Костёр шипел и плевался; сырые дрова горели неохотно, густой дым разостлался над водой. За деревьями сгустилась тьма, иногда в озере кто-то плескался и булькал, горланили лягушки. День выдался нелёгкий, но парням не спалось; лишь Савелий тяжело похрапывал и всхлипывал во сне.
Профессор в очередной раз одолжился куревом.
- Хорошо, - засипел Архип, когда прокашлялся. - Вечерок-то, как раньше. Бывало, приедешь на Волгу, сядешь на берегу, костерок горит, уха булькает. Разложишь снасти, рыбку ловишь. Красота!
- Да, - подхватил Сашка, - рыбачишь себе. Палатка. Шашлык. Все дела. Девочки салатики режут, друзья водку разливают.
- Бабы, водка... - передразнил профессор, - и без них неплохо...
- Неплохо, - вздохнув, согласился Сашка, - а с ними и вовсе хорошо. О чём это мы? Может, и Волги никакой давно нет. Хотя, с другой стороны, что ей сделается, река, она и в Африке река... А скажи, профессор, какие в Волге рыбки плавают? Не знаешь, можно там сейчас рыбачить?
- Что хорошего в этой рыбалке? Натаскал карасиков, да кошке скормил, забава для пацанов, - сказал Партизан. - Мне больше футбол нравился. Футбол, я вам скажу... это футбол! Сам я лесничил в этих краях, но, бывало, в город на матчи ездил. Так наорёшься - три дня хрипишь.
- Футбол и я смотрел, - вздохнул профессор, - конечно, по телевизору.
- А я в него играл, - ответил Сашка. - Чего уж хорошего? И командочка была так себе, но по заграницам я тогда наездился. А ещё на юга. Знаете, какая "тачка" у меня была? Стоило бибикнуть, девки табунами сбегались. Падкие они на это дело, скажу я вам.
- Да я ваши крутые "бибики" на одном месте вертел, - заявил Леший. - Я их на своей "Ниве", как стоячих, делал.
- Ага, делал! - засмеялся Сашка. - Попался бы ты мне на долбаной "Ниве", посмотрел бы я, кто, кого и на чём повертел бы.
- А у меня "Лэнд Крузер" был, - сказал Архип. - Почти новый
- Не свисти. Студентики, что ли, набашляли? Темнишь темнила! Признавайся, откуда у тебя "Крузак"?
- Был, и всё.
- Ага, был, пока не конфисковали, - Леший ехидно засмеялся, - за него, верно, и срок мотал?
- И за него тоже. Какая разница? Я в тюрьме посидел, зато живой, а те, кто меня сажали - где сейчас? Вон как жизнь порешала...
Тягучий, переполненный тоской и отчаянием, вой разодрал тишину. Льдинка в очередной раз, лениво, будто задумавшись, стоит ли из-за такой ерунды, как чей-то душераздирающий крик шевелиться, царапнула по внутренностям. Я невольно втянул голову в плечи, руки зашарили по земле, пытаясь найти автомат - он, зараза, почему-то не находился. Вой донесся с другой стороны. Сашка вскочил, заозирался. Крикнули где-то вдали, еле слышно. И всё успокоилось, опять тишина, жужжание комаров да плеск воды.
- Не дёргайтесь, парни - ехидно сказал Леший. Он даже не обернулся. - Это птичка такая. Вроде куры, но поменьше. Крылья у неё прозрачные, как у нетопыря, и зубы во рту. Самец для своей бабы песни распевает. Тварь опасная, если ты лягуха или ящерка, а людям её бояться не стоит, потому как летун она хреновый, больше по деревьям лазает. Жаль, темно, а то бы выследили. Если на углях пожарить, получается вкуснятина. Вроде змеюки.
Ладно, если тварь не опасная, пусть себе кричит. Я пригрелся у огня, и вскоре меня одолел сон. Этой ночью, для разнообразия, снилось кое-что приятное, и немного личное. Поэтому, когда Савелий меня растормошил, я недовольно заворчал. Костёр еле теплился. Небо начало светлеть.
- Уже твоя очеледь, - виновато проговорил Савка.
Я подкинул в огонь немного веток. Ожило, взметнулось жадными язычками пламя. Красные блики заплясали на стволах деревьев, а тьма в гуще леса стала плотной, почти осязаемой. За болотами кто-то кричал. Там едва заметно полыхало призрачное зеленоватое зарево.
- Тебе всего-то час остался, - объяснил Савелий. - Потом будет светло. Тогда всех лазбуди, да?
- Да, - я сел спиной к огню, автомат на коленях, руки чувствуют успокаивающий холодок металла. Во тьме, за кругом света, который отбрасывает пламя, ничего не видно.
- Ты, главное, слушай, а если услышишь - Палтизана буди. Он лазбелётся. А хочешь, я с тобой посижу?
- Нет, - отказался я, - отдыхай.
Вскоре небо засветлело. Пора будить ребят. Я поднялся, чтобы размять затёкшие ноги. Немного дровишек в огонь, и...
Шорох за спиной. Твёрдая, словно высеченная из камня, ладонь запечатала рот, крепкие пальцы зажали нос. Тонкие и сильные руки, будто железный ошейник, обвили шею. Невозможно вдохнуть, не то, что закричать. Я за автомат, его выкручивают из рук. Я мотаю головой, кусаю наглую ладонь, судорожно проталкиваю в лёгкие воздух - терпкий, острый запах сжимает спазмом горло. Я лягаюсь, бью затылком назад - кажется, удачно - объятие слабеет. Я вырываю оружие и колочу с разворота, наотмашь, прикладом в лицо. Кто-то вскрикнул, что-то хрустнуло, чьё-то тело повалилось на землю. Но мои ослабшие руки не могут удержать автомат. Закричать бы, разбудить, не то ребят перережут спящими! Но из сжавшегося горла не выдавливается ни звука.
Ноги больше не держат, я валюсь на землю. Роса на лице. Горечь во рту. Всё плывёт и кружится. Я проваливаюсь в тёмную бездну. Чтобы удержаться, не сгинуть, цепляюсь за траву.
По поляне ходят люди. Нет, не люди, чужие! У них в руках копья и дубины. Они больше не таятся, а мои товарищи обездвижены. Содержимое рюкзаков вытряхнуто на землю. Чужаки рассматривают вещи.
Ох, как мне плохо! И тоскливо. Терентьев не дождётся ни нас, ни, даже известий о нас. Возможно, к эшелону пойдут другие люди. Может быть, у них получится. А наш поход завершён...
Из желудка в рот исторгается едкая жижа. "Захлебнусь", - вяло думаю я. Меня берут под мышки и куда-то волокут.
День шестой
Трясло немилосердно, иногда я будто падал в яму, а потом взлетал. Горло сжималось в очередном спазме, а голову разрывал новый приступ боли. Я слышал хриплое дыхание, чувствовал неестественный и резкий запах: тошнотворную смесь пота, плохо обработанной шкуры и ещё чего-то незнакомого и вызывающего мучительные рвотные позывы. Я приоткрыл глаза, и, как в тумане, увидел мокрую и грязную спину чужака, а потом сообразил, что меня куда-то тащат на носилках. Ногами вперёд, чёрт возьми!
Я вспомнил бесславно завершившуюся драку с чужаками, и, то ли от этих воспоминаний, то ли от прогремевшего в голове взрыва боли, застонал. Меня опустили на землю. Один из носильщиков, наклонившись, уставился мне в глаза. Я сфокусировал взгляд сначала на его лице, а потом глянул на небо, только неба не увидел, не увидел и зелёных крон - лишь полог белёсой, колышущейся на ветру паутины, натянутый на чёрные, будто обуглившиеся, ветви! Услужливая память ехидно напомнила, как на границе мёртвого леса заверещал дозиметр.
Раздался приказ:
- Встань!
Я встал, вернее, попытался. В голову стрельнул новый приступ боли, перед глазами завертелось. Пришлось, опустившись на четвереньки, пережидать эту круговерть.
Меня обступили чужаки: все как один, худющие, жилистые и длинные. Среди них есть и женщины. Что интересно: не очень-то они отличаются от мужчин. И фигурами похожи, и одежда одинаковая - если можно назвать одеждой короткие штанишки из линялых шкур. На ком-то меховые тапочки, а на ком-то лапти. Длинные волосы не подстрижены: или распущены, или собраны в пучок на затылке. Угадать возраст чужаков невозможно, ясно только, что едва ли кто-то из них видел, каким был мир до Катастрофы.
Всего дикарей шестеро, ещё один, вернее одна, лежит на самодельных носилках - нехитрая конструкция: четыре палки, две шкуры. На таком же точно приспособлении только что несли меня. Раненная чужачка, как раз-таки не похожа на остальных, кажется, она старше других, возможно, даже старше меня. Хотя дикарка высока и крепка, в ней нет отталкивающей худобы. Тело женщины неподвижно, лицо застыло, волосы слиплись от крови, красная струйка запеклась на виске. Худо чужачке. Судя по всему - очень худо! Вспомнился живой хруст после удара прикладом. М-да, нехорошо вышло. Чего уж теперь? Сама виновата. Зачем сзади-то нападать?
Отдохнул я на четвереньках, и снова попробовал встать. Мир опять завертелся, но гораздо медленнее, чем в первый раз; временами он делался чётким, а потом опять расплывался. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться рукой за ветку. Ладонь облепила мягкая паутина. Я брезгливо вытерся о куртку.
- Пойдёшь, не отстанешь? - спросил один из чужаков. - Осталось недолго.
Я кивнул, а сам подумал, что слова эти прозвучали немного угрожающе. Рука привычно потянулась к карману, за пистолетом, но память подсказала, что я, когда мы переправлялись через болото, положил его в рюкзак. Верно, там он до сих пор и лежит. Незадача!
Кстати, о рюкзаках: они сейчас, как и автоматы, за плечами у чужаков, а в руках у дикарей совсем уж неказистые приспособления - копья, если можно так назвать заострённые палки, да сучковатые жердины. В лесу с таким оружием не выжить, но эти ребята как-то ухитряются, и, похоже, имеют неплохие шансы пережить меня.
Эх! Тысячи лет люди выкарабкивались из каменного века, строили цивилизацию. А чтобы вновь одеться в шкуры и взять в руки палки хватило пары десятилетий. Вот безнадёга-то! Я так думаю, что за себя нужно бороться, как мы, в Посёлке. Будет толк или нет - посмотрим! А сделать копья - дело нехитрое, всегда успеем.
Мы плелись среди мёртвых деревьев. Навязчиво думалось о том, что если бы я добрался до "калаша", был бы шанс объяснить дикарям преимущества цивилизации. Колыхались белые занавеси, липли к одежде и волосам летающие в воздухе обрывки паутины, а потом, как-то сразу, мы оказались в нормальном, таком же, какой растёт возле Посёлка, лесу: солнечные лучики, пробившиеся сквозь кроны, ягодки-грибочки, цветочки-пчёлки-бабочки и прочая красота.
Шли мы не быстро, и я без труда успевал за чужаками. Никто не торопил, лишь изредка оборачивались, проверяли, не отстал ли? Думалось: нырну в кусты, только меня и видели, но думалось вскользь и не серьёзно. Какой смысл? Уйти не дадут. Им лес - дом родной, поймают, обязательно поймают. И хорошо, если так! А вдруг и ловить не станут? Сам я дорогу к Посёлку едва ли отыщу, значит: либо свихнусь в лесу от страха, либо мной пообедает голодная тварь, причём, одно не исключает другого...
Дикари не останавливались, я плёлся следом. Вдруг раненая закричала и забилась. Женщину бережно уложили на траву, один человек прижал её плечи к земле, второй навалился на ноги. У чужаков нашлась шишка дурмана, один из них её разжевал. Через минуту страдалице разжали челюсть, парень, припав к открытому рту, выцедил туда струйку вязкой зелёной слюны. Женщина сглотнула и расслабилась, веки закрылись. Прошло ещё немного времени, чужаки взяли носилки, и мы пошли дальше.
Вскоре я почувствовал себя настолько сносно, что в голове вновь появились мысли о побеге. Теперь это дело не казалось таким уж безнадёжным. Хуже, чем у чужаков, не будет! Или будет? Я так и этак прикидывал, почти решился, но опоздал.
За диким малинником открылась большая солнечная поляна. Я понял, что здесь и обитают дикари. Это место не похоже ни на Посёлок, ни на деревни, что я видел - уж очень неказистые строения вокруг: укрытые пожелтевшим сосновым лапником шалаши, малоприметные землянки, несколько кривобоких избушек, и всё это построено вразброс, нет ничего, похожего на улицы. А, главное, никакого, хотя бы дохленького, подобия Ограды! Плетень бы поставили, что ли! От зверья не спасёт, но хоть что-то будет. Не всерьёз же они надеются, что заросли малины и шиповника защитят от лесных тварей.
Вокруг нас образовалась небольшая толпа. Все смотрели на раненую женщину, а меня будто не замечали! Я бы понял, если бы они возмущались, бранились, угрожали, нет, молчат; вместо слов - непонятные жесты.
Чужаки расступились, и к нам подошёл седобородый дед. Он выделялся среди местных доходяг: молодое здоровое тело без выпирающих наружу рёбер и вздувшихся суставов, и старое, коричневое, порезанное глубокими морщинами лицо. Похоже, это и есть самый главный здешний авторитет, по крайней мере, смотрит на соплеменников так, будто перед ним не люди, а деревья, только деревья приходится обходить, а эти сами освобождают дорогу. Одет он, как и остальные, в меховые штанишки, к которым, в этом случае, прилагается такая же меховая душегрейка.
- Привели? - спросил седобородый.
- Да дядим, - протараторил один.
- С Настёной что, жива? - взгляд дядима остановился на покалеченной женщине.
- Да.
- Поторопитесь. Несли, что ли, зря?
Дядим ушёл, за ним, взяв Настёну, потянулись чужаки, рядом со мной не осталось ни души. Получается, я здесь не очень и нужен? Так я пошёл?
Они спохватились.
- Ты идёшь за мной, - пробубнил вернувшийся чужак. Мы пересекли деревню, вокруг снова сомкнулся лес, но вскоре я увидел другую поляну. Здесь все и собрались. Настёну к чему-то готовили: её раздели, украсили весёленькими и неуместными цветочками, натёрли чем-то приятно пахнущим и маслянисто блестящим. Я ещё раз убедился, что она куда симпатичнее тех, кто суетится вокруг неё. Худощава, но что же поделать? От лесной жизни не зажируешь.
На дальнем краю поляны я увидел странное сооружение. И чем больше я его разглядывал, тем более непотребным оно казалось. На первый взгляд постройка напоминает то ли часовенку батюшки нашего Алексея, то ли увитую дурманом веранду. Строение чуть выше человеческого роста. Есть купол, есть и крест, но какие-то они не такие. Вместо красоты - уродство, аж мурашки по спине! Плетёная из ветвей ивы крыша опирается на четыре бурых, словно вымазанных запёкшейся кровью, столба. А крест, такой же кровавый, кособоко приспособлен сверху. Земляной пол, три стены увиты хмелем, а четвёртой и вовсе нет. Чужаки собрались поодаль, близко к зловещему сооружению не подходят. Понятное дело; кому охота приближаться к преспокойно растущему внутри "часовенки" кровопивцу.
Может, это какой-то другой сорт растения, а, может, дикари его окультурили, только ловчие отростки совсем короткие, будто подрезанные. Скоро я понял, что длинные этой травке и ни к чему, потому что ей не надо беспокоиться о добыче пропитания.
Настёну закончили обмывать, натирать, запихали ей в рот светло-зелёную кашицу, тогда и пришёл дядим. Он принёс странную животину: то ли собачонку, похожую на лесную тварь, то ли тварь, напоминающую собачку - глядя на уродца, сразу и не поймёшь. Размерами зверёныш чуть больше кошки. Шубка облезла, местами шерсти совсем не осталось - лишь чёрная сморщенная кожа. Уродец еле слышно скулит, звериное чутьё нашёптывает ему: люди затеяли недоброе. Дядим держит крепко, ладонь зажала пасть - ни укусить, ни вырваться, ни завыть на собачью судьбу. Остаётся лишь трусливо поджимать хвостик.
Дядим отпустил зверька на землю, псинка, освободив морду, хрипло тявкнула, потом, заглянув деду в глаза, отчаянно заскулила. Тот, опустившись на корточки, потрепал ладонью загривок животинки. Псина немного успокоилась, хвост неуверенно завилял. Дядим ласкал, нашёптывал...
Короткий взвизг, пёс хотел убежать, но лапы подкосились, из перерезанного горла плеснула кровь. Дядим обтёр кусок острого камня о слабо сучащее лапами тельце, затем ногой подвинул тушку к коротенькому ловчему отростку травянистого монстра. Кровопивец жадно схватил зверька, листья свернулись, запеленав трупик, образовался плотоядно шевелящийся кочан.
Меня бросило в дрожь. Смотри, и запоминай, велел я себе. Дикари, они и есть дикари, по этому поводу не должно быть никаких иллюзий. И я смотрел, будто заворожённый. Противно, страшно, а глаз не отвести.
Когда монстр утолил голод, бурые от крови листья лениво раскрылись. От зверька осталась лишь высосанная тушка.
Чужаки опустились на колени: теперь их лица напряжены, глаза прикрыты. На ногах только я и дядим; не хочу я ползать перед их травчатым божком, а дядиму, наверное, по должности не положено. Смотрю я на творящиеся безобразия, и чудится, будто воздух над поляной густеет. Он сделался липким, как патока, и больше не пролезает в лёгкие, его приходится заглатывать. Стало жутко - до дрожи и слабости в ногах. Послышалось тягучее, и вязкое, такое же густое как воздух, то ли пение, то ли мычание. Сначала я не сообразил, откуда исходит звук, а потом дошло - странный напев издают дикари. Сперва мелодия была чуть слышна, но сделалась громче, в ней стал угадываться непривычный ритм. Воздух, завибрировал; сердце часто-часто застучало; меня сотрясла сладкая дрожь. Заворожив себя своим же мычанием, чужаки стали раскачиваться, сначала едва заметно, затем сильнее и сильнее.