Грандиозный, драгоценный дар – возможность выбирать! Не менее щедрый, чем страсть между мужчиной и женщиной, чувство нежности, мечты, томление, объятия, поцелуи и дети, плод любви… Плод сладкий или горький, но придающий новые оттенки любовной связи и заставляющий ее искриться и сверкать, словно ограненный бриллиант.
Выбор смерти и разнообразие любви… В сущности, великое богатство, клад сокровищ! Но в бесконечной Вселенной, средь звездных россыпей, пугающих Макбрайта, оно даровано не всем. Далеко не всем!
Помню, на Сууке…
Суук…
Экваториальный континент, охватывающий планету почти замкнутым кольцом, с огромным выступом-подбрюшьем, что протянулось до Южного полюса; на севере – безбрежный океан, на юге – полярная зона, сумеречный, окутанный снегами мир, а между севером и югом – просторные зеленые равнины, холмы, поросшие дремучими лесами, изобилие прозрачных чистых вод во внутренних морях и реках, невысокие горные цепи, кратеры древних вулканов, извилистые ущелья и живописные водопады… Теплый и благодатный край, не ведающий погодных перемен, – ось Суука перпендикулярна плоскости эклиптики, и потому на экваторе вечное лето, а севернее и южнее, в высоких широтах, – весна, которая тянется здесь с тех пор, когда по Земле еще бродили динозавры. Стайки белых облаков в аметистовом небе, солнце, подобное алому цветку, легкие светлые дожди, ветры, что дуют с завидным постоянством…
Суук! Прекрасное творение природы, мир, породивший жизнь и разум, место, где не ведают о первородном грехе, да и о прочих тоже…
Это была моя первая миссия, и не могу сказать, что она завершилась успехом. Конечно, я многое узнал, однако период моего визита был слишком недолгим; хоть я покинул этот благодатный мир по собственному выбору, однако не по своему желанию. Странно, не так ли? Но наши желания и выбор, который мы делаем, необязательно совпадают, это уж как повезет.
Обычно Наблюдатель проживает жизнь автохрона или несколько больший срок, если имеются к тому причины и если есть возможность поддерживать организм в работоспособном состоянии. Одна из важных задач Наблюдателя в том и состоит, чтобы запечатлеть все возрастные нюансы вплоть до естественного конца и упорхнуть на Уренир с грузом всеобъемлющих данных. Суук казался для этого идеальным местом: его однополые крылатые обитатели жили почти столетие, не ведали старческой дряхлости, являлись на свет с генетической памятью предков и быстро взрослели. Смерть не вызывала у них страданий; как я упоминал, они уходили, рождая потомка, и этот акт был облегчен милосердной природой, ибо свершался в полной каталепсии. Если учесть, что авто-хроны не развивали вредных технологий, не домогались богатства и власти, не сражались меж собой и даже не охотились, мир Суука и в самом деле являлся идеальным полигоном для начинающего Наблюдателя. Старейший, пославший весть о нем, заметил, что во Вселенной не найти планеты безопаснее.
Однако судьба, судьба! В этом райском местечке я ухитрился погибнуть через двадцать восемь лет, и моя смерть оказалась нелегкой.
Аффа'ит, мой родитель, был плетельщиком гирлянд, браслетов и ожерелий, не самым искусным, но все же вполне уважаемым среди не слишком взыскательной публики. Я унаследовал от него ремесло, древесную ветвь – аналог фруктового сада, гнездовье-мастерскую в одном из поселений у внутреннего моря Ки, а также имя Аффа'ит, которое передавалось в нашем клане столь долгий период, сколь далеко я мог продвинуться в памяти предков. Кстати, ее пробуждение и активация, процесс естественный для молодых суукцев, явились для меня большим подспорьем – сплав сущностей Аффа'ита и пришельца Асенарри произошел без драм, совсем не так, как на Земле. Внутренний голос, картины былого и шепот подсознания привычны для обитателей Суука и не считаются знаком психической неполноценности; собственно, за одним исключением, они не страдают душевными недугами.
Мой дом-гнездовье находился в месте, которое с определенной натяжкой можно назвать городом. Человек Земли принял бы его за рощу древесных исполинов трехсотметровой высоты, но город являлся единым деревом с сотнями гигантских стволов и мириадами соединяющих их ветвей, с громадными изумрудными листьями, подобными чашам, в которых скапливалась дождевая влага, с множеством эпифитов, плодоносящих растений и цветов, пускавших корни в бугристой коре и наполнявших воздух тонким ароматом. Ветви – ярус за ярусом – поднимались от покрытой мхами почвы, из глубины зеленоватого сумрака к солнечному свету и теплу, и каждая была обителью и щедрым садом для множества существ: многоцветных юрких ящерок, летающих змей, птиц с серебристой чешуйчатой кожей или покрытых пухом, шестикрылых бабочек, крошечных, похожих на белок зверьков и огромных парителей-дайров, которых суукцы считали своими родичами. Дерево-дом, дерево-город, дерево-кормилец… Можно провести всю жизнь на его ветвях, покачиваясь в гамаке под кровлей жилого павильона, можно отправиться куда-то еще: на небольшое расстояние – с помощью собственных крыльев, а если путь далек, то на спине неутомимого дайра. Многие отправлялись, и не в одиночестве, а прихватив своих у'шангов; в компании приятней мчаться в поднебесье, любуясь новыми местами и попивая веселящий сок.
Моя мастерская – помост с крышей на резных столбах, с которых свисали образцы моего искусства, – располагалась на среднем ярусе, в самой середине ветви, тянувшейся над берегом и морем. Вид отсюда открывался изумительный: зеркальная морская гладь до горизонта, плывущие в небе облака, а среди них – парители-дайры: то неподвижно зависнут, то ринутся к воде и разобьют серебряное зеркало на тысячу осколков. Но вид был не единственным достоинством моего гнездовья – стоило руку протянуть, как в ней оказывался плод, гроздь ягод или съедобная лиана. К тому же здесь было много света, много цветов и зелени, необходимых в ремесле плетельщика, а в сотне метров подо мной – пляж с причудливыми ракушками и перламутром, панцирями крабов и разноцветной галькой. Весь этот материал отлично годился для ожерелий и браслетов.
Но в тот день – помню отлично! – я мастерил необычную вещь, нагрудник из плоских голубоватых и розовых раковин, оплетая их нитями, пропитанными клейким веществом. Это была приятная работа; я трудился, вспоминая украшения, принадлежавшие Рине и Асекатту, моим матерям, слушал щебет птиц и размышлял о всевозможных философских проблемах – к примеру, о художественных традициях двух культур, местной и уренирской.
Затем я поднял голову и прищурился: над скалами в дальней оконечности пляжа что-то шевельнулось. Обычно в скалах курился дымок – там, подальше от города-рощи, стояла мастерская Фоги, моего у'шанга. Фоги был личностью разнообразных дарований, но по наследству работал с металлом и огнем, что на Сууке считалось редкой и не слишком почетной профессией. Хотя бы потому, что от печей и горнов валил такой вонючий дым, а все металлические орудия, ножи и сверла, резцы и молотки, были ничем не лучше каменных или изготовленных из гибкой прочной кости. Кто в них нуждался на Сууке? Плетельщики вроде меня да резчики по дереву… Второсортное искусство в сравнении с тем, чем занималась элита – художники-живописцы, певцы, музыканты, целители и дрессировщики всяческой живности, включая дайров.
Дыма над скалами не было. То, что шевелилось там, никак на дым не походило – скорее некая конструкция, ящик без дна и крышки, обтянутый белесой пленкой из рыбьих пузырей. Порыв ветра подхватил его, взметнул в воздух, понес к облакам, и мне удалось разглядеть, что внизу болтается какой-то груз – вроде бы корзинка с четырьмя ручками. Пожалуй, она! Та самая, которую я сплел для Фоги!
Воздушный змей с корзиной-гондолой поднимался все выше и выше, пока не попал в устойчивое течение, стремившийся к югу ветровой поток, рожденный поверхностью теплого моря. Пятерка дайров кружила и кувыркалась рядом, изучая странного летуна; они с любопытством вытягивали шеи и, вероятно, соображали, можно ли с этой штукой поиграть и для чего она годится, кроме игр. Вскоре, потеряв интерес к мертвому, несомому ветром предмету, дайры потянулись к морю Ки, а змей пропал среди облаков, плывших на юг по аметистовому небу.
Над скалами возникла темная крылатая фигурка. Глядя на нее, я ощутил трепет в собственных крыльях, окутавших мое тело, будто плащ. То была инстинктивная реакция, страстный, почти необоримый позыв к полету, свойственный автохронам Суука, а значит, и мне; хоть разум мой являлся сплавом двух различных сущностей, но тело принадлежало этой планете. Привычным усилием воли я погасил возникшее желание.
Фоги, мой у'шанг, энергично взмахивая длинными кожистыми крыльями, мчался к мастерской-гнездовью. Его собственный жилой павильон был рядом, на соседней ветви, и тут же, поблизости, обитали трое других моих у'шангов: Сат'па, сушильщик плодов, Оро'ли, составлявший напитки из соков, и Нор, который занимался резьбой по дереву и кости. Конечно, не музыканты и художники, но существа достойных профессий, вполне подходящая компания для плетельщика.
Сложив крылья, Фоги ловко приземлился на краю помоста. Как все суукцы, он был невелик, худощав и жилист; тело, за исключением лица и крыльев, покрывала плотная короткая шерсть, четырехпалые руки и ноги были гибки и подвижны, а непривычные для людей Земли и Уренира черты маленькой светлоглазой физиономии тем не менее не выглядели уродливыми. Самой примечательной деталью его внешности являлись остроконечные уши и плечи, широкие и могучие, оплетенные маховыми мышцами; казалось, что к легкому тельцу пигмея добавили нечто инородное, достойное племени титанов. С шеи Фоги свисало сплетенное мной ожерелье, талию охватывал защитный пояс с сумками, а голени и предплечья украшали широкие браслеты – правда, прожженные и изрядно помятые.
Не успел он сесть, как над моим гнездовьем снова зашелестели крылья, и Нор, Сат'па и Оро'ли друг за другом опустились на помост. Вся наша компания была в сборе – пятеро наследственных у'шангов, почти семья согласно суукским понятиям.
Фоги бросил на нас торжествующий взгляд.
– Ну? Вы видели?!
– Видели, – шевельнув крылом, подтвердил резчик Нор. – Это было забавно.
– Забавно? – Фоги взъерошился. – Клянусь памятью предков! Он говорит, забавно! И больше тебе нечего сказать?
– По крайней мере, не так опасно, как горючий порошок, – рассудительно произнес Сат'па. – Помнишь то зелье, которое ты намешал из всякой вонючей дряни, добытой в вулканическом кратере? Когда ты бросил его в печь…
– …печь полетела вверх быстрее дайра, – закончил Оро'ли, топорща уши. – А новый пресс, который ты мне сделал! Не спорю, сок он выжимает, но стоит зазеваться, и половина сока – на твоем животе! Или взять тот каменный круг для заточки резцов… Он вращался с такой скоростью, что разлетелась станина и повредила кровлю в гнездовье Нора! – Оро'ли сорвал плод с ближайшего куста, распугав стайку крохотных пушистых птичек, и принялся рассеянно его жевать. – Нет, мой драгоценный у'шанг, не стоит на нас обижаться. Если Нор сказал «забавно», то это не порицание, а похвала.
– Да, похвала, – согласился резчик. – На этот раз ты ничего не разрушил, и сам вполне здоров, так что не нужно тревожить целителя Тьи. А это уже большое достижение!
Фоги возмущенно приподнялся и замахал руками, сохраняя равновесие с помощью полураспущенных крыльев.
– Забудьте о прессе, круге и порошке! Забудьте о лопнувших глиняных чашах и про трубу из меди для музыканта Са! Эти ошибки не стоят того, чтоб сохранить их в памяти! Но нынешним утром случилось нечто иное, совсем иное… Летун! Я придумал вещь, которая летает и поднимает в воздух корзину с грузом! Вы понимаете?
– Что тут удивительного? – фыркнул Нор. – Летать мы сами умеем, и с корзинами, и без них. Этот летун, которым ты восхищаешься, сделан из дерева, а значит, мертв и не обгонит самого захудалого дайра. Его просто несет по ветру… Разве не так?
– Не так! Если построить…
Оро'ли выплюнул косточки плода и пошевелил подвижными ушами.
– Я не ослышался, ты вспомнил о глиняных чашах? Тех, которые треснули в огне? Ну, не печалься, друг… И вообще, нужно ли болтать о пустяках и бередить душу памятью о неудачах? А вот о чашах забывать не стоит!
С этими словами он полез в корзинку, которую принес с собой, вытащил сосуд с веселящим напитком и пять чаш – не глиняных, а из ореховой скорлупы, прочных, легких и изящных. Запах вина привлек маленьких, похожих на белок зверьков; оккупировав кровлю над нашими головами, они пронзительно застрекотали, топорща носы-хоботки. Мы приложились к напитку, закусывая фруктами и ягодами с моей плодоносящей ветви, а когда сосуд иссяк, троица у'шангов разлетелась по своим жилищам. Фоги остался. Несмотря на выпитое, выглядел он совсем не радостным.
– Ты молчал, Аффа'ит… Не одобряешь? Или просто нечего сказать?
Я хмыкнул – вернее, издал звук, который на Сууке сходит за хмыканье. Надо ли поощрить изобретательного Фоги или подрезать крылышки его талантам? Тяжелый случай! Хоть я Наблюдатель, но это не значит, что я не могу вмешаться и проявить завуалированную активность; тут все зависит от ситуации, диктующей самые разнообразные решения. Но на Сууке ситуация была стабильной, поскольку его автохроны вкушали мир, жили в мудром равновесии с природой, не суетились, никуда не спешили и не нуждались в технологии. Ни в танкерах и стратопланах, ни в тракторах и компьютерах, ни – упаси Вселенский Дух! – в бомбах, пулеметах и нервно-паралитическом газе. С давних времен они обходились костью, камнем, деревом и небольшим количеством металла, но все, к чему прикасался их гений, от обычнейших гребешков до живописных пейзажей, выглядело потрясающе. Мир, где чаша, циновка и тот же гребешок – произведения искусства! Долговечные, выполненные с великим тщанием, по освященным древностью канонам… В то же время прогресс на Сууке потихоньку двигался, о чем свидельст-вовала напряженность планетарной ноосферы, зарегистрированная Старейшим. Прогресс шел в сфере духа; цивилизация здесь развивалась, порождая не кладбища мертвых машин, но знания о живой природе и артефакты, которые их отражали: симфонии, картины, статуи, целебные снадобья, книги и, разумеется, жизненную философию. Главный ее принцип был таков: живи и наслаждайся этим счастьем.
Мудрая рекомендация, и я не стремился к ее нарушению. Но что же делать, если у Фоги, моего у'шанга, свое понятие о счастье? Впрочем, не у него одного – Суук обширный мир с двухмиллиардным населением, и в нем найдется тысяча-другая диссидентов. Демон технического прогресса обуревает их, подталкивая к странным и бесполезным деяниям: производству пороха, гидролизу спирта, обжигу извести и глины, строительству плотов и кораблей, снабженных паровыми двигателями, даже к изобретению ткацких станков, хотя суукцам не нужны одежды. Целители рассматривают это как душевное заболевание, которое нельзя лечить – не потому, что нет снадобий, а по этическим соображениям: целители Суу-ка врачуют телесные недуги и не касаются души. Душа – не тот предмет, чтобы в нее вторгался посторонний; душа принадлежит не индивидууму, но роду, длинной цепочке поколений, обогащающих ее чувствами, опытом и памятью. Великая ценность – душа! Даже с вывихом, как у Фоги.
Существовал, однако, способ ее успокоить.
Хмыкнув еще раз, я произнес:
– Не думаю, у'шанг, что ты нуждаешься в моем одобрении. Может быть, в совете…
Я сделал паузу, и Фоги тут же встрепенулся:
– В совете? Каком?
– Сначала поделись своими планами – я имею в виду, как ты намерен поступить с этим летуном из рыбьих пузырей и дерева. Построишь штуковину посолиднее? С такой корзиной, чтобы поместиться в ней?
Его глаза вспыхнули.
– Да! Большой летун, а под ним – огромная корзина! И еще… Я слышал, что на восточном побережье моря Ки живет Ур'та, изготовитель красок… Он гонит из древесины бесцветную жидкость, горючую, но не такую опасную, как мой порошок… Слетаю к нему на дайре, попрошу – он не откажет! И тогда я сделаю толкатель! Такую, понимаешь, вещь, что если прицепить ее к корзине…
Я швырнул в него огрызком фрукта.
– Забудь об этом, недоумок! Забудь, во имя своего родителя и всех поколений предков! Я не хочу, чтоб мы сгорели в воздухе!