Тут Камил поумерил пыл, ибо понял, что немного зарвался. О таких приключениях можно будет рассказать только Стасю, да и тот, наверное, засмеет. Он вздохнул, запрятал видения рыцарских побед во чистом поле брани в самый глухой и потаенный уголок сознания, законсервировав их от откровений со Стасем, и начал спускаться по косогору к замку. Ворота замка были закрыты, но стучаться он не стал. А вдруг прогонят, тогда к замку вообще не подступишься! Лучше пока хоть одним глазком глянуть, что там делается, а потом можно и попроситься в ворота. Стена вокруг замка была не очень высокая — метра два, где выше, где ниже, — и у ее подножья высился полукруглый скат наносной земли, кое-где кустящийся побегами желтой акации. Камил побрел вдоль стены, огибая заросли, и они вдруг разошлись в стороны, расступились, и он увидел у серой, здесь почему-то низкой, стены вытоптанный пятачок земли, будто оттуда, со двора замка, каждый день в определенный час — может быть утром, может быть вечером — выпрыгивали по одному доблестные рыцари и разбегались в разные стороны, совершая свой ежедневный моцион для поддержания воинского духа, силы, ловкости, своей рыцарской доблести. Камил огляделся, затем подошел к перелазу и вскарабкался наверх. За стеной был маленький, серый, пыльный и грязный дворик, заточенный в сланцевый желто-искристый камень. Рядом, у стены, высился навес, сколоченный из ошкуренных деревянных жердей. Слышно было, как под ним похрапывают кони, переступая с ноги на ногу и звеня сбруей; оттуда тянуло теплым духом хлева, конского навоза.
— Ух, ты, — выдохнул Камил, вытаращив глаза. — Совсем как по-настоящему! Он лег на живот, чтобы было удобнее рассматривать замок, но тут из-под того самого навеса, где стояли кони, к нему на грудь метнулась мохнатая тень и вцепилась в ворот рубашки. Камил увидел прямо перед глазами грязное, перекошенное от ярости лицо мальчишки — именно грязное, а не просто перепачканное — и это его страшно поразило; но тут же почувствовал, что под тяжестью мальчишки начинает сползать в глубокую яму двора. Они кубарем скатились на булыжник, разлетелись в стороны, и Камил даже не успел приподняться, как на него снова насел мальчишка. — Га-ад! — сквозь зубы злобно прошипел мальчишка и со всей силы ударил его кулаком по голове. — Ты у меня сейчас солому жрать будешь, шпион мерзкий! — Он начал месить Камила кулаками.
— Так ты… — Камил задохнулся от негодования. — Драться… — Он вывернулся, схватил нападающего за ногу, дернул и очутился сверху. — Бить… меня… по голове…
Мальчишка рванулся, Камил уткнулся носом в свалявшуюся шерсть его безрукавки, и они, сплетясь в тесный клубок, покатились по двору. Кони испуганно шарахнулись в сторону, насколько позволяли уздечки, привязанные к коновязи, и, возбужденно фыркая, косились на дерущихся.
— На, гад, получи! Шпион!.. Лазутчик… Собака-крестоносец!.. У-ух, ты… а-а… Собака… Так ты драться? Да?.. По лицу, да? У-у… В нос… Я тебе скулу сверну!
Они возились на земле, тыкали друг друга кулаками, локтями, пинали ногами, и вокруг них витало туманное облако пыли.
— Со…ух! Собака! Шпион… Дурак… У-у, гад!..
Камил все же оказался сильнее, очутился сверху и прижал противника к земле. — Сдаешься? Мальчишка тяжело сопел. — Пусти… — прохрипел он и вдруг, извернувшись, вцепился зубами в руку Камила.
Камил вскрикнул и отдернул руку.
— Ты… Ты что, бешеный? — Губы Камила обиженно запрыгали. Для острастки он заехал противнику по затылку и тут увидел, что из прокушенной ладони сочится кровь. Он оттолкнул мальчишку и, встав на ноги, прислонился к деревянной стойке навеса.
— Дурак зубастый, — всхлипнул он и вытер ноющую ладонь о рубашку. Мальчишка приподнялся, словно чего-то не понимая, затем вскочил на ноги и, пригнувшись, растопырив руки, застыл напротив. Было в нем что-то страшное: яростные, совсем не мальчишеские глаза, по-звериному ощеренный рот, длинные, черные, блестящие волосы, спадающие на глаза… И одежда. Странная одежда — штаны, какие-то рыже-грязные, плотные, неизвестно из чего, и мохнатая, шерстью наружу, безрукавка, надетая на голое тело.
Камилу стало не по себе.
— Чего уставился?! — крикнул он в лицо мальчишке и выпростал вперед прокушенную руку. — На, посмотри на свою работу!
— Ну, все, — медленно, растягивая слова, протянул мальчишка, даже не посмотрев на вытянутую руку. — Незваным пришел — здесь тебе и зарытым быть! Как собаке. Молись своему Христу!
Он выхватил из-за спины кинжал и метнул его в Камила.
Камил вздрогнул. Жгуче запекло в левом боку. Медленно, с ужасным предчувствием, он опустил глаза и увидел, что в стойке, между рукой и грудью, торчит кинжал. Его замутило.
— Ты… Т-ты ч-что… Т-того? — заикаясь, спросил он.
Не глядя, он выдернул кинжал и почувствовал, как под рубашкой побежал теплый ручеек. Его еще сильнее замутило, он отбросил кинжал в сторону и медленно сполз по стойке на выбитую копытами подстилку из соломы.
Обычно после полудня, часам к двум, когда воздух густел от невозможной жары, Йон-воевода со своими латниками перекочевывал из рощи на веранду «таверны Мамы-Разьбойничихи», где все от пуза пили холодно-терпкий, из погреба, компот. Но сегодня, после злополучного случая с Камилом (тетка Ага еще неделю назад просила, чтобы племянника, по приезду в село, Йон принял в свою ватагу, за что обещала устроить пир-сабантуй с горами пирогов и реками компота), идти в «таверну» не хотелось. Было совестно. Поэтому все разбрелись по лужайке и расселись под деревьями в тени. Йон внешне сохранил полное спокойствие. Он, конечно, чувствовал на себе косые взгляды ребят — мол, устроил театральное представление, — но старался не подавать виду. Глупо, в общем-то, получилось, но что он теперь мог поделать? И все же кое-что, чтобы хоть как-то попытаться наладить отношения с Камилом, Йон-воевода предпринял. Направил вслед за Камилом Стригу с отрядом лазутчиков, чтобы они проследили, куда Камил направится, что будет делать в роще, и, когда будет возвращаться, вовремя предупредили отряд. Может тогда просьба тетки Аги как-нибудь и утрясется… Нарочный от Стриги вынырнул из кустов неожиданно быстро. — Ну, что? — почувствовав неладное, встревожено спросил Йон.
Нарочный шумно передохнул и начал старательно косить глазами в сторону.
— Понимаешь, Йон, мы шли за ним до самого замка…
— Понимаю! — раздраженно заорал Йон. — Все понимаю! Упустили?! Шляпы! — Он оттолкнул нарочного и, вскочив на ноги, прокричал: — Подъем! Кончай привал!
— Живле, — сказал кто-то глухим голосом, затем послышалось журчание воды, и на лоб легло что-то мокрое и холодное.
Камил открыл глаза. В помещении был сгущенный, сырой, пахнущий плесенью и грибами, полумрак. Он тяжело давил на Камила мокрым грязным покрывалом, пропахшим попоной.
— Вот уж и гляделками лупает, — пробурчал все тот же голос, и Камил увидел, как над ним наклонилось чье-то лицо, заросшее рыжей, неопрятной бородой до самых глаз. От испуга сердце екнуло, и он, резко отклонившись в сторону, сел. В голове зашумело, перед глазами поплыли круги. Откуда-то из-за изголовья топчана, на котором сел Камил, появилась женщина в длинном до пят, домотканом платье. Она мягко обняла Камила за плечи и, приговаривая: — Ну, что ты, что ты… Что ты? Тебе лежать сейчас надо. Что скажешь-то? — попыталась его уложить.
Камил прилег, и ему сразу стало лучше, только что-то сдавливало грудь, да неприятно зудело в боку. Он скосил глаза и увидел, что рубашка на нем расстегнута нараспашку, причем некоторые пуговицы вырваны с мясом, а грудь стянута серым куском материи. Он сразу вспомнил Козинский замок, лохматого мальчишку-звереныша, злополучный кинжал в его руке, и снова вскочил на топчане. — Эч, прыгает, — усмехнулся бородач и схватил его за плечо корявой узловатой рукой. — Прыткий! Кто таков?
Камил испуганно огляделся.
— Камил, — сдавленно сказал он осипшим голосом.
В комнате было сумеречно, как в подвале, даже противоположных стен не видно. Свет пробивался сквозь маленькое окошко, затянутое чем-то белым и полупрозрачным, как полиэтилен. Собственно, окно не пропускало свет, а само светилось, бледнело только для самого себя — как гнилушка в сырую, но теплую осеннюю ночь. — Ками-ил, — протянул бородач. — Имя-то какое-то чудное. И одет по-чудному. — Он выпрямился на табурете, наклонил голову и из-под бровей опек Камила взглядом. — С псами-рыцарями пришел? Али как?
Камил заморгал. Он ничего, ровным счетом ничегошеньки, не понял из этой тарабарщины.
— Ну, чего лупаешь на меня? Отвечай!
— Дядь, не трясите меня, — протянул Камил. — Что я вам сделал? — Что он сделал! — хмыкнул бородач, но плечо отпустил. Он обернулся и сказал куда-то в темноту:
— Слышь, Борта, он спрашивает, что сделал!
Из полумрака вынырнуло лицо того самого мальчишки в лохматой безрукавке. Губы мальчишки растягивала злорадная ухмылка.
— Может, он из князей каких, — робко сказала женщина. — Сукня на нем-то вон какая тонкая… — Да лазутчик он! — яростью опек Камила мальчишка. — Я его сразу, собаку, раскусил, как он только на стену влез!
— Никакой я не лазутчик! — крикнул Камил. — Сами вы тут… Какие-то… — Он хотел дать более точное определение, но сдержался.
— Не лазутчик, говоришь? — бородач пошевелил огромными кустистыми бровями. — Ну-ну. Щас поглядим. У нас есть верное средство. — Он слез с табурета и стал вдруг меньше ростом — таким маленьким квадратным бородачом, великовозрастным гномом, сильно скособоченным на левую сторону. Когда он сделал первый шаг в темноту комнаты, Камил понял откуда эта кособокость — бородач был сильно хром. Бородач что-то долго искал в темноте по всем углам, потом, очевидно, найдя, выпрямился и, сильно припадая на изуродованную ногу, вернулся назад. В правой руке он сжимал какой-то серый, почти черный сучок.
— Нашел, — удовлетворенно буркнул он и стал взгромождаться на табурет. — Узнаешь? — спросил он, усевшись, и сунул в лицо Камилу сучок.
Это был погнутый крест черного железа с выбитым на нем изображением худого голого человека с козлиной бородкой и выпирающими ребрами.
— Нет, — сказал Камил, — это не мое. Я его вообще никогда не видел.
— Не видел, — хмыкнул бородач. — Не твой, говоришь. А раз не видел, не твое, так плюнь на него.
— Чего? — Камил удивленно заморгал глазами.
— Плюнь, плюнь, — ехидно подзадорил бородач. — Ну, чего же ты?
Камил вытаращился на него. И взрослый вроде бы дядька, а такое предлагает… Да мама только за один плевок себе под ноги, тихонько, исподтишка, не говоря уже о «смачном цыке» сквозь щербатые зубы, гордости шепелявого Стася, все губы бы поотбивала! Шутит он, что ли?
Камил оглянулся по сторонам, словно ища подтверждения своему заключению, но увидел только злорадную ухмылку лохматого мальчишки. И тогда Камила охватила злость. Что он злорадничает, что ему надо? Что им вообще от меня надо?! И он плюнул на крест.
Бородач вздрогнул, и ехидная искорка в его глазах исчезла. Он что-то невнятно выдавил горлом, затем откашлялся и, уже на этот раз недоверчиво, попросил: — А ну, еще… а? Камил плюнул снова и на этот раз вместо креста попал дядьке на кулак. Ну, вот, подумал он и сжался. Сперва просил, просил… А сейчас ударит по губам как мама.
Но дядька почему-то не ударил. Удивленно оглядел кулак, затем вытер его об колено и, кряхтя, начал слезать с табурета.
— И откуда-то ты родом? — спросил он уже совсем миролюбиво.
Краем глаза Камил заметил, что лицо у мальчишки вытянулось, и он ошарашено моргает глазами.
— Я вообще в городе живу, — сказал Камил, — а в село мы с мамой приехали к тете Аге. — В село, — как-то тоскливо вздохнул бородач и, повернувшись, зашаркал к дверям. — Где оно теперь, это село. Сожгли все. — В дверях он приостановился и устало сказал: — Никакой он не лазутчик. Ошибся ты, Борта. На крест он плюнул, а на этот счет у них строго — ересь. Да и говорит он по-нашему. Правда, чудно как-то, на верхнегорский говор похоже, но по-нашему. Да и мал он для лазутчика-то.
— Я же говорила, — облегченно выдохнула женщина. Она подошла к Камилу и ласково погладила его по голове.
— Больно?
Лохматый мальчишка начал бочком пробираться к дверям, но женщина увидела маневр и схватила его за безрукавку.
— Куда? Изверг! — Она отвесила ему оплеуху. — Натворил беды, а теперь в кусты?!
Мальчишка насуплено молчал, ухо у него начало багроветь.
— Что стоишь? — женщина легонько подтолкнула его к Камилу.
Мальчишка шмыгнул носом, но все-таки подошел. — Ты, это… — сказал он и начал ковырять пол пяткой. — Я думал, ты из псов Христа… — Он еще немного поковырял пол, затем поднял на Камила глаза и сказал: — Меня Бортишком зовут. Через полчаса Камил с Бортишком облазили весь замок от винного погреба, сырого и холодного, заставленного сорокаведерными бочками из мореного дуба, до душного и пыльного чердака, пропахшего солнцем, пылью и ягодами, сушившимися здесь на глиняном полу. За это время Камил узнал, что хромого бородача зовут Порту, и он долго и безуспешно пытался правильно вымолвить это имя, что в молодости Порту был славным воином и отчаянным рубакой, но в неравной стычке с разбойниками был ранен в ногу, и из-за увечья пришлось оставить ратное дело, и он стал конюхом в замке. Ласковую женщину звали Марженка, и, когда Камил узнал, что она мать Бортишка, то очень удивился — как это можно свою мать называть Марженка, а не просто мама, тем более, что это имя больше подходит для какой-нибудь сопливой девчонки, которую можно, а иногда просто-таки и нужно, потягать за косы, но вовсе не для взрослой женщины. Отец же Бортишка, воевода Козин, достославный и храбрый, три дня тому собрал дружину и по зову князя двинулся на защиту исконно своих земель от вторжения Крестова воинства. И с тех пор от него ни слуху, ни духу, ни гонца, ни весточки. Марженка изнервничалась вся, тихонько плачет по ночам. Порту тоже ходит хмурый, только то и делает, что скребет и чистит оставшихся лошадей, а они от него уже начинают отбрыкиваться и коситься, словно он с них шкуру снимает…
Марженка накормила их мясным обедом без хлеба, ложек и вилок. Камил сначала стеснялся при взрослых брать куски руками, но попросить вилку так и не отважился и, глядя на Бортишка, который уписывал мясо за обе грязные щеки, так что жир стекал по подбородку, тоже решился. Марженка сидела напротив и смотрела на них ласковыми и грустными глазами. Когда они кончили есть, Бортишек размазал грязь по подбородку, а затем вытер жирные руки о волосы. Камил в знак солидарности вытер руки о штаны. Странно, но Марженка по этому поводу ничего не сказала.
Потом они играли во дворе, снова лазали в погреб и на чердак за сушеными ягодами, путались под ногами у Марженки, хлопотавшей по хозяйству, торчали на конюшне. Наконец, когда они в очередной раз спустились с чердака с полными горстями сушки, Камил почувствовал, что у него начинает болеть голова, и тогда он вспомнил о маме. Солнце было уже низко, и он стал прощаться.
Бортишек подвел его к перелазу и на прощанье высыпал свои ягоды ему за пазуху.
— Маме передашь, — серьезно сказал он.
Камилу стало смешно. Мама — и вдруг будет лакомиться черными пропыленными ягодами. Да она все у него отберет и выбросит, если, конечно, он их ей покажет. Она же никогда не поймет, какие они вкусные!
— Только ты ей не говори, где взял, — продолжал Бортишек. — Ты вообще никому не говори, где был и где находится наш замок.
— Угу, — кивнул Камил.
Они постояли, помолчали немного.
— Ты еще приходи к нам. Поиграем…
— Угу. Приду, — снова кивнул Камил и, рассовав по карманам зажатую в кулаках сушку, вскарабкался на стену.
— Так ты никому не скажешь? — вдогонку ему повторил вопрос Бортишек.
Камил обернулся.
— Нет. Даю слово.
Бортишек заулыбался.
— Хорошо, мы тебе верим, — сказал он.
Камил улыбнулся в ответ.
— До свиданья! — подмигнул он и спрыгнул со стены на ту сторону.
Два часа потратил Йон-воевода со своими латниками на поиски Камила среди развалин Козинского замка, но так ничего и не обнаружил. Камил как в воду канул.
— Вот тут он на стену влез, — ныл под боком Стрига. — А потом… Потом…
— Следить нужно было тогда, а не потом! — раздраженно оборвал Йон.
Половине ребят уже порядком надоели бесплодные поиски, и они начали рассаживаться в тени кустов. Йон посмотрел на них, махнул рукой и тоже сел у стены.