже – теперь… Он любил свою жену.
– Дан, а ведь мы, наверное, сами во многом виноваты.
– Конечно, – сказал он, постепенно привыкая к ритму ходьбы с грузом. – И мы, и он, и все, кто только говорил, но ничего не делал, чтобы подхлестнуть наши правительства – ждал, пока это совершит кто-нибудь другой. Ну что же, кто-то другой и осуществил – по-своему… Пришпорьте-ка меня, Ева, не то мы придем слишком поздно.
– Запрут крепостные ворота?
– Нас могут обогнать – те, кто идет, чтобы уничтожить Центр.
– И мы вдвоем их остановим? И победим?
– Нет. Но предупредим Центр. И весь мир.
– И там погибнем?