— Да всё тот же самый криминальный авторитет по кличке Пёс Габыр. Рекомендацию его я учёл счёт карточного долга. Забыл такого?
— Такого не забудешь, — зло буркнул в сторону Ерофеич.
— Вот так-то ты, ни сном ни духом не ведая, за семь лет мне укромное местечко нагрел и обустроил. Мне как раз нужна твоя тихая «завонь» на недоступном Етагыре, чтобы отсидеться в безопасности до лета, когда горные перевалы высвободятся от снега. А там — в Китай за птицей счастья.
— А чо? Отсидишься у меня в тепле и сытости, паря.
— Язычок-то попридержи, мужичок! Какой я тебя паря? Я теперь твой господин и повелитель.
— Не по справедливости как-то получается. Ты же у меня в гостях как бы так-то. А где равноправенство?
— Нет справедливости в живой природе — в лесу только хищник и жертва, никакого миролюбия и христианского смирения. Бог живёт только в стенах храма.
— Так то ж в лесу, а не как у людей.
— И в человеческом обществе царит звериный закон природы — неумолимая и беспощадная финансово-экономическая конкуренция на свободном рынке.
— Чаво-чаво? — вылупил круглые голубые глазёнки Ерофеич.
— Это когда все глотки друг другу рвут за прибыль да в долговую кабалу один одного загоняет. Вот и вся либеральная демократия, чтоб ты знал!
— Рабство запрещено законом.
— Долговое банковское рабство — фундамент рыночной экономики. Вот ты, мужик, сколько классов кончил?
— Я-то?
— Ты-то.
— Полных семь. И полугодичные курсы прапорщиков в ментовке.
— Ого, почти что высшее образование в наше время! Тогда должен понимать хотя бы самые простые вещи. Прогресс в обществе шёл не по пути раскрепощения раба, а по линии развязывания рук рабовладельцу. При рабовладельческом строе хозяин давал рабу кров и харчи. При феодальном — только приют и защиту от налётчиков, а скудную пищу крепостной сам добывал себе в поте лица своего на помещичьей земле. Барин забирал у него почти весь урожай. При капитализме раб сам заботится о своей безопасности, пропитании и крыше над головой. Хозяин ему платит только за изнурительный труд, чтобы раб без сил засыпал, как только после работы донесёт голову до подушки. И как-нибудь, чем еле-еле душа в теле держится, выжил к концу месяца до получки. Понял теперь азы политической экономии, мужик?
Ерофеич дурашливо похлопал рыжими ресницами и заблажил неразборчивой скороговоркой:
— Я чо? Я ничо. В миру всегда правили хозяйва, а мужики вкалывали на них. Звестное дело.
— Так что помни — мы приехали сюда вдвоём, а уйду отсюда я один, если хоть что-то против меня удумаешь. Пистолет всегда при мне.
— Понял — не тупой жа… Да чтоб я противу гостя дурное замыслил, да ни в жисть! Плохо ты меня знаешь, паря. Друзей не сдаю.
Огромный в своей собольей шубе и пыжиковой шапке гость насмешливо окинул взглядом тщедушную постать Ерофеича:
— Друзей, говоришь? В цивилизованном обществе каждый сам за себя. Друзей теперь нет. Бывают только деловые партнёры и временные интересы.
— Тогда поехали, что ли, деловой партнёр? Согрелись, потопали ногами. Отсюдова уже рукой подать до моёй зимовушки.
1.3
Подмёрзший двигатель снегохода запустился только с третьей попытки.
— Аккумулятор чавой-то часто садится, паря, — снова заблажил Ерофеич как бы в оправдание, круто выворачивая руль, чтобы объехать сугроб. — Заменить надоть.
— Повторяю, я тебе не паря, а доктор.
— Доктор человечий аль скотий? — крикнул Ерофеич сквозь рёв мотора.
— Доктор экономических наук, экономист. Можно запросто по-домашнему — «док».
— Экономист — это булгахтер, или как ещё? — спросил Ерофеич уже нормальным голосом, потому что сбросил скорость, и двигатель перестал реветь от натуги.
— Математический статистик. Специалист в области теории игр и оптимизации финансовых потоков.
— А мне сказали, что ты просто Лёвка Шманец, — как бы между делом пробормотал Ерофеич, равнодушно поглядывая в сторону заснеженных елей на том берегу озера. — Классный шпильман-кидала из Питера.
— Кто сказал? — повелительно вопросил седок, красиво поднимая чёрные брови, но его блеющий тенорок подпортил вид грозного повелителя.
— Да какая теперь разница! Того человека уж нет в живой натуре.
— Забудь об этом имени навсегда, если сам хочешь кончить свои дни в покое, мужик.
— А то — чо?
— А то — то!.. Классный игрок на бирже, а ещё в покер и бридж, Лев Борисович Шмонс умер три месяца назад от инсульта в Якутске, где он проживал последние пять лет в изгнании как жертва маосталинистов. На это и свидетельство о смерти имеется у компетентных органов и запись в новозеландской комендатуре сделана. А, кстати, где сейчас бывший участковый оперуполномоченный Иван Ерофеевич Куздрин?
Ерофеич снова по-идиотски заморгал рыжими ресницами.
— Убит бандюганами семь годов тому назад. И могилка под крестом в наличии имеется на кладбище. Не в нашенском, а в соседнем райцентре. В церковной книге есть запись, что отпели покойного как положено. И в комендатуре фольклендских миротворцев о том тожить отметка сделана.
— Тогда о чём нам разговаривать? Мы оба покойники в прошлой жизни. И направляемся к месту обитания мёртвых душ — на Етагыр, место гиблое, как ты сам говоришь.
— А кем мы станем в будущей жизни?
— Это смотря как ты будешь себя вести, мужик.
1.4
Первой приметой человеческого жилья на снежной белизне горного склона прорисовалась потемневшая от древности часовенка под чёрным восьмиконечным крестом.
— Остановись! — крикнул седок, перекрестившись на прохудившийся купол часовни.
— А чо такова-то? Мы ж не доехали туды. То ж мой гараж.
— Дай на красу издали полюбоваться… Скит раскольничий?
— Не-а… Не раскольники, а воцерковлённые тут жили. Церковку для горняков ещё при последнем православном царе поставили, когда тут золотодобытчики в горе копались.
— И зачем ставить церковь на прииске, которому жизни-то лет пять отпущено, если золото разрабатывать по хищнической технологии того времени?
— Тут Етагыр — место гиблое, место проклятое, я ж те говорил. Таёжные духи эти места обсели и обгадили. Без церкви не спасёшься от нечистой силы.
— Ну и какие с бесплотных духов той конторе убытки? Не мёртвых, а живых бояться надо.
— Понимашь-ка, паря, артельщики-золотодобытчики раз-поразу резали друг дружку насмерть ни за что ни про что. Вот и поставили церковку, чтобы нечистого духа из старателей выгонять.
— И помогло?
— Не-а… Рабочие бесились, как и прежде. Забросили, короче, тута золотые разработки ещё до большевицкой революции. Никто из старателей наниматься на гиблое место не схотел.
— А золотишко тут ещё осталось?
— Спецы говорили, под нами живая жила проходит.
— А что же в советское время её тут не разработали? Большевики-то в чертей не верили.
— Прибыла сюда частная артель. То же самое повторилось — режутся мужички насмерть, хоть будь ты трижды безбожник партейный. Сам Етагыр рогатый тут это золото стережёт.
— Ну, ты-то сам пока ещё не свихнулся, живя здесь?
— Я от нечистой силы заговорённый.
— Кто ж тебя заговорил?
— Тунгусский шаман. Когда меня медведь заломал, я у него в чуме три месяца отлёживался. Вот он заслон от нечистой силы мне поставил.
— Ну и где тот шаман?
— Его потом самого в тайге медведь насмерть заломал, а волки доели.
— Ну-ну… Я примерно так и подумал. Доброе дело — наказуемо, если иметь дело с таким выродком-живодёром, как ты… Сам-то в эту церковь заглядываешь?
— А то как же! Она мне теперь заместо гаража. Я в ней снегоход ставлю и ездовых собак с нартами держу. Только сук щенных и подсосых, а кобели под снегом ночуют. С ихней братией шерстистой чо на морозе сделается-то, а?
— А Бога не боишься? Псов в храм пускать не велено.
— Богов-то многая куча, как говорят тунгусы. Всех их бояться, так всю жизнь дрожьмя продрожишь.
— Ты бы всё-таки не нарывался, мужик. Богохульство это… А иконостас в церкви цел?
— Тебе-то на кой?
— Православный я. И русский по всем документам.
— Да ну! Ты же Лёвка Шманец.
— Я тебя, мужик, предупреждал? Меня пока зовут Лев Борисович Шмонс, или же «док», и больше никак.
— Вот те и ну… Чудны дела твои господи — жиды в православие подались.
— Иисус Христос тоже из жидов был, чтоб ты знал, если дурной на всю голову.
— Да?.. Ага… Я и забыл как-то. А ведь и точно!
— Ты-то, наверное, и священного писания не читал.
— Русского мужика святочтение только портит.
— Чего так?
— А то… Вот начитаются мужики библии и припомнят попам да богатеньким всяким, что господь в рубище и босой ходил да имение своё бедным раздавать велел, а не вытрясать из паствы кровные денежки к вящей славе пуза своего.
— Ну и что тут несуразного? На то и церковная десятина определена.
— Делиться с голодранцами обидно и противно, вот что, а для общественного порядка даже и опасно, потому как народ развращается от достатку и излишку. Незачем мужику библию читать.
— Верно, мужик! Еретик не тот, кто не читает библии вообще, а тот, кто читает её слишком дотошно.
— Во-во, а я об чём? — обрадовался Ерофеич, что попал в точку.
— Но в конце концов всему можно дать достойное толкование. Церковное приношение и прибыль предпринимателя — всего лишь справедливое распределение доходов. Раб собирает с поля в житницы для господина, а не господин — рабу.
— То-то же! Истому православному незачем знать, чему учил Христос на самом деле. Ему поп в церкви сам скажет, что ему дозволено услышать.
— В безопасной дозировке? — усмехнулся «док».
— Ага… Дурака учить — только портить.
— Ладно умствовать! Ты мне скажи, внутреннее убранство церкви в целости?
— Золота не было, а позолота давно облезла или копотью покрылась, если какая и была.
— И сосудов позолоченных или хотя бы серебряных не осталось?
— Может, и были, только я их никогда в глаза не видел.
— А не ты ли их к рукам прибрал?
— Я? Да через мои руки центнерА чистого золота прошли, коли хочешь знать! Стану я каким-то серебришком мараться.
— Попляшешь у меня, если я тебя за ручки твои вороватенькие схвачу ненароком на подлянке! Иконы хоть в целости?
— Хэх! Одни доски чёрные, а не иконы.
— Дурак ты, мужик! Иные чёрные доски — дороже золота.
— Скажешь тожить… — не унимался и всё похихикивал Ерофеич. — Ну и житуха — всё наперекосяк! Жиды в русскую веру лезут, а русские — в семь раз нерусскую. Сам видел, как амерские пасторы-негры на сцене пляшут да гипноз наводят — в Иркутске харизматы на стадионе свои игрища бесовские ого-го как весело колобродят. Бесы людей так корчат, что обхохочешься. Вера верой, ну а в русского ты на кой переписался, если их никто в мире терпеть не может?
— Ты сам-то семь раз нерусский — на морду свою посмотри. Чукча-чукчей, а не русак.
— Так чалдоны мы. В тайге откуда баб возьмешь? Вот и женились мои прапрадеды-прадеды на тунгусках и всяких мансичках-хантычках, понятное дело. Не на медведихах же им, сам понимаешь, жениться. По Международной программе дерусификации многие русские вообще в тунгусы записались. Так выгодней жить. Может и мы в нерусь перекрестимся? В тех же тунгусов, к примеру.
— Как с верой предков быть, скажи?
— А мне чо? Я — ничо! Чалдоны и тележному колесу молились, и дырке в стене, и пеньку трухлявому. Всяко бывало. Кержаки мы беспоповского толка да внецерковного согласия. Нам всяко едино, какому богу молиться и какому пану-хану сапоги лизать, абы сыто и тепло было. Можем и в православные воцерковиться, если чо, абы с выгодой.
— Тогда заводи свою тарахтелку и газуй наверх до самой церквушки, мыслитель всемирного масштаба, а то я стал что-то подмерзать!
1.5
Когда подъехали вплотную к церкви, на свист Ерофеича стремглав выскочили из-под снега с десяток породистых лаек и помчались навстречу снегоходу. Вопреки своему названию, псы не лаяли, а сдержанно порыкивали и изредка взвизгивали, выказывая радость увидеть хозяина живым и здоровым.
— Ну и на кой ты такую свору прожорливую держишь? — фыркнул гость, на всякий случай подтыкая длинные полы собольей шубы под себя, чтобы собаки сдуру не порвали. — Для охоты и парочки выше крыши будет.
— Э, не скажи, паря… то ись док. Снегоход — хорошо, а ездовые собачки как-то надёжнее. И я оленей упряжных держу на всякий случай. Они у меня на дальней заимке, где моху легче надрать.
— Волков боишься?
— Волки время от времени набегают, хотя им тут поживы мало. Они больше по зверистым местам рыскают.