Тихомирова как что-то под руку толкнуло: он резко сбросил звонок на мобильном.
Знакомый рингтон там, за спиной у дочки, оборвался.
В этот момент из гримерки вышел уже «хороший» Позолотов в сопровождении одного из помрежей. Неодобрительно глянул на кучу-малу вокруг Брунько, поджал губы. Потом заметил Тихомирова и кивнул:
– А, коллега. Нас тут на сцену, массовка под час чэ, сразу после того, как отхрюкает свое гарант. Давай, потом договоришь.
– Ну наконец-то! – подхватил помреж. – Артур Геннадьич, я вас обыскался! Хорошо, мне вот Николай Игнатьич…
– Ладно, па, – сказала Настена, – я тебе еще потом позвоню, ага?
– Нет! – Он увернулся от помрежа, оттолкнул его. – Стой! Не отключайся!
– Да что на тебя нашло?! – благодушно хохотнул Позолотов.
– Не отключайся, слышишь?! – Артур плечом отодвинул его в сторону, ввалился в пустую гримерку и запер дверь изнутри. Зачем-то еще приставил к ней стул.
– Я занят! – рявкнул. – Нет, милая, я не тебе. Ты здесь?
– Д-да… Па, что там происходит? Я правда потом перезвоню.
– Ничего не…
Где-то далеко в телевизоре пробило двенадцать. В соседней студии радостно закричали, хлопнула пробка.
– Ой, – сказала Настена. Она обернулась и посмотрела куда-то вбок. В сторону входной двери.
Именно туда она ходила, когда пыталась показать Тихомирову «сюрприз». Тяжелый сюрприз, который доставил неизвестный курьер. Сюрприз, внутри которого лежит мобильный Елены.
Если – только мобильный.
– Ой, пап, – сказала Настена. – Па-а-ап!..
Тихомиров прислонился к столу. В дверь гримерки стучали, грозились позвать охрану. Потом Позолотов фыркнул:
– Да пошел он в жопу. Что мы, сами не отснимемся? А с этим пусть Дудко разбирается, у вас же контракт?..
Помреж что-то вякнул.
– Ну вот, – сказал Позолотов, – попадет в черные списки на всех каналах, тогда и запоет по-другому. – Он хмыкнул и зашагал прочь.
Артур стоял, спокойный и бледный. Не мог оторвать глаз от экранчика, даже положил айфон на стол, потому что руки-то слегка дрожали… сердце билось ровно, а руки дрожали.
Внутри поднимался, прорастал тот, другой Тихомиров. Тот, который на самом деле жил за него последний месяц.
А может, и дольше. Может, последние несколько лет.
Лот, который оглянулся… который всегда оглядывался. Не из сочувствия – из холодного, восторженного любопытства.
На микронную долю секунды этот другой Тихомиров подумал о том, что сейчас все узнает наверняка. Сейчас – увидит.
Краем глаза Артур заметил в зеркале его лицо – чужое, омертвевшее, с дряблой кожей и мешками под глазами. Оно тотчас вздрогнуло и почти сразу изменилось, стало похоже на привычное, прежнее.
Все это заняло не больше мгновения – как и то, что Артур сделал после. Он уперся левой рукой в стол, а правой схватил ножичек, оставленный Позолотовым, и резко, словно врач, вкалывающий антибиотик, ударил острием по кисти. Вогнал лезвие между указательным и большим.
Пальцы судорожно дернулись и царапнули по дереву.
– Па… – одними губами шепнула Настена. – Ты там? Это что вообще?..
На экран она не смотрела – не спускала глаз с того, что лежало у входной двери.
Боль была вялая, почти неощутимая. В отличие от стыда.
Но сейчас, подумал он, у меня нет времени ни на стыд, ни даже на отвращение к себе. Даже на то, чтобы плакать о Елене.
Времени у меня вообще нет.
Давай, приходи в чувство. Думай, твою мать.
– Малыш, – позвал он. – Настена. Ты сейчас вот что. Слушай меня очень внимательно, хорошо? Главное – не бойся, нельзя бояться.
Он не знал, что там происходит, мог только догадываться. Не имеет значения, как коробка оказалась под дверьми квартиры. Если это… если она ведет себя так, как он предполагает, значит, Елена обнаружила ее первой. Уже знала о случае с таким же аппаратом у Извольского и была агрессивно настроена к «подарочку». А тот отреагировал соответственно.
Все-таки, удивился он, неужели эта тварь научилась передвигаться? Неужели из-под елки сама… но почему именно на четвертый этаж, почему – к дверям тихомировской квартиры? А может, это все-таки дело рук Кузнечика?
И тут же – дернул за рукоятку ножа. Так, несильно. Просто чтобы прочистить мозги и не думать о второстепенном.
«Думать». Да, это был ключ ко всему.
– Послушай, – сказал он, – постарайся вспомнить что-нибудь приятное. Праздничное. Связанное с елкой, с по…
Едва не сказал «с подарками», – но если там сейчас перед ней эта хрень с бантом… нет, лучше…
– Вспомни о том, как мы раньше праздновали Новый год. С мамой. Тебе же всегда это нравилось.
Он не видел сейчас ее лица, но по интонациям понял, насколько она сбита с толку:
– Пап… Это обязательно? Я просто… ну… я уже плохо что помню, если честно. Ты же сам…
Он провел правой ладонью по лицу.
– Хорошо, – сказал, – просто поиграем в игру. Я буду говорить, а ты – не вспоминать, а воображать. Мы с тобой всегда начинали украшать елку в середине декабря, мама на выходные доставала с антресолей ящики с игрушками, мы протирали их…
Он говорил и понимал, что все впустую. Он и сам уже ничего или почти ничего не помнил, прошлое стало набором черно-желтых фотографий. Чужих карточек.
– Па, – шепнула Настена, – оно все-таки движется. Медленно так… бант этот… Кажется, не срабатывает, па…
Вспоминай, оскалился он на себя в зеркале. Взгляд был злой, верхняя губа подрагивала. Вспоминай, засранец!
Он дернул за нож – не вбок, а вверх, вытащил лезвие, и сразу же из раны хлынула кровь, и одновременно – он как будто услышал знакомый голос, увидел, как Алена берет йод и щедро льет на рану, и говорит встревоженно: «Ну печет-то хоть, Тихомиров? Жить будешь?»
– Родинка, – сказал он. – Малыш, помнишь ее родинку, здесь под ключицей? И как она смеялась, чуть наклоняя голову к плечу? И эту ее присказку, насчет «никогда не бывает слишком поздно, чтобы успеть»? А игрушки – мы же их вешали в строгой очередности, помнишь? Сперва доставали верхушку, в виде старинных курантов. Белых таких, с черными стрелками и алыми цифрами.
– Мне дали их протереть, а я не удержала, но они не разбились. А я… я перепугалась тогда. Сама не знаю, почему. Знала, что вы не будете ругать…
– Так все и было. А еще гирлянды – бумажные, в виде бабочек. А теперь, малыш, делай маленький шажок назад и продолжай думать о гирляндах. И еще были хлопушки, ты всегда думала, что в них что-то есть, и однажды расковыряла самую большую, проверить. И потом вы с мамой ее чинили. Делай шажок назад. Заклеивали цветной бумагой и раскрашивали фломастерами.
– А когда били настоящие куранты, ты обнимал маму и целовал. Ровно столько раз, сколько они били. Это было так смешно!
– …И еще шажок. А ты прыгала вокруг и требовала, чтобы мы тебя тоже целовали. И бросалась снежками… Не оглядывайся, просто скажи: далеко до двери?
– Я почти рядом.
– Вспоминай и слушай. А в школу ты одевалась доброй феей и потом бегала по дому с этой своей волшебной палочкой и касалась всего подряд, и мы делали вид, что табурет превратился в барашка, а зеркало – в окно, за которым – волшебный мир. Ты выйдешь в коридор, малыш, и закроешь за собой дверь из прихожей, быстро и крепко, и придвинешь с той стороны стул, принесешь из кухни. Потом запрешься у себя в комнате, к двери приставишь что-нибудь тяжелое, лучше всего кровать. И будешь меня ждать. А потом в школе ты получила первую премию за самый лучший костюм и самую лучшую роль, и так разволновалась, что затемпературила. И мы встречали тогда Новый год дома, возле окна. Забудь про айпад, не трогай его, просто выйдешь за дверь и сделаешь, как я скажу. Я минутки три буду занят – мне надо будет одеться и взять ключи от машины, а потом я тебе перезвоню, когда буду ехать. Все будет хорошо, малыш. Все будет хорошо…
Он говорил с ней, а сам уже вытирал с руки кровь, плеснул на рану из стаканчика позолотовы опивки, прервался, потому что все-таки дыхание перехватило, но сразу же продолжил («и вот мы тогда еще нацепили эти дурацкие маски…»), кое-как перевязал руку носовым платком, набросил на плечи пальто, в последний момент догадался прихватить шарф и понадежней обмотал шею; теперь, думал он, ключи – лучше всего позаимствовать у того же Позолотова или у Горехина, дороги сейчас пустые, домчусь, а там уже по ситуации; и вот еще – отзвониться участковому, только правду не говорить, сказать, что воры залезли, это нормально, поверит, и огонь, тварь эта боится огня, ну, обеспечим; только бы успеть, только бы, думал он, успеть и не облажаться, времени совсем в обрез, но не может же быть, чтобы я после всего опоздал, никогда не бывает слишком поздно, шептал он дрожащим голосом, никогда, никогда, никогда, никогда…
Кукольник из предместья (Василий Щепетнев)
Декабрь 1940 года в Таллине выдался на редкость солнечным – во всяком случае, для капитана Николаева. Несмотря на то что служба занимала двенадцать, а то и шестнадцать часов в сутки, он, родившийся и выросший в орловской деревеньке, был в восторге от города, от его узеньких кривых улиц, старых домов, которые выглядели лучше новых, от ощущения опрятности и чистоты, от запахов кофе и сдобы. В редкие свободные часы, гуляя по городу, он чувствовал себя рыцарем, освободившим сказочное королевство от злобного дракона.
К приезду высокого начальника из Москвы Николаев подготовился настолько хорошо, насколько это возможно: привел в образцовый порядок служебные дела, зарезервировал лучший номер в гостинице. Оставалось одно – найти подарок. Оно, конечно, служебные отношения не должны пачкаться подношениями, но личный дар от всего сердца еще никогда и никому не вредил. Тем более если подарок будет сделан не самому начальнику, а его семилетней дочке, в которой начальник души не чаял.
Подарок Николаев подобрал безупречный: куклу. Но не простенькую, из папье-маше или целлулоида, а ту, что сама по себе является произведением искусства и стоит преизрядно. На знатока кукла. А что начальник оценит подарок у знатоков, Николаев не сомневался.
Куклу – большую, с трехлетнего ребенка, – сделал старый кукольник Франц, живущий в предместье Таллина, Кадриорге. Он, этнический немец, не спешил уезжать в фатерлянд, говоря, что там вряд ли сейчас интересуются куклами. Кукольник проходил по одному из дел, расследованных капитаном Николаевым, и был оставлен «на карандаше», но зато и на свободе.
Кукла не только была потрясающе красива – она умела говорить «Ах, муттер!» и выводить перышком «С Рождеством Христовым!» на осьмушке листа, после чего посыпать написанное песочком из кукольной песочницы. Франц утверждал, что при надлежащем уходе кукла будет жить (он так и сказал «будет жить») сто лет и больше. В его собственной коллекции когда-то были куклы времен реформаторских войн, но нужда заставила распродать их.
Получив куклу, Николаев попросил мастера открыть корпус и осторожно и тщательно осмотрел ее: мало ли, вдруг внутри адская машинка. Но там были лишь шестеренки, пружинки и прочая машинерия. Успокоенный, капитан положил куклу в футляр, который тоже был произведением искусства: снаружи красное дерево, внутри черный бархат, а петли, уголки и рукоятки из фигурной бронзы. Домой футляр он вез на коленях и сам, не доверяя шоферу, занес его в квартиру, где и положил в углу за столом кабинета. Прежде тут жил какой-то профессор-националист, и мебель после него осталась реакционная – прочная и тяжелая, так что никакая случайность подарку не грозила.
Ночью сквозь сон – капитан засыпал скверно и потому взял в привычку принимать на ночь стакан-другой водки – ему слышались легкие шаги, шелест бумаг, стук упавшей ручки. Он вышел из спальни и заглянул в кабинет. За столом находилась кукла! Она спокойно взглянула на капитана, в ее стеклянных глазах, сделанных с высочайшей степенью достоверности, вспыхнул красный огонек, и Николаев погрузился в новый сон. Новый – потому что поутру, припомнив случившееся, капитан пришел к выводу, что все ему, разумеется, пригрезилось. И как иначе – кукла ведь по-прежнему пребывала в футляре, а папки с делами были по-прежнему заперты в специальном ящике-сейфе письменного стола. Просто эстонская водка русской голове непривычна, вот и мерещится всякое. Объяснение рациональное и потому верное.
Начальство приемом осталось довольно, осталось довольно и подарками.
Служба шла своим чередом.
Спустя два года начальник Николаева был обвинен в шпионаже в пользу Германии. Улики казались неопровержимые, и оборотень понес заслуженную кару. Превратности карьеры привели к тому, что Николаев контролировал дело. Внимание его привлекли следующие детали: бывший начальник обвинялся в том, что передавал важнейшие сведения резиденту немецкой разведки. Сначала он категорически отрицал свою вину. Тогда были предъявлены доказательства: копии важнейших документов, посланные резиденту обычным письмом и перехваченные бдительным цензором. Пишущая машинка, на которой была отпечатана копия, была идентична той, что находилась в домашнем кабинете начальника – об этом с уверенностью заявляла экспертиза.
Но Николаева заинтересовало другое: показания Лели П., дочки начальника. Леля утверждала, что письма эти печатала кукла, она же помещала их в конверты и приказывала девочке бросать их в почтовый ящик. Девочка не смела ослушаться куклу, которую и любила, и побаивалась.
Разумеется, ее показания не были приняты во внимание: мало ли что скажет девчонка-первоклассница.
Но Николаев (к тому времени он был переведен в Москву) не поленился посетить детский дом, в который после процесса поместили Лелю. Та подтвердила свои показания. По ее словам, кукла в отсутствие взрослых разговаривала, ходила по комнатам, заходила в папин кабинет, смотрела бумаги и печатала на машинке. Леля пыталась рассказать об этом родителям, но те отнеслись к ее словам как к вздорной фантазии.
Николаев попытался отыскать следы куклы. Кукла, как и прочее конфискованное имущество, поступила в спецмагазин, где и была приобретена в семью ответственного работника Генштаба Р. для шестилетней дочки Татьяны.
Работник Генштаба был недосягаем для Николаева, но он сумел встретиться с Таней, которая гуляла с нянькою на бульваре, встретиться и поговорить о куклах. Подсев на скамеечку, он сказал, что у его дочки Нины есть кукла, умеющая говорить «Мама» и закрывать глаза. Подумаешь, ответила девочка, вот у нее есть кукла Марта, так она и разговаривает, и ходит, и даже пишет письма. Вот ей, Тане, кукла велела купить конверт и отправить письмо в волшебную кукольную страну.
Николаев собственноручно купил Тане конверт.
Остальное было делом простым: на следующий день из почтового ящика достали помеченный конверт. Красивым почерком в письме сообщалось о быте различных родственников, родственников, которых у военачальника не было никогда. Заподозрили, что это – кодированные имена. Проверили адресат: им оказалась старушка швея, перешивавшая старую одежду. Установили наблюдение. Оказалось, что к старушке ходят люди разные, в том числе и весьма интересные для ведомства Николаева, а в домике, где жила старушка, был запеленгован радиопередатчик, появлявшийся в эфире нерегулярно и лишь на очень короткое время. Если бы не пристальное наблюдение за домиком, найти передатчик обычными средствами было бы крайне затруднительно.
В результате оперативных мероприятий была раскрыта немецкая резидентура, готовящая покушение на Верховного Главнокомандующего!
После проведения арестов членов террористической группы, включая генерала Р., Николаев изъял куклу и поручил разобраться с нею музейному работнику, искуснейшему механику и знатоку Средневековья. Увы, по непостижимому стечению обстоятельств автомобиль, в котором перевозили куклу, попал в аварию. Водитель и сопровождающее лицо погибли.
Когда на место происшествия прибыли компетентные сотрудники, куклы в салоне автомобиля не оказалось. По всей видимости, кто-то из несознательных прохожих, воспользовавшись суматохой, взял куклу из столкнувшегося с грузовиком автомобиля.
Розыскные мероприятия успеха не принесли…
Бремя хорошего человека (Тим Скоренко)
Дилижанс появляется на горизонте. Главное событие недели – вести извне. Иногда дилижанс не доезжает: его грабят, пассажиров убивают или бросают в прерии. Это примерно одно и то же. Тогда приходится ждать дольше, так как новый дилижанс появляется не раньше чем через месяц.
Поднимается пыль. Я стою у крайнего дома и смотрю на приближающийся экипаж. Жители постепенно скапливаются. Они покидают дома с надеждой, что сегодня что-нибудь изменится. Что в каком-то из писем будут жизнеутверждающие новости. К примеру, к нам строят железную дорогу. Или нас решил посетить шериф. Впрочем, какой шериф. Ему добираться – пятьсот миль.