– Может быть.
Метров сто они прошли молча; но идти в безмолвии было труднее.
– Знаете, Ева, мне страшно повезло.
– Конечно, знаю. А в чем именно?
– В том, что вы весите килограммов пятьдесят, не больше.
– Девяносто шесть фунтов.
– Представляете, если бы вы весили двести?
– Я? Никогда! – возмущенно заявила она.
– Ну, не вы, а другая женщина…
– Дан! На свете нет других женщин, ясно? Есть только я!
Он медлил с ответом.
– Немедленно опустите меня на землю! – потребовала она. – Не желаю иметь с вами ничего общего!
– Их нет, Ева, – сказал он. – Никогда не было. И не будет. Пока мы живы. Но если бы когда-нибудь раньше они были, то не обязательно носили бы брюки и брюки, вечно брюки. Знаете, кентавры очень любят ощущать…
– Терпение, Дан, – сказала она. – Они не приросли ко мне.
– Только на это я и надеюсь, – сказал он, ускоряя шаг.
Сквозь редкую цепочку окружавших Центр добровольцев они прошли беспрепятственно, никто даже не попытался задержать их, а Милов к тому же все еще носил на груди дубовый лист. Широкие стеклянные двери распахнулись перед ними, пропустили и захлопнулись. И сразу показалось, что все беды и опасности, пожары и убийства, свидетелями которых они были, на самом деле не существовали, что сами они выдумали и поверили в них, как Граве – в убийство Евы. На самом же деле везде царил порядок и разумная жизнь текла, как ей и полагалась, и можно было спокойно думать о своей работе и своей любви. Потому что здесь, в обширном вестибюле Кристалла, где лежали ковры и на стенах висели подлинники кисти мастеров, и сиял мягкий, неназойливый свет, и стояла крепкая, благословенная тишина – где, одним словом, все выглядело так же, как и неделю, и месяц, и год назад – здесь можно было почувствовать себя защищенным всею той силой, которая была у остального, пока еще (хотелось надеяться) жившего нормальной жизнью мира, в чьих традициях было – не оставлять своих людей в беде, но всякими способами стараться вызволить их – начиная с тихой дипломатии и кончая высадкой десанта. Хотя как раз в устойчивости остального мира Милов был не очень-то уверен.
– А я думал, что здесь яблоку упасть некуда, – сказал он, остановившись посреди вестибюля.
– Ну, Кристалл достаточно велик… Дан, а вам не кажется, что мы уже приехали? Пожалуйста, здесь мне неудобно…
Он бережно опустил Еву на пол и с удовольствием перевел дыхание.
– Бедный мой кентавр, – сказала она и провела рукой по его грязной, от пота и пыли, колкой щеке. – Извините меня.
– Нет, не так, – сказал он. – Спасибо. Спасибо за первобытное ощущение: я вдруг почувствовал себя мужчиной не только по первичным признакам.
– Зато теперь я принимаю на себя роль женщины и хозяйки дома. Вам нужна ванна, бритва и гардероб. Потом нам не помешает что-нибудь выпить и немного поесть.
– Лазурная перспектива, – согласился он. – Но это потом. Прежде всего отведите меня на радиостанцию. Необходимо как можно скорее оповестить весь мир. Вероятнее всего, это уже сделано, однако я не знаю, в какой степени здесь понимают ситуацию: глядя из этого райского уголка, кажется, трудно составить верное представление.
Ева покачала головой.
– Вы не знаете наших порядков, Дан. Никто и близко не подпустит вас к микрофону и не примет от вас ни единого слова без разрешения администрации. И никто не даст вам разрешения прежде, чем вы убедите их в необходимости этого…
Что-то неуловимо изменилось в ней, когда она оказалась внутри Кристалла: там, в дороге, она была только женщиной, а тут – еще и человеком, работающим в Центре и подчиняющимся его порядкам.
– Черт бы побрал ваших бюрократов, – сказал Милов. – Ладно, ведите, я им в двух словах объясню…
– В двух словах они не поймут. Научная администрация, Дан, консервативнее любой другой. И до тех пор, пока вы больше всего напоминаете беглого каторжника, с вами и разговаривать не станут, и я ничем не смогу помочь. Я ведь хозяйка около своих термобоксов, а для всего Центра – величина столь малая, что никто даже не заметит, если я вообще исчезну.
– Ну! Супруга самого Рикса…
– Рикс – это звучит там, в городе. А для Центра он всего лишь обосновавшийся здесь бизнесмен. Далеко не из самых крупных. Далеко не Хант!
Разговаривая, она медленно, припадая на ногу, вела его к стене, в которой виднелись двери лифтов. Он попытался было воспротивиться, но тут же понял, что она права.
«Ладно, – подумал он, – у нас еще есть фора. Мы опередили пехоту, пожалуй, часа на четыре. Ну, пусть они идут кратчайшим путем – такой наверняка есть, какие-нибудь тропы и тропинки – но и тогда окажутся здесь часа через три, не раньше…»
Ему показалось удивительным, что где-то могут еще работать лифты; но здесь исправно вспыхнул зеленый треугольничек, и видно было, как кабина заскользила сверху по прозрачной шахте.
– Фантасмагория! – не удержался он. – Я начинаю всерьез бояться, что наши шефы могут не понять, насколько дела плохи.
– Вы и сами уже не так уверены, правда?
Он промолчал.
Они вышли на двадцать втором. Широким, пустым коридором добрались до ее отделения. Дежурная сестра сидела на своем месте у пульта – с головы до ног в голубом, накрахмаленном, спокойная, уверенная в себе.
– Добрый вечер, доктор Рикс. – Тонкие брови сестры выразили нечто вроде удивления.
– Вы с больным? Секунду, я вызову доктора Нулича, чтобы отправить пациента в клинику… – Она говорила с акцентом.
– Нет нужды, сестра Пельце. Душ и что-нибудь, во что можно его переодеть.
– Только не в пижаму, пожалуйста, – попросил Милов.
– Позвоните в клинику, пусть там посмотрят в гардеробной – может быть, у кого-то из больных найдется подходящее.
– Простите, доктор, но…
– Знаю, знаю. Скажите доктору Нуличу, что я прошу. Белье, костюм…
– Там мало что осталось, доктор. Почти всех больных сегодня вывезли эти… местные. Остались только иностранцы.
– Скажите, сестра, может быть, мне самой сходить в гардероб?
Привычка к подчинению возымела действие.
– Наши палаты – те, что для родителей, – пусты. Душ можно принять там. А вы сами, доктор? Похоже, что вы попали в катастрофу.
– Не мы одни, сестра.
– Знаете, наши палаты едва удалось отстоять: сейчас в Кристалле так много людей – ученые со всех концов Центра, жены, дети… Странно: гостиница почти пуста, если уже им нельзя было оставаться в поселке, – нет, всех привезли сюда. Теперь они в кабинетах, гостиных, комнатах для переговоров… Но у нас, к счастью, тишина: дети.
– Их не увезли вместе с больными?
– Кто бы позволил!
– Хорошо. Я пойду к себе, приведу себя в порядок. Дан, когда будете готовы – приходите ко мне, сестра вас проводит.
Она пошла, стараясь хромать как можно меньше. Милов смотрел вслед, пока сестра не окликнула его:
– Мистер Дан, пожалуйста – я уже пустила воду. – Она с неодобрением посмотрела на автомат Милова. – А это можно оставить здесь – потом войдете и заберете.
– Да, конечно, – спохватился Милов. Усмехнулся: – Когда насмотришься на происходящее в городе, кажется странным, что где-то еще есть вода в кранах.
– Мы независимы от властей, – сказала сестра Пельце гордо.
– Дай-то Бог, – пробормотал Милов, направляясь в палату. Перед тем, как идти в ванную, заглянул в комнату – кровать была застлана свеженьким, пестрым, с острыми складками бельем. «Сейчас бы отключиться минуток на шестьсот, – подумал он мечтательно. – Да если бы еще не в одиночку… Но, похоже, в этой жизни выспаться больше не придется, да и ничего другого тоже».
Ему все яснее становилось, до чего незащищенным был Центр; если действительно придется защищать его – задача может оказаться непосильной: стеклянные двери – и никакого оружия, нечем оборонять, да и некому. Это ведь не военная база на чужой территории… Что может спасти? Только вмешательство со стороны. Но там ничего не знают и узнают наверняка слишком поздно. Ладно, а вымыться все-таки нужно…
Он так и сделал, стараясь не совершать лишних движений, и, как ни странно, почувствовал, что боль во всем теле начала униматься по мере того, как расслаблялся, выгонял из себя напряжение.
Когда он вышел из ванной, одежда оказалась в палате. «Дисциплина тут у них почище армейской, – усмехнулся он, – но в медицине, наверное, только так и можно – если всерьез работать, если не для формы. – Он глянул на себя в зеркало. – Все-таки совсем иное впечатление. Правда, автомат к этому костюму как-то не идет. И все же без него – никуда. Вот патронов бы еще раздобыть – выйти, ограбить добровольцев, что ли, пока к ним еще не подоспела подмога?»
Сестра Пельце снова осуждающе покосилась, когда он подхватил автомат и закинул за спину. Однако не сказала ни слова. Они дошли до замыкавшей коридор перегородки с дверью. В полутемной палате Ева сидела за столиком, опираясь подбородком о кулаки – посвежевшая, причесанная, в халате. Компьютер. Приборы, экраны со струящимися кривыми. Еле уловимое дыхание каких-то механизмов…
– Вот они, – сказала Ева, и Милова поразила прозвучавшая в ее словах нежность женщины, у которой, видно, своих детей не было, – а не просто сострадание врача. Она встала и подвела Милова к прозрачным камерам, в которых мирно спали младенцы, дыша воздухом, какого более не существовало в окружающем мире: чистым воздухом, диким, нецивилизованным, первобытным.
«Вот они, – подумал Милов, стиснув челюсти. – Те, ради кого мы якобы жертвуем всем на свете, собой прежде всего. На деле же – маленькие желтые птички. Канарейки человечества – те, кто первыми начинают задыхаться в отравленном воздухе, как некогда подлинные канарейки в шахтах. Что же, свое дело вы делаете исправно. Но поймем ли мы ваш сигнал, как надо?
– Идемте, Ева, – сказал он. – Где там ваши вседержители?
– Сейчас все собрались в ресторане. Очень кстати, не правда ли?
– Лучше бы они собрались на радиостанции, – ответил Милов.
– Там бы нас не накормили.
– Хозяйка дома, – улыбнулся он.
– Нет, к сожалению. Будь я хозяйкой, сразу дала бы вам микрофон. Но должна ведь женщина хотя бы накормить своего любовника.
– Я уже любовник? – спросил он.
– Будешь, – сказала Ева, – куда ты денешься.
* * *
Большой зал ресторана оказался битком набитым – одни ели, другие сидели за бутылкой вина или чего-нибудь покрепче, за чашкой кофе или просто за пустыми столиками – но везде разговаривали; видимо, неопределенность положения Центра все же ощущалась и тревожила если не всех, то многих. Разговоры велись на разных языках: в предчувствии опасности люди сознательно или бессознательно группировались землячествами.
«Заграница, – подумал Милов. – Наши бы наверняка засели в конференц-зале, тут, надо думать, не один такой, а эти, видишь – в ресторане, не привыкли, как мы: с президиумом, с докладчиком… Зато там сразу было бы ясно, где начальство, а тут я даже не пойму, кто директоры, а кто лаборанты…»
Ева, видимо, в этом все же разбиралась и уверенно вела Милова по сложной траектории между расставленными, могло показаться, в полном беспорядке столиками. Он успевал уловить обрывки разговоров – на тех языках, какие понимал:
– …Когда вернусь в Кембридж, подниму кампанию протеста…
– …В конце концов, Германия вложила в этот Центр так много, и мы ведем здесь важнейшие разработки…
– …И вы понимаете, Смарт, эта семнадцатая элементарная частица, я полагаю…
– …Накупила кучу барахла. И если нас будут вывозить отсюда вертолетами, то придется все бросить. Но комп я все-таки постараюсь вытащить. К счастью, он у меня здесь, как был – в упаковке…
«Земляки», – с удовольствием подумал Милов, прислушиваясь к русскому языку. Но не было времени окликнуть соотчичей, поздороваться с ними.
– …Глупости, ничего не случится. Они еще принесут извинения, вот увидите. Государственный секретарь, я уверен, уже…
– Обождите минутку здесь, Дан, – сказала Ева. – Сперва я представлю вас заочно, – и она, почти не хромая, направилась к столику, стоявшему в едва уловимом, но все же отдалении от прочих. Милов остановился. Рядом несколько столиков было сдвинуто вместе; здесь, судя по разнообразию акцентов, компания была интернациональной.
– …Ну, а чего же вы ждали? Да я в любой миг могу перечислить все преступления, какие мы совершали и продолжаем совершать по отношению к природе. Только это займет не часы – дни, недели… Возьмите хотя бы все Красные книги. Везде! Леса. Мировой океан. Почвы. Ископаемые. Воздух. Флора. Фауна. Озон. Даже космос успели уже изрядно запакостить…
– Прискорбно, конечно, и все же это не повод для эксцессов. Просто – такова жизнь, и другой она быть не могла.
– Такой ее сделали – при нашем усердном споспешествовании. Не дав себе труда подумать – должна ли она быть такой. Ее сделали такой вы. Я. Наши коллеги. Сотрудники. Ученики. Наши учителя. Наши пророки и боги…
Еще один:
– Да, мы исправно выполнили все, что было предсказано за сотни лет до нас…
– Ну конечно, вы же коммунист, кого начнете цитировать сейчас – Ленина или Маркса?
– Всего лишь Ламарка, успокойтесь. Того самого, Жана-Батиста. Он сказал примерно так: «Назначение человека, похоже, заключается в том, чтобы уничтожить свой род, сперва сделав земной шар непригодным для обитания».
– Чепуха. Возьмите хотя бы продолжительность жизни: когда раньше она была такой? Когда раньше планета была в состоянии прокормить столько людей? Можно привести сотни возражений! Вы просто пессимист…
– Возражать мне легко. А вы возразите «им»!
– А кто «они» такие?
– Да все остальные. Кто верил нам или в нас, не задумываясь, шел за нами, полагая, что мы-то уж знаем, куда ведем. Люди. Человечество, если угодно. Надо быть совершенными идиотами или слепцами, чтобы не видеть, что именно к такой развязке идет дело. Потому что человечеством все больше овладевает ужас. А ужас, когда достигнута его критическая масса, взрывается. Это было ясно уже годы назад!
– Кому ясно? Вам, допустим, было ясно? Мне, например, – заявляю и клянусь! – ничего подобного и в голову не приходило! Вам было ясно – вот и предупредили бы. Что же вы тогда молчали?
– Да потому что я, как и все мы, получил нормальное современное воспитание, научившее нас думать одно, говорить другое и делать третье – то, что все делают. Все катились под гору – и я катился со всеми заодно и, как любой из нас, старался съехать как можно комфортабельнее…
– Да перестаньте! Пусть мы и нанесли природе некоторый ущерб, не отрицаю, но в наших силах – все исправить. Дайте мне только время…
– Берите, берите все время, сколько его есть и будет до скончания веков, я не жаден, дарю вам вечность. Но вот дадут ли вам время они? Понявшие, что надежды на нашу совесть тщетны, цивилизация сильнее совести, и что если они хотят сохранить хотя бы те воздух и воду, какие еще существуют сегодня, то им надо стрелять в нас с вами, громить лаборатории, взрывать заводы и станции, раскалывать головы с оптимально организованным серым веществом… Они не хотят больше, чтобы взрывались реакторы, рушились плотины, шли желтые дожди, выбрасывались удушливые газы, чтобы ширилась ОДА…
– Опять-таки позвольте усомниться: уже был СПИД – и никто не начал стрелять.
– Потому что там речь шла все-таки о природном явлении. Хотя в наших условиях эта локальная болезнь быстро стала повсеместной. Но вот ОДА – уже целиком наших рук дело…
– Да к чему валить все на нас? «Уничтожение природы начали не мы, его начали еще кроманьонцы – уничтожали целые виды животных!
– Учтите: природа вовсе не беззащитна, она и сама может постоять за себя. У нее есть охранительные средства, и в их числе – то стремление к самоуничтожению, которое сидит в нас изначально. Да-да, коллега, и эпидемии прошлых веков, и ядерные бомбы нашего времени, и взрыв СПИДа, и ОДА, и даже нынешнее выступление против нас – все это способы, какими природа стремится защитить себя от человека – при помощи человека же.