- У Кати... ты молодец, конечно, что не забыл... знаешь, у Кати хорошо дела, - погрустнела Ольга, а я спохватился, что про сестричку и не вспомнил, хоть бы баночку кофе принёс, свинья такая, хоть бы пакетик чая - не надорвался бы. Я стал рыться в рюкзаке, да, как назло, из той мелочёвки, что тайком набрал в эшелоне, кроме приготовленной для Катюшки шоколадки, остались только сигареты. Что ж, так будет правильно.
Ольга взяла шоколадку, и равнодушно положила в карман, но от меня не скрылось, что глаза у неё засверкали, а в уголках губ промелькнула улыбка. Сестрёнка сказала:
- Спасибо, Олежка. Никогда не пробовала. Может, в детстве, но вкус давно позабыла. А Катю ты не тревожь, устала она. В больнице дел невпроворот. Оно ведь как? Теперь всё по справедливому устроено! Хозяин заботится, чтобы каждому воздавалось по делам его, проверяет, что из этого получится. Вытяжку хмель-дурмана больше не выдают. Если надо - купи, здоровье денег стоит. Нет денег - пусть родственники заплатят. Нет родственников - бери в долг. Отработаешь за Оградой, или в свинарниках - расплатишься. Если не можешь работать - и прока с тебя никакого! Правда, справедливо? Только не спешат люди платить, большинству и расплатиться-то нечем, потому и больница переполнена! Доктора с ног валятся, но чем тут поможешь?
Я сел. Стало тошно и мерзко. Выходит, Сашкины рассуждения - не простое балабольство. Решился Комитет Спасения. Воплотил в жизнь. Такой вот способ борьбы с, якобы, надвигающимся голодом. Можешь заработать на жизнь - живи, можешь купить еду - жуй. Справедливо, не поспоришь. И решает проблему лишних ртов. Никто и не обещал, что реформы понравятся всем.
- Это что же, - спросил я, - и тётя Лена тоже?
- Ты, Олег, за маму не волнуйся. Я за ней присмотрю. Тем, за кого некому заступиться, гораздо хуже.
- Да уж. Какая же дрянь здесь творится!
- Остынь. Сейчас ты ничего не изменишь.
- Не изменю. Хотя, может быть... - я достал из кармана пакетик. Вот они и пригодились. - Такие сейчас в ходу? Отдай, кому надо, пусть купит для людей лекарства. Всем не хватит, но всё же... сделаешь?
Ольга осторожно извлёкла потрёпанную, с расплывшимся по краю рисунком, бумажку. При виде тысчонки она удивлённо присвистнула.
- Я мигом, - сказала она, - Сама займусь. А ты ложись, братишка.
День девятый
Бывает так: хочешь проснуться, а вцепившийся мёртвой хваткой кошмар не отпускает. Долгие мгновения спустя, когда начинаешь осознавать, что сумел выкарабкаться из этого ужаса, приходит облегчение. Так вот: я проснулся, осознал, а облегчения не почувствовал. По правде сказать: лучше кошмар, чем такая реальность - и рад бы ещё раз очнуться, да не получается.
Сначала я ощутил боль в так и не сумевшем отдохнуть теле, потом стал соображать, откуда эта боль пришла. Руки зашарили по полу, но автомата рядом не оказалось. Зато барачников, что столпились вокруг, мои судорожные движения развеселили!
Били не сильно, калечить меня пока не собирались; судя по радостному гоготу, барачники получали удовольствие от самого процесса. Я сделал, пожалуй, единственное, что могло мне хоть как-то помочь в этой ситуации - скрючился и закрыл голову руками.
- Подымайся, раз проснулся, падла, - загундосил мерзкий голос. - Сейчас за дружка моего, Ваську, ответишь!
Я судорожно перевёл дух, и осмотрелся. Сквозь частокол ног столпившихся вокруг меня людей я увидел Рената: лицо разбито в кровь, ссадины на сжатых кулаках. Помощь от него я сейчас вряд ли дождусь - Ренату самому впору "караул!" кричать, потому что один из барачников прижал его к стене, а второй, на случай, если бывший мент вздумает артачиться, тиснул ствол автомата ему в живот. Не давая никому войти в комнату, дверной проём перегородил Мухомор.
Я, кряхтя, поднялся. Скверно, ох, скверно: болят рёбра, побитое тело ноет!
- Боисьси? - спросил Гундосый, он достал из кармана небольшой ножик, тот бабочкой запорхал перед моим лицом, и я невольно отстранился. Я боялся, но не очень: хотели бы убить, обошлись бы без дешёвых понтов. Но покалечить могут, от этого сброда всего можно ожидать. Гундосый легко, без замаха, ткнул мне в губы кулаком. Не удар получился, лёгкая плюха, лишь злости прибавилось, а страх, наоборот, прошёл. Стерплю, но запомню. На тот случай, если выпадет шанс поквитаться.
- Хватит, - сказал худой и длинный, по имени Андрей, а по прозвищу Слега. - Оставь его.
- Ха! - ухмыльнулся Гундосый. - Чего это? Я только начал!
- Асланян калечить не велел.
- Клал я на Асланяна, - барачник ударил ещё раз, теперь сильнее.
- Ты, тварь, удавлю. - зашипела Ольга. Пока Мухомор наблюдал за выкрутасами дружка, она проскользнула в комнату. - Ударь ещё раз, глазёнки выцарапаю!
По ней видно - не пустая это угроза: ощерилась, что волчица, напружинилась, того и гляди, бросится. Не баба - зверь! Обернувшись на голос, Гундосый увидел Ольгу. Его интерес ко мне заметно поубавился.
- Опаньки! - весело сказал он. - Мадамочка! Сейчас я тебя научу, как надо говорить с важными людьми. Вежливо надо, поняла дура-баба?
- Не тронь её, - встрял Мухомор.
- В самом деле, - поддержал Слега, - кончай быковать.
- Ладно, - неожиданно легко сдал назад Гундосый. Он, прищурившись, окинул меня взглядом. - Ботинки скидывай. И куртку. Тогда будем в расчёте. Что скажете, братцы? Это можно, или опять Асланян не велел?
- Это можно, - немного подумав, согласился Слега. - Шмотки ему больше не понадобятся.
Куртка - ерунда, поистрепалась она за эти дни, а ботинки, что на память от Антохи достались, жаль! Скривившись от омерзения натянул я стоптанные и вонючие гундосовы сапоги - дешёвую поделку барачных умельцев: мало того, что неудобные и мокрые, ещё и на ноге болтаются.
По крыше барабанит дождь, слышны приглушённые раскаты грома: похоже, ненастье разошлось не на шутку. Но барачники не стали ждать, когда утихнет ливень, без церемоний выволокли меня из дома. Пока брели, я гадал, что заставило Асланяна так резко поменять ко мне отношение. Мокрого и растерянного, меня доставили в участок, тут я всё понял. Вот он, сюрприз: притулился в уголке, на табурете, и зовётся этот сюрприз Сашкой Зубом. Так уж в последнее время повелось - жизнь выворачивается наизнанку, лишь бы не дать мне заскучать
По всему выходит, что я - самый болванистый болван в Посёлке, а, может, на всём белом свете, и есть. Понадеялся на товарищей, да вот беда: один из них без мозгов, другой, наоборот, шибко умный, а третий и вовсе не в счёт. Что с ними приключилось, неизвестно, а Сашка - вот он: истомленный, мокрый, грязный и громко хлебающий горячий чай. Когда меня впихнули в комнату, он ехидно подмигнул, мол, вон оно как обернулось, я предлагал договориться по-хорошему, ты не захотел, значит, и обижаться тебе не на что. Советовал же Партизан пристрелить Зуба: умные люди плохого не насоветуют, умных надо слушаться.
За одним с Сашкой столом расположились Асланян с Пасюковым, а больше никого, если не считать доставивших меня полиционеров, в комнате не было. Разговор получился короткий - не языками почесать собрались, всё уже решено, надо лишь соблюсти формальности. Оно и лучше, потому как я чувствовал странную неловкость под укоризненным взглядом Асланяна. Смотреть на брезгливо перекривившуюся физиономию Пасюка тоже не хотелось.
Я сидел, разглядывая столешницу, руку обжигала кружка с горячим отваром, а в зубах дымилась сигарета - набитая местным горлодёром самокрутка. С одежды и волос капало, под стулом образовалась небольшая лужица. Асланян почти добродушно пожурил: зачем, мол, так людей подводишь? Мы к тебе со всей душой, подумывали даже наградить, а ты, оказывается, врун! Ай-яй-яй, нехорошо-то как! Спасибо, знающие люди объяснили, что волколаки только в темноте нападают. Значит, не было никаких волколаков?
- Может, и не было, - легко согласился я. - Может, это другие твари. Я тебе не профессор, каждого зверя по имени знать.
- Ладно! - Асланян горестно покачал головой. - Волколаки, не волколаки, всё едино. Хуже, что моего человека обидел! Александр помощь ждал, а ты... эх ты!
- Артур, сам посуди, - заговорил я покаянно, - я даже предположить не мог, что этот душегуб - твой! Одного он ранил, а второго и вовсе убил, вдобавок ещё и броневик сломал. А это ж имущество Посёлка! За такие дела надо бы вздёрнуть бандита на самой высокой берёзе! А мы его судить хотели, чтобы, значит, по закону.
- Ну, хорошо, - ехидно сказал Пасюков, - сюда бы его привёл! Мы бы разобрались, кто чего заслуживает. А ты тайком норовишь.
- Да ну! - изумился я. - Неужели тайком? Первым делом к вам и пришёл. А остальные решили в лесу переждать, потому что испугались. Увидели, что сделал с Сычом этот ваш комитет спасения, и меня вперёд отправили. Чтобы, значит, разузнал, что и как, и можно ли домой возвращаться.
- А что там с этим... Сычом? - поинтересовался Асланян. - Его Терентьев осудил, причём тут мы?
- Ещё скажи, что это Терентьев ему глотку перерезал, и кровью на стене расписался, мол, это сделал ревкаэсп.
- Ничего такого не знаю, - толстые пальцы Асланяна сжались в кулаки, - Твои головорезы самовольничают, а Пасюков?
- Не головорезы, Артур, и не мои. Теперь это наши люди, - не стал отказываться Пасюк. - Может, они, а может, и не они. Может, и вправду, Терентьев? Разобраться бы надо... посылал я ребятишек Хозяина искать, тут скрывать нечего. Но в лесу они не очень ориентируются, быстро вернулись. А если Сыча повстречали, могли в запале перестараться, дело понятное. Расспрошу я их.
- Да уж, расспроси, - сказал Асланян, опустив голову, - много себе позволяют! Я начинаю сомневаться, можно ли таким доверять охрану Посёлка?
- Может, и нельзя, - усмехнулся Пасюков, - но других у меня, понимаешь ли, нету. Зато теперь они при деле. Пусть лучше порядок наводят, чем беспорядки устраивают. Верно?
- Ладно. Мы это потом обсудим, без посторонних. А Олега в подвал, дадим ему время подумать.
* * *
В камере ничего не изменилось; здесь мрачно, сыро и зябко. Но теперь я не один; на шконке, что возле окна, кто-то спит, замотавшись в одеяло. Когда дверь, закрываясь, громыхнула, человек, подхватился и уставился на меня. Он-то привыкшими к полутьме глазами сразу разглядел, кто перед ним.
- Олег? - услышал я голос Степана. - Ну и славно, что живой. Тебя за мной прислали?
- Здравствуй, Степан, - я присел на свободную кровать, тотчас навалилась разбавленная усталостью тоска. - Не за тобой я. Я сам по себе.
- Понятно, - Степан лёг, и снова замотался в одеяло.
Я безразлично разглядывал стену. Рассвет выкрасил оконце под потолком в тускло-серый цвет, на светлеющем фоне прорисовалась решётка. Порыв ветра швырнул в стекло пригоршню дождевых капель, дохнуло сквозняком. Я стянул мокрую одежду и, укрывшись одеялом, лёг на свободную кровать.
Сначала в камеру ввалились полиционеры: двое встали по углам, ещё один - рядом с дверью, и лишь потом зашёл Пасюков. Клацнули затворы автоматов, ёкнуло в груди, показалось - сейчас превратят нас в дырявые мешки с фаршем. Степан сел и ухмыльнулся:
- Ну, ты, который справа, запамятовал, как тебя кличут.
- А тебе что за дело? - барачник опустил автомат, и стал поправлять сползшую на запястье красную повязку. - Ну, Бульдогом называют, потому что фамилия Булькин.
- Это тебя не по фамилии, это тебя по морде назвали. Короче, шавка, ты поаккуратнее с оружием. На дружков не направляй - оно пальнуть может.
- Рычишь? Ну, рычи, пока живой, - разрешил Пасюков. - Недолго тебе осталось.
- Я-то готов, - Белов, неспешно натянул сапоги. - Пошли, что ли?
- Торопишься? - ухмылка Пасюкова сделалась ещё шире. - А ты не торопись, ещё чуток обожди. Поживи немного, я разрешаю. Не меня благодари, а погоду. На улице ливень, а мне интересно, чтобы все посмотрели, как вас вздёрнут. Новая власть о людях заботится, негоже их выгонять под дождь. Мы ведь не торопимся, правда? И щенку твоему, Олежке, дадим время подумать. А как дождичек стихнет, глядишь, обоих и оприходуем. Представляю, как вы рядышком висите, ножками дрыгаете. Ох, и красотища!
Пасюк гоготнул, и, глядя на него, засмеялись полиционеры.
- Зачем же припёрлись? Ходют, спать мешают, - Степан, швырнув сапоги на пол, вновь закутался в одеяло. - Чего ржёте, уроды? Вы сейчас пришли к смертникам, понимать должны. Нет мозгов, так имейте хоть уважение.
- А не боишься, что мы тебя, за твой гнилой базар, поимеем? - ухмыльнулся Пасюков. - Порадуешь хороших людей напоследок!
- Попробуйте, - ответил Степан. - Смелее. Подходи по одному. Первому глотку порву, а с остальными, как получится. Вы меня знаете!
- Что ты с этой сукой цацкаешься? - спросил один из полиционеров. - Кому этот сморчок теперь нужен? Не о чем с ним базарить. Пошли отсюда.
- Слышишь, Стёпа, как тебя люди называют? - усмехнулся Пасюков. - Сукой, понимаешь, называют, а ты и есть сука! Жил сукой, и сдохнешь сукой! Когда-то мы тебя уважали, а ты наплевал на нас, и под Хозяина лёг. Не сразу тебя раскусили, а через это многие правильные люди жизни лишились. Подставу с бунтом я тебе не прощу! Всё бы простил, но это - никогда! Самого-то совесть не мучает? Получил ты кусочек хозяйского пирожка, и что? Стал счастливее? Бог видит, я дождался справедливости, а ты, считай, уже покойник. Жалеешь, наверное, что Хозяин меня, вместе с другими, тогда не грохнул?
- Тебя? - Степан засмеялся, - да кому ты был нужен? Гавкал, а укусить не мог. Ты и сейчас такой; пыжишься, норовишь побольнее тяпнуть, а не знаешь, как ухватиться. Если хочешь знать, это я присоветовал Хозяину до поры тебя не трогать. Если мужик правильно жизнь понимает, он с таким, как ты не свяжется, а те, кто не разобравшись, пошли за тобой, быстро ноги сделали. Зато разбежавшаяся из лагерей и уцелевшая в лесу шушера вся к тебе и сползлась. Надо было её прихлопнуть, да кровавое время закончилось. Может, и стоило тебя урыть по-тихому, но Хозяин запретил, сказал, что нельзя строить жизнь на беспределе. Велим людям закон соблюдать, значит, и сами должны. А законно к тебе, крыса ты подвальная, подступиться не получилось. Осторожный ты, по-крупному не палился, всё чужими руками норовил сделать. Подставлять других мастак, а сам так и помрёшь чистеньким.
- Все когда-нибудь помрут, - сказал Пасюков, - только, по всему получается, что я перед этим напьюсь на твоих поминках.
- Напейся-напейся. Можешь и меня порадовать, упиться до смерти. Я нормально пожил, чего мне переживать? Говоришь, в крови я испачкался? Даже ты не представляешь, сколько на мне крови, замаран по самую макушку. И, знаешь, совесть не мучает. Если б не я, другому бы пришлось, иначе бы вы всё тут в крысятник превратили.
- Понятно, - брезгливо сказал Пасюк. - Теперь под идейного косишь? Не корысти ради, а светлого будущего для... тем более, не о чем с тобой говорить; ты - враг новой власти, значит, будешь уничтожен. А Олежке, может, и дам шанс. Убийц, конечно, жалеть не стоит. Завалил невинных людей, по любым законам, и вашим, и нашим, ему виселица полагается. Но, с другой стороны, революции он не враг. Оступился, бывает! Сильная власть должна уметь прощать. Может, дать ему возможность исправиться, доказать преданность ревкому? Не знаю, как быть? Жизнь - штука сложная, да, Олег?
- Что ты ко мне прицепился-то?! - до этого я потерянно слушал перепалку, до меня медленно доходило, что они собрались и меня того... на виселицу. Меня! Олега Первова вздёрнуть при всём честном народе! Молчал я, молчал, а тут прорвало: - Получается, я зря ходил в лес?! Как ещё доказывать?!
- Не ори, - одёрнул меня Пасюков, - Не поможет. В лес тебя не я послал. Сходил, прогулялся, и ладно, а мне с того, какой прок? И без тебя найдётся знающий дорогу человек. Ты, вроде, и ни к чему.
- Олег, не спорь, бесполезно, - сказал Степан. - Он всё решил.
- Вот, - Пасюков назидательно поднял вверх указательный палец, - послушай бывалого человека. Он тебе объяснит, что к чему в этой жизни. От тебя теперь ничего не зависит, вот и не разевай пасть на тех, кто будет решать. Понял?! Ну, ладно, господа, отдыхайте. Вечерком увидимся, тогда уж и попрощаемся.