Сергей Шведов
ГЛАВА 1.0 КАМЕННЫЕ СТОЛБЫ
Ртутное солнце, приближаясь к зениту, беспощадно слепило глаза и укорачивало долгие тени на вылизанном ветрами зеркале застывшего озера. Тени отбрасывали высоченные каменные столбы, вмёрзшие в лёд. Они, как слепоглазые античные статуи, провожали пустыми взглядами снегоход с одного берега озера на другой. Строго параллельные линии теней будто бы обозначали полосами пешеходный переход по ту сторону.
Двигатель снегохода заглох на полпути.
— Ты чего удумал, Ерофеич? — встревожился седок.
— Перекур, — объявил сидевший за рулём чалдон.
— Не курю.
— Я тожить, да только засиделись мы с тобой, долгой дорогой едучи, намёрзлись. Давай-ка ножками потопаем, согреемся, воздухом подышим. Он у нас в горной тайге целебней, чем на курорте заморском. И места тута живописные. Залюбуешься так-то вот на природу глядючи.
В полдень — тишина, ни ветерка. Только журчит вода подо льдом в скрытых промоинах, где бьют тёплые ключи, и бесшумно растворяется в морозном воздухе лёгкий парок в местах, где в озеро с берегов сочатся ручейки с ещё не остывшими термальными водами с запахом серы. Точнее, запашок от них сероводородный, как бы тухлыми яйцами отдает.
На том берегу таёжного озера — заснеженная гора с острой голой каменной маковкой, похожей на чёрный кончик хвоста белого горностая. Студеные ветра начисто сдувают снег с голого камня на вершине, оттого и пик горы чёрный. Остальное — белым-бело на снежных склонах, обрамлённых у подножия малахитовой хвоей бескрайней тайги. Чуть отливает голубизной разлапистый кедровник, а на остальном пространстве до самого горизонта со всех четырёх концов света безмолвно и величаво царствуют столетние тёмно-зелёные ели и чёрные скелеты лиственниц, которые зазеленеют только по весне. И будут царствовать ещё долгие века до новой геологической катастрофы, которая изменит ландшафт. В заболоченной тайге лесные пожары случаются редко, а лесорубам путь сюда заказан болотной топью, предательской даже зимой в самые лютые морозы.
1.1
— Вот по этим каменным столбам во льду всегда и ехай по своим делам, паря, коли тебе захочется в райцентр смотаться. В кабаке покутить или к красным девкам в бордель со скуки наведаться. — Ерофеич сбил намёрзшие на ветру бусинки-слезинки с рыжих век. — По зеркальному льду ехай, где снег ветром начисто сдуло. На сугробы, то ись полыньи припорошенные, поглядывай с опаской и объезжай их, а то мырнёшь, что та нерпа в прорубь. Тута как по минному полю езда получается.
— Никуда я отсюда носа не высуну до самой весны, мужик. Назад мне пути нет. У маосталинистов длинные руки, и сюда дотянутся, если засвечусь. Мне один путь — на юг к горным перевалам, когда они откроются к лету. Маосталинисты уже мегамагистраль от Калининграда и Мурманска мимо Москвы до Тюмени дотянули. Это ж четыре желдордвухпутки плюс двенадцать полос автобанов с твёрдым покрытием. А от Владивостока эту «магистраль века» уже до Хабаровска они довели. Ещё полгода — и прощай независимость Восточной Сибири, если за БАМ примутся. И тогда на одних грузоперевозках огромную страну прокормят. А ещё и Севморпуть у них в лапах. Вообще озолотятся за счёт грузов из Китая.
— А и то хорошо, что никуда без меня не выедешь. Сиди тута, так безопасней. Етагыр — место гиблое, неверное. Всё течёт, всё меняется. Кажидный год проталины на льду в новых местах образуются, всех ловушек и не предугадаешь. Ключи и родники по горным отрогам то в одном месте пересохнут, в другом вдруг тёплая вода из-под земли забьёт фонтанчиком. Это всё проделки ихнего беса Етагыра, тунгусы говорят.
— А что это за каменные утёсы такие странные?
— Тутошние врут, что все двенадцать столбов во льду — это дюжина заклятых злодеев, каких тунгусские духи на муки вечные сюда поставили. Все рядком друг к дружке, а посерёдке между ними место для тринадцатого оставлено, чтобы чёртова дюжина сложилась. Для самого злостного злодея, каких только земля носила.
— Не для тебя ли, мужик?
— Я ж не Сталин тебе какой, или Берия, чтоб меня каменным памятником посредь озера ставить, — обиделся Ерофеич. — Я за свободу, против тиранства и насильства. Нонешние власти либерастные сибирские уважаю и даже люблю. Они своевольничать никому не препятствуют, коли ихнего добра не ухватишь.
— За что ж они тебя не любят?
— А кто богу не грешен и царю не виноват? — вздохнул Ерофеич.
Рыжий лисий малахай на его голове сливался с рыжей бородой, рыжими бровями и красноватыми ресницами. А конопатое лицо покрывала сеточка рыжих веснушек, как коричневые крапинки — яйцо куропатки.
— Нет, ты скажи прямо, чем властям не угодил.
— И сам не пойму. Я так-то ведь простой грешник из плоти, костей и крови. Ну а если и злодей, то оченно мелкий, какого и в увеличилку с небёс не разглядишь. Потому-то до сих пор и не споймали меня компетентные органы.
— Где ты когда-то служил, кстати, — сказал седок, отворачиваясь от Ерофеича за малой нуждой. — Рад, что тебя свои же менты за срамной уд пока что не схватили?
Ерофеич в ответ только поморщился, как от резкого порыва ветра, хотя неподвижный воздух по-прежнему только лишь тонко позванивал от мороза, но уже не обжигал лица ветерком, как ранним утром.
— Зря радуешься, мужик. Схватят тебя рано или поздно, как только новорусская власть в Сибирь вернётся, — заключил седок, застёгивая ширинку. — Маосталинисты любого чёрта из-под земли достанут, даже на Етагыре.
— Деды говаривали, сюды в эти гиблые места даже коммуняки за советским часом не совались.
— А вот маосталинисты докопаются.
— Тады и тебя споймают.
— И меня, не сомневайся, если вовремя через горы в Китай не перемахнём. Все грехи нам с тобой припомнят, — кивнул седок. — С ними не договоришься, они мзды не берут, за деньгами не гоняются — идейные и партейные. Получим мы с тобой по самое никуда.
— Неужто пожизненное дадут?
— Не смеши! У них нет пожизненного заключения — смертная казнь за хищение ста тысяч юаней валютой или двухсот тысяч русорубликов по курсу из государственного кармана и всего пятнашку за убийство. Это ж тебе не добренькие либеральные ребята-демократы, которые после разгрома СССР ещё двести лет славно правили матушкой-Россией от эпохи добренького царя Ельцина, царствие ему небесное и вечная благодарность за нашу и вашу свободу! Маосталинисты любого за украденную казённую полушку на цугундер потянут.
— Ты не подморозился ли в дороге? А то болтаешь несуразно, как больной в горячке с гангреной. Быть такого не может, чтобы миллиардеров тронули.
— Наоборот, упарился тебе, тупому мужику, простые истины втолковывать. На миллиардеров из России они как раз-то и охотятся по всему миру. До копейки обдерут каждого.
В просторной собольей шубе гостю и на самом деле было теплым-теплохонько, как тому таёжному тунгусу в малице, с которой тебе никакой дом в тайге не нужен. Можно даже спать на морозе. Главное, ноги под себя подобрать, а руки в варежках под мышки засунуть да шапку на нос натянуть.
— Ладно, мужик, не пугайся до усёру. Мы с тобой ещё до прихода этих нелюдей за Хинганский хребет свалим и поживём в загранке по-человечески до глубокой старости.
Ерофеич молчал и пристально всматривался в глаза важного столичного гостя. Опытному таёжному охотнику знакомо, как высокомерно смотрит матёрый волк на обложивших его псов-волкодавов. Но в полном наглого презрения взгляде нет-нет да и проблеснёт предательская искорка страха. Загнанный зверь нутром чует, что не собаки его порвут на клочки, как обычно сами волки режут свою добычу. Судьбу его в конце концов порешит кусок свинца, выпущенный из ружья охотника, таинственного для любого волка двуногим существа, замыслы которого останутся тайной даже для самого искушенного в разбое лесного хищника.
Эту искорку затаённого страха Ерофеич приметил в глазах богатого гостя в соболях ещё при первой встрече в тайге на кордоне лесника, где на опушке сел вертолёт с беглецом. Ерофеич тогда не без опаски решился взять городского воротилу к себе на постой. С первого взгляда столичный бобёр показался крутым на расправу. Но как только раскрыл рот и стал умничать, у Ерофеича отлегло от сердца. Этот красавец-мужчина богатырского роста и важной стати блеял картавым тенорком, как капризный ребёнок. К тому же загнанный волк на первых порах может быть покладистым и уживчивым с человеком, который предлагает ему спасение от преследователей. Даже руку твою лизнёт. Пока зверь в опасности, он на человека, предлагающему ему укрытие и помощь, не бросится. А там видно будет.
— Ну, поехали, мужик! Хватит болтать.
1.2
В ширину таёжное озеро было километров двадцать. Ближе к берегу поднялся пронизывающий ветерок. Совсем небольшой, но при высокой влажности на сорокагрудусном морозе он пробирал до костей даже в шубе Пришлось сделать ещё один бездымный «перекур», чтобы разогнать кровь в подмерзших ногах.
— Да кто нас тут достанет на Етагыре? — обнадёжил скорей всего сам себя Ерофеич. — Не боись, паря. Выживем, даже если новорусские нелюди придут. Наши предки коммуняк пережили, а мы маосталинистов переживём.
— Всё равно до тепла сидеть будем тихо, никуда не высовываться, — седок лениво выплёвывал слова, словно катал во рту жевательную резинку. — Обо мне никто не должен знать. Если кто из чужаков на нас наткнётся, то свидетелей не оставлять. Понял?
Ерофеич пожал плечами.
— Не тупой, паря, всё понял. И откуда на Етагыре свидетели? Тут сховались только те, кто никому никогда ничего не расскажет.
— А без иносказаний если?
— Покойники тут одни обитают, ну, духи помёрлых людей то ись. За главаря у них — рогатый Етагыр с хвостом и копытами. А так ни одной живой души за триста вёрст не сыщешь, а может, и все пятьсот. Только староверы под боком, но они молчуны ещё! Из них слова клещами не вытянешь. Тут древнее капище тунгусских шаманов да ихнее кладбище. Только прикапывают они тута не покойников, а ихние амулеты, из кости али камня выточенные.
— Ты меня мистическим фольклором не дави, мужик. Вся твоя потусторонняя эзотерика — сказки для тупорылых обитателей многоэтажек. Они любят на колдунов по телику смотреть и передачи про инопланетян. В реальной жизни помни, что ты теперь целиком и полностью мой и только мой со всеми твоими вонючими потрохами безо всякого колдовства.
— Это чаво так-то?
— А вот так — я тебя выкупил из рабства, куда твои подельники тебя же продали. Выкупил не на свободу, а для службы, — теперь ты мой раб. Что прикажу, то и сделаешь.
— С какого эт-того самого… кедра? Я зверь вольный, пока в клетке не закроют или сам в капкан попадусь.
— Не будь меня, запирали бы тебя на ночь в подвале на цепь с железным ошейником не ойраты, так уйгуры, не уйгуры, так сойоты. Сам знаешь, какова судьба у русского раба в плену у исторически на русских обиженных да обозлённых нацменов. Они тебе все свои накопленные обидки за твоих русских предков припомнят.
— Это за чо так-то?
- Есть за что. Русские инородцам жизни не давали — многоженство запрещали, традиционную педофилию искореняли, тантрические пляски с голыми мужиками и бабами за свальный грех почитали. Приучали кушать с ложкой и вилкой, а не хватать жратву грязными руками. И руки мыть заставляли. Гомиков сажали в закрытку, а на Востоке с баб чадру срывали. Девочек насильно в школу посылали — это вообще преступление против дикарской семьи, где крайне нужны малолетние рабыни на продажу в наложницы для стариков. Детей из тайги и тундры в интернаты учиться увозили. Больниц много понастроили, естественную смертность снизили — людей наплодили столько, что их и не прокормишь. Прежде местные «от живота» как мухи мёрли, а русские их сортиры заставляли строить, а не гадить где попало, холеру да дизентерию разводить. Руки после туалета мыть заставляли, а мужиков так вообще пИсать стоя приучили. В Сибири реки электростанциями запрудили, химзаводами воду отравили, рыбу сгубили. Городов понаставили. Тайгу вырубили, берега рек оголили. Железными дорогами и трубопроводами зверью пути кочёвок перекрыли. Много грехов за русскими накопилось. Оттого-то аборигены солдат из миротворческого контингента как освободителей всюду с хлебом-солью встречали, что те им позволили в прежнюю дикость возвратиться и русских на цепь посадить.
— Э, паря, погоди! Освободители-миротворцы тоже не подарочек — американцы с канадцами и новозеландцами, вон, сибирскую землю карьерами изгрызли, японцы море обловили начисто, китайцы у нас не только кедры повысекли, а и травы целебные из тайги граблями с корнями выдрали.
— Им все дозволено, на то они и цивилизованные народы, а за русского хама никто не вступится — ни местный закон, ни оккупационная власть, ни мировое общественное мнение всех людей доброй воли. Любого головореза только мягко пожурят за массовое убийство русских детей и матерей, да втихаря и по головке погладят, ага. Мы это уже проходили. Расхерачат нацмены русское село из катюш с фосфорной или термитной начинкой, а западная миролюбивая пресса и в упор на заметит. Так что шансов у тебя в рабстве выжить не было, мужик, если б не я. Вот и расплачивайся со мной за обретённую свободу своей собачьей преданностью.
Ерофеич обиженно засопел и отвернулся, буркнув:
— По пьяни меня свои же в карты Габыру проиграли, а он, паскуда, в кабалу продал.
— С шулерами играть не садись, если сам других кидать не умеешь.
— Да чтоб их всех перекособочило и перекорячило, дружков этих! А тебе за вызволение — моё спасибо с уважением. Я добро помню. Отслужу.
— Я не альтруист и тебе не благодетель. Ты, ни сном ни духом не ведал, а я тебя, мужик, выкупил ещё восемь лет тому назад из рабства лишь потому, что до меня дошла молва, будто бы ты в тайге тихую «завонь» нашёл, о которой никто не знает.
— Эт-то чо получается, ещё до прихода маосталинистов к власти на остатках России?
— Я запах жареного и за десять лет вперёд чую, а не только за восемь. Предусмотрительный и осторожный я, поэтому и живой до сих пор.
— А кто ж тебя на меня навёл?