– Привет, Велесси, – сказал Горян, – все спешишь, небось, все несешься вскачь, не к мрассу ли на встречу опоздать боишься?
– А ты, как всегда, знаешь все, а спрашиваешь из вежливости? – улыбнулся я в ответ.
– Оставайся на денек-другой, выпьем брагульки, песен поорем, расскажешь, как Монжу добывал, отдохнешь! Давай, а?.. – предложил Горян, с надеждой заглядывая в мои глаза.
– Очень хотелось бы… – чуть не дрогнул я под просительным взглядом черных бусин, – да долг зовет. Но обещаю, что когда назад поеду к вам, обязательно в гости загляну. А сейчас – не обессудь…
– А и знал я, что ты так ответишь, но смотри, про обещание помни! – сказал Горян и уже своим: – Дать дорогу Велессиному войску. Помни – ждем тебя!
Лешие исчезли в кустах, а дорога через лес на наших глазах стала расширяться и выпрямляться. Деревья задрали сучья и ветви, образуя анфиладу причудливых арок.
Притихло воинство от таких чудес, замерло, не решаясь ступить на утоптанную землю, под узловатые своды. Я вскочил на коня и показал пример, Ассам уверенно ступал по широкой дороге, и за ним затопали и другие лошади.
Как только обоз с припасами и лучниками, а следом и богатыри с троллями на своих бьернене[31] скрылись под листвой, дорога пришла в движение и все мы понеслись вперед. Не успели люди и лошади испугаться, как лесной ускоритель замедлил ход, деревья стали реже, и копыта Ассама остановились точно на опушке Восточного леса.
Ух, прокатились с ветерком! Перед нами простирались огромные пространства Дикого Поля, лениво шевелились ковыльными волнами, среди которых почти неподвижно стояли островки конопли и полыни. На юге дымили многочисленные костры, отмечая белыми следами в небе лагерь мрассу. В голову отряда подъехали Тве, Трегуз и Семка-толмач. Поприветствовав друг друга, мы вместе поскакали в сторону наших новых союзников.
Мы сидели на коврах вокруг большого костра, возле ярко-зеленого шатра. Азамат, сын султана Амана или, как говорят мрассу, – султанчи Амонид лично встретил меня в диком поле, со своим бунчуком[32], привели войска своих кланов Лал Кирипчак и Улдуз Зигел. Оба остались верны клятве быть союзниками русских.
Сотни костров коптили небо, тысячные табуны топтали степь. Повсюду звенело оружие, звучал громкий смех, рокотали странные песни равнин.
Азамат рассказывал о новостях Дикого поля:
– Когда мы возвращались в Карлук, после Славенского похода, в степи наступили смутные времена. Аман не мог вернуться домой без добычи и напал на кубаев, отогнал их стада на юг. Кубаи заключили союз с караюртами и жужубунами и попытались стада отбить. Отец войско не распустил, и удача не оставила мрассу. Наши кони вытоптали их стоянки, мы ели мясо их баранов и жеребят, а их женщины приносили нам кумыс. Султан смыл кровью врагов позор похода на руссов, мы наполнили свои юрты добычей, а стада умножили так, что для них не хватало пастбищ. Но милость Бархудара не вечна: отец внезапно умер. Жучиль, как старший сын, занял его место. Мои братья Курза и Селихан умерли в ту же ночь, когда Аман встретился с Бархударом, а я откочевал на север, потому и жив до сих пор. Здесь я встретил Лала и Улдуса, они спешили тебе на помощь, я не мог остаться в стороне[33].
Азамат замолчал. Выждав немного, заговорил Лал:
– Мы рады видеть тебя на зеленом ковре ковыля и приветствуем твоих друзей. Хоть с тобой и пришел Серп Гнева[34], но старое забыто, теперь мы топчем одну дорогу, сидим за одним костром, пьем из одной чаши. А значит, и враги, и дела, и заботы у нас общие. Мы на земле кубаев, через сто арканов от этого стойбища стоят два их бунчука. Они не нападают, пока их мало, но раз не уходят – скоро их станет больше. Кубаи прислали нам молоко и мясо, теперь мы не сможем пролить их кровь первыми, иначе вся степь проклянет наши имена.
Все примолкли, слышно было, как трещат дрова в костре. Жеребцов сказал:
– Ночью они не нападут. Если утром придет к кубаям подмога, мы должны услышать. Длинные уши слушают степь? Или мне послать своих?
– О, не беспокойся, Серп Гнева, ни один кубай не ходит полить ковыль без нашего ведома, правда, надо признать, и они не новички и знают о вашем прибытии, – отозвался Улдус, – наши воины не снимают брони и не складывают оружие, кони стоят под седлом. Местные хотят отомстить, а мы заслужили их жажду крови, поэтому сон вполглаза – малая плата за вытоптанные стоянки, которые не разоряли ни мой бунчук, ни Ак-акча. Чего нельзя сказать о бойцах султанчи…
– Я знаю, Василий и его воины сделаны из железа, – поспешил Азамат сменить неприятную для него тему, – но и сталь нуждается в покое, особенно после напряженного труда, у нас впереди много ночей, которые не будут такими спокойными, перед нами лежат земли, где мало друзей, а сабель и стрел сколько угодно, поэтому лучше воспользоваться отпущенным нам судьбой временем и отдохнуть.
Мы разбрелись по шатрам. Мой временный дом уже стоял рядом с палатками Тве и Петра. Вокруг нашего лагеря стояли кругом обозные телеги, лошади и скот паслись недалеко от импровизированной стены. Я снял перевязь и ремни, но доспехи оставил. И уже собирался прилечь на многослойный войлочный матрас, как услышал:
– Куда прешь, Петруха, спит барин, нечего тут… – шипел Григорий.
– Цыц, Гришка, вот я тебе… – прогудел Жеребцов.
Я высунулся из шатра и увидел главу Славенской конницы, с мешком за плечами, который норовил отвесить моему дворовому увесистого пинка, но Григорий ловко изворачивался и снова преграждал Петру путь к палатке. Пируэты этой парочки были настолько уморительными, что я невольно расхохотался. «Танцующие с мешком» на секунду замерли, причем лихой всадник застыл на одной ноге, а Гришка смотрел на меня разинув рот. Эта картинка тоже не прибавила мне серьезности, и я кое-как выдавил:
– Пусти… его, Гриша… заходи… Петр… уха.
Жеребцов посмотрел на меня исподлобья, но невольно улыбнулся и прошел в шатер.
Я успокоился и предложил ему присесть на единственный деревянный табурет, сам плюхнулся на лежанку.
Петр опустил мешок на пол и сказал:
– Я принес тут кой-чо, приодеть тебя надо.
– В смысле? – не понял я.
– Ведро на коромысле, – буркнул главарь всадников, но все же объяснил: – Не годится твой доспех для степной битвы. У кубаев не сабельки, как у мрассу и прочих, а кривые тяжелые мечи – сыромятную кожу и кольчугу секут насквозь. Если с намета бьют – всадника поперек ополовинят, иногда даже башку следом у лошади срубают. У них седла высокие, с приступкой – как на троне сидят, оттого им прямо бить не с руки, по спине или по боку супротивнику целят, когда мимо проносятся. Твои доспехи сзади и под мышками слабые, если сечи быть, а по всему так и выходит, – порежут на тикайскую лапшу.
Петр достал из мешка черную броню из вороненой стали. Она состояла из длинных пластин, соединенных толстыми стержнями, пропущенными в петли и расклепанными на концах в виде наконечников копий. На плечах и на боках пластины были плавно загнуты, закрывая плечи и подмышки. Гладкие поверхности брони были покрыты маленькими пирамидками.
– Примерь-ка, тока кольчугу надень английскую, чтобы руки-ноги полностью закрывала.
Когда я переоделся и с помощью Петра надел новый панцирь, то почувствовал себя неуютно: на плечи легла немалая тяжесть, а загибы пластин под мышками не давали до конца опустить руки вдоль тела. Но это было еще не все: на шее защелкнулся шипастый ошейник, с которого свисала вдоль спины узкая пластинчатая полоса до самой пятой точки, а на руках появились многочисленные браслеты с медвежьими мордами.
Жеребцов с удовольствием осмотрел дело рук своих и довольно крякнул:
– Ну-ка, походи, махни, будто мечом рубишь, – предложил он.
Двигаться было тяжело и неудобно, я пыхтел и потел под этой грудой железа.
– Ничо – первые десять лет тяжело, потом привыкнешь, – «успокоил» меня Петр, – а теперь я тебе косцы прилажу, из-за которых басурмане меня Серпом дразнят.
Он достал из мешка два длинных, не меньше двух метров, серпа: один, в виде полумесяца, приладил мне на правый локоть, второй, похожий на молодую луну на палке, – на левый. И, наконец, напялил мне на голову шикарный шлем – стальную оскаленную морду медведя, дал в левую руку небольшой круглый щит с изображением раскрытой когтистой лапы лесного хозяина. Стало и вовсе тяжко. Петр осмотрел меня с ног до головы, что-то подтянул, где-то ослабил: дышать стало легче, да и к давлению на голову и плечи я начал привыкать.
– До чего ладно сели железа́, – восхитился конник, – хорошо Кудло все подгадал. Как влитой пришелся. Пойдем. Теперь конька твоего приоденем, тока локтями не шеруди – зарежешь еще кого.
Я вышел из шатра, осторожно ступая и оглядываясь по сторонам. Сергий и Григорий восторженно смотрели на меня во все глаза, разинув рот. Петр хотел пнуть Гришку, но тот снова увернулся, похоже, у них теперь соревнование – застань обозника врасплох, счет пока явно не в пользу командира всадников.
Глава славенской конницы одобрительно хмыкнул и деловито затопал к телегам, создающим заслон вокруг лагеря. Когда он подошел к ближайшей подводе, поставленной на бок, просто толкнул ее несильно рукой, она отлетела, как будто не имела никакого веса, открывая проход. Раздался оглушительный залихватский посвист, и вскоре из темноты вылетели несколько всадников, с ними – вороной белогривый жеребец, под стать Ассаму, но не такой рослый.
– Ну, чего глядишь? – сказал мне Петр. – Давай зови конька.
Я подумал про Ассама и тут же услышал его злое ржание. Он вынырнул из тьмы и пошел легким шагом на жеребца с белой гривой. Подскочил и встал плотно: щека к щеке, надавил головой вбок. Но седой не поддался, стоял как вкопанный. Так они и застыли в лошадином единоборстве, только передние копыта стали медленно погружаться в землю.
– Ну, ну, – негромко проговорил Петр, уверенно подходя к жеребцам, – Чернышка, Ассамушка, не балуйте.
Он схватил их за морды и мягко развел в стороны. Я на секунду испугался, зная характер своего скакуна, но обошлось: Петр притянул головы коней к себе, гладил крутые шеи, что-то тихо нашептывал им прямо в уши.
Ассам опомнился, освободился, мотнув головой, и подбежал ко мне той особой рысью, которой приближался только ко мне, куснул за стальное плечо.
Всадники, приехавшие по сигналу Жеребцова, спешились и стали доставать из переметных сум металлические части чего-то грандиозного, деловито перекликаясь. Петр снова подошел к Ассаму и стал ему что-то негромко втолковывать. Конь внимал словам сотника и не пытался убежать или напасть, я даже почувствовал легкий укол ревности, но жеребец не кусал лошадника за плечо, и это меня успокоило.
Петр разрешил подойти своим людям, и они стали облачать коня в доспехи, затягивали ремешки, прилаживали седло. Ассам заартачился только когда ему надели огромный, причудливой формы шлем, но Петр достал кинжал и ударил острием прямо в железный лоб. Лезвие отскочило. Вопреки ожиданиям Ассам сразу успокоился.
Петр и его помощники разошлись в стороны. Передо мной предстал железный дракон. Рогатая голова, торчащие повсюду шипы, крупная чешуйчатая броня совершенно изменили вид моего скакуна. Он выглядел как грозный боевой механизм. Я забрался в седло. Вместо стремян были железные сапоги в виде когтистых медвежьих лап, на бедрах помощники застегнули широкие трубы, намертво закрепленные к бокам Ассама, надели шипастые наколенники. Высокие луки седла закрыли пах и поясницу. Довершила мое боевое убранство небольшая юбка из железных пластин.
– Теперь поезди, Тримайло, помаши руками, пригнись вперед, опусти локти, ниже, еще ниже, вот так, – покрикивал Петр, – держи низко, когда в басурманские ряды будешь врываться.
Так мы упражнялись часа два: я усваивал новые для меня приемы. Как видно, учитель мой, Косматко, про такие не знал или не нашел нужным меня обучать конному бою в строю против степняков. А может, Петр передавал мне сугубо свои, особые знания.
Я узнал в эту ночь много нового: как врываться в боевые порядки врага, отступать, рубить саблей и косцами, поднимать коня на дыбы и приказывать ему лягать назад. Когда я уже начал валиться с коня от усталости, Петр сказал:
– Хватит, Василий, поесть тебе нужно и поспать. Доспех не снимай. Мало ли что… Да и привыкать тебе надо.
Не прощаясь, мы разошлись по шатрам, я кое-как улегся на лежанку, которую пришлось вытащить на середину шатра, чтобы косцы не задевали полотняные стены.
Если не ворочаться, то вполне комфортно, но проблема заключалась в том, что мне засыпалось только, как следует поворочавшись и только на правом боку.
Поэтому сон не шел, а только какая-то полудрема охватила мое тело и разум. И в этом пограничном состоянии между сном и явью мне почудилось, что я смотрю сверху на внутреннее убранство своего шатра и вижу себя, раскинувшегося на полу. Глаза полузакрыты, руки подрагивают. Я захотел взглянуть на лагерь и сразу очутился снаружи. Мне подумалось про вид с высоты птичьего полета, и рывок вверх перехватил дыхание и заставил сердце замереть. Правда, это все были фантомные ощущения, мое нынешнее состояние не предполагало газообмен и кровообращение.
Рядом с облаками степь выглядела как большой черный стол с группами свечек: вот наш лагерь, а это, неподалеку, красные светляки – костры кубаев. Как только я испытал интерес к тому, что происходит в стане противника, огоньки придвинулись и стали видны шатры и шалаши. В центре лагеря возвышался огромный бурый шатер, куда и направился мой тугор[35]. Он, очевидно, следуя моему желанию, отправился на разведку в тыл врага.
В шатре весь пол был устелен войлоком, на котором лежали шесть огромных одеял из волчьих шкур. Каждое из них служило сиденьем для степняка самой угрожающей наружности.
Все – сыны грома. При оружии и в стальных панцирях, рядом с ними лежали зловещие кривые мечи со скошенными остриями и простыми черными рукоятками, без украшений.
Их лица и обнаженные до плеч руки покрыты ужасными шрамами, а застывшая навсегда гримаса жестокости внушала страх.
Говорил самый старший, судя по седой шевелюре:
– …не знаю причин, по которым нарушать степные законы допустимо. За пятьдесят лет походов, что я помню, в Кругу Шести сиживали люди и покруче нынешних. Вспомни хоть своего деда, Таргол! Он выезжал поохотиться, а мрассу прятались за Черный Июрз, боясь за свои стада и женщин…
– Да славится в веках его имя, – отозвался Таргол, молодой русоволосый степняк с перерубленным носом и золотым браслетом на правой руке.
– А теперь, – продолжил старый, – эти презренные дети шакалов не только кочуют по северу Дикого Поля, но и проливают кровь Таргутаев, исконных жителей этих мест. Их старший хан осмелился называть себя султаном, а незаконные полумужчины, которых зачали его конюхи, бродят по степи в компании русов. Я ненавижу даже следы копыт их коней. Но нападать ночью – позор. Я все сказал.
– Уважаемый Бырьэке замечательно объяснил нам правила степной войны, – нараспев протянул худощавый кубай с орлиным носом и пушистыми бровями, – но я не могу понять другого: если, к примеру, два уважаемых мужа из родов, славящихся по всей степи, договариваются об обмене, ну, скажем, белого кречета на табун кобылиц хороших кровей. Они перед отцом небом и людьми пожимают руки… И вдруг один из них через день отказывается и оставляет любимую птицу себе! Обязан ли второй отдать ему своих лошадей?
– Нет, ничего второй не должен! А имя нарушителя договора должно быть проклято, сам он изгнан из рода! – ответил Бырьэке.
– Ты сказал, и все слышали! – продолжил мохнобровый кривонос. – А что случится с тем, кого изгнали родичи, за нарушение закона?