Ждали, что Хозяин запросит немалую цену, если, вообще, разрешит вернуться. Терентьев не потребовал почти ничего, но обставил всё так, будто сделал нерлейским великое одолжение. Рассчитываешь стать гражданином со всеми правами и обязанностями, получить жильё и работу - соблюдай законы Посёлка. Но, перво-наперво, сдай оружие. И кормить просто так никто не будет - пайку придётся отработать. Хочешь жить по-своему, как в Нерлее? Воля твоя, даже это можно! Селись в пустых бараках, там живи, как тебе вздумается.
До Катастрофы по горло наглотались лагерной жизни, зачем же добровольно к ней возвращаться? Но люди, они разные. Кому и воля, как тюрьма, а кому и тюрьма - дом родной, лишь бы не в услужении у ментов. Эти ушли в бараки. Оно и лучше, пусть промеж собой что угодно делают, зато народ в Посёлке не станут баламутить. Опять же, когда они в кучке, за ними и приглядывать легче. Словом, живите, как знаете, но едва вышли в Посёлок, соблюдайте закон! Иначе...
Что "иначе", поняли даже самые тупые. В те времена виселицу с площади вовсе не убирали.
* * *
Антон что-то говорил, но я слушал вполуха, иногда кивая во вроде бы подходящих для этого местах; одна половина слов тонула в грохоте тракторного двигателя, другая и вовсе пролетала мимо. Отдохнуть этой ночью не получилось: переживания минувшего дня смешались с тревогами о дне новом, с такой кашей в голове долго не удавалось заснуть. А сейчас, несмотря на тряску и шум, меня одолела непонятная полудрёма. Иногда бочку сильнее обычного подбрасывало на очередной колдобине, тогда я вполголоса чертыхался: так и угробиться недолго!
- Мне без разницы, зачем ты здесь, - говорил Антон, - начальству виднее. Пойми, что приглядывать за тобой никто не будет, потому сам не зевай. Разберёшься, что к чему - молодец!
Я кивнул, и Антон продолжил:
- Вообще-то, в лесу интересно! В Посёлке - тоска зелёная! По мне лучше здесь, чем в Посёлке. Вам не понять, вы боитесь. Наслушались страшилок, сами себя перепугали, а когда со своими страхами сюда прётесь, беда и приключается. Вот так! Ничего не бойся, смотри в оба, и всё будет пучком.
Я понял, что, действительно, боюсь, и спросил:
- На что смотреть-то?
- Откуда я знаю? Лес всегда разный. Его чувствовать нужно, уяснил?
Я опять кивнул, хотя не совсем разобрался, о чём толкует Антон. Как это - чувствовать лес? Выплыла из тумана берёза, приближается. Дерево, как дерево, только выросло в стороне от других. Корявый, перекрученный вокруг себя, ствол. Ветви, словно руки, растопырены, и листья какие-то не такие; цвет у них неправильный, что ли? Сразу чудится недоброе. Может, это и есть легендарное хватай-дерево? Его, сказывают, от обычной берёзы не отличишь, пока оно тебя не сцапает. А если попался, отличать поздно, потому что ветви оплетают с ног до головы, а листья высасывают из тела все соки.
Оказалось, нормальное дерево, немного больное только. Трактор протарахтел мимо, а в сторону кривой берёзки никто и не глянул. Такое у меня чутьё, я с этим чутьём от деревьев шарахаюсь. Нет уж, лесники, вы ребята тёртые, сами и разбирайтесь, где опасно, а где - нет. Я рядом постою, да посмотрю, как вы это делаете.
Гусеницы трактора перемалывают пробившуюся сквозь щебень железнодорожной насыпи худосочную поросль. Бочку мотает - только держись. А вокруг, если смотреть, забыв о непонятных страхах, красота, какую в Посёлке не увидишь. Туман, стёк в ложбинки, небо сделалось голубым и сочным. Берёзки с осинками чистенькие. Солнышко пронзило лучами зелёные кроны, оттого стволы деревьев стали яркими и будто светящимися изнутри. А запахи: травой пахнет, и сыростью! Ещё примешивается густой цветочный аромат, и едва уловимый душок разложения. Иногда ветерок относит в нашу сторону чёрное облако, извергнутое трактором, и тогда лесные ароматы перебивает маслянистая вонь.
Деревья раздались, и я увидел тот самый Нерлей. Кособокие дома выпучились бельмами слепых окон. Нет ограды, нет полосы отчуждения, а улочки давно захвачены лесом. Железка огибает посёлок по краю. Небольшая станция: замшелая избёнка с просевшей крышей, да перрон, покрытый вспучившимся под напором прущей наружу травы асфальтом.
Двигатель умолк, и зазвенела тишина. Миг, и тишина заполнилась шелестом листьев и скрипом качающихся на ветру деревьев. Потом загомонили птицы.
- Перекур, парни, - сказал выбравшийся из кабины Леший и смачно зевнул.
Я соскочил на перрон.
- Устал? - посмотрев, как я разминаю затёкшие ноги, спросил Антон.
- Есть немного, - признал я.
- Ничё, дальше будет легче, - усмехнулся Леший. - Курорт вам будет. Полчаса на отдых, и вперёд.
После небольшого перекуса мы расслабились - каждый по-своему. Савка протирал замасленной тряпицей испачканный корпус трактора, от усердия даже язык высунул. Машина не стала чище, наоборот, покрылась жирными разводами, зато человек получил удовольствие. Леший мерил косолапыми шагами перрон, недоверчиво поглядывая на стену деревьев. Антон прикорнул у трактора. Все при делах, лишь я сам по себе.
Как будто люди вокруг, а в то же время никому до меня нет дела. И снова заскреблась притаившаяся в душе тревога. Это, наверное, потому, что я оказался слишком далеко от дома. Надо привыкнуть, и всё пройдёт. Никто ни о чём не беспокоится, значит, и мне беспокоится не о чем, а надо бы мне отдохнуть, пока обстоятельства позволяют. Присел я на корточки рядом с избёнкой, спиной в стену упёрся. Неподалёку цветёт кустистый чертополох, около него затеяли круговерть пчёлы и бабочки, а я смотрю на это радостное мельтешение, и чувствую - едва заметная внутренняя дрожь начинает стихать.
Большеголовый, рыжеволосый мальчуган отчаянно рубится с гигантской колючкой. Бой неравный - чертополох выше пацана. Грубо пошитая рубашонка из чёрной, сально блестящей ткани едва прикрывает худое тельце, кроме рубашки никакой одежды на мальчике нет. День выдался на редкость яркий. Красочное и тёплое лето. Небосвод расчерчен серыми лентами пылевых облаков, где-то бушует гроза - доносятся далёкие раскаты. Мягкая травка щекочет босые ступни. В руке - ореховый прутик, хотя на самом деле это сабля. И всем понятно, мальчик бьётся не с чертополохом, а со злым чудищем. Вжик-вжик, и противник обезглавлен. И ещё одна атака, и ещё.
Этот пацан - я, и мне два года. Я смотрю на мальчугана со стороны, но в то же время у меня получается видеть мир его глазами; ощущение необычное и совсем не страшное.
Рядом - женщина. Зовут её тётей Леной. Она гордится мной. Она - мама. Какая ты молодая! Ты смотришь на меня. Ты улыбаешься. Я хочу, чтобы ты увидела, какой я сильный, ловкий и смелый. Вжик-вжик, сверкает сабля, летят головы страшного противника. Из кустов малины выпархивает большая коричневая бабочка. Крылышки потрёпаны, полёт неровный, дёрганый. Я любуюсь ей, затаив дыхание.
Бом-бом-бом: тягучий набат киселём растекается по Посёлку. И вот я на руках у мамы. Скорее, к большому двухэтажному зданию. Там безопасно. Там сильные мужчины с автоматами, они защитят. Я обхватываю ручонками мамину шею. Мне хочется сказать, что скоро я вырасту, тоже стану большим и сильным, у меня будет оружие, которое громко стреляет, и я защищу маму от всех-всех-всех плохих людей на свете. И мама перестанет бояться. Но разговаривать я ещё не могу, и свои мыслишки выражаю нежным: "дю-дю".
Гул набата стих. На границе не стреляют, значит, в этот раз обошлось. Высокий мужчина говорит, что ничего страшного не случилось, в убежище идти не обязательно. "Это же Клыков, только без седины и морщин, на нём настоящая военная форма со звёздочками на плечах" - удивляюсь я-наблюдатель. Я-малыш тянусь ручонкой к блестящей кокарде. Лицо Клыкова, почему-то, стареет, красивая форма превращается в залатанный ватник. Мама идёт вслед за офицером, а у границы собираются люди. Они вооружены. Они готовы биться насмерть. Ещё нет Ограды, не лезут из леса хищные твари, это будет после. Сейчас опасность - ватажники. Их осталось мало, и беспокоят они редко, но всё же случается, от голодного отчаяния прут в Посёлок.
Три ряда колючей проволоки, несколько сторожевых вышек - на них люди Клыкова. Они готовы стрелять по всему, что движется, но сейчас опасности не видно. Хлопец лет десяти, застрявший в колючке, не выглядит опасным.
Мальчик замер, руки подняты, на чумазом лице дорожки слёз. Сквозь плач, как заклинание:
"...не стреляйте, дяденьки, не стреляйте, дяденьки, не стреляйте...".
"Стой, где стоишь, пацан, не шевелись", - кричат ему.
Люди режут "колючку", ведут мальчишку. Откуда ни возьмись - Терентьев. "Кто такой! как сюда попал! почему один! где родители!" - грозно вопрошает он. И тут я вижу - никакой это не мальчишка. Девочка. Измождённая, сильно испуганная, чумазая девчонка. Она сбивчиво, давясь рыданием, пытается объяснить: звать Олей, её семья укрылась от бандитов в лесу... там было много людей, со всех окрестных деревень... а после пришли страшные звери. Люди решили спасаться в Посёлке. Думали - здесь безопасно, только никто не дошёл. Оле повезло...
Люди перешёптываются, какие такие звери? Наверное, это бред испуганного ребёнка. Скоро узнаете! Ватажники будут вспоминаться, как милые проказники...
Мама прижимает девочку к себе, а Терентьеву говорит:
"Чего ты разорался? Напугал девчонку, ирод...".
И к Оле:
"Бедненькая, как же ты одна-то шла...".
Через неделю Терентьев, словно извиняясь за грубость, подарит Оле кривобокую деревянную куклу - он сам её неумело смастерит. А сейчас Хозяин, осёкшись на полуслове, с недоумением смотрит на маму. Девочка, взъерошилась, будто затравленный зверёк, и прильнула к тёте Лене, ища спасение от грубого мужчины. А потом наружу выплеснулся неудержимый плач.
"Голодная, небось, - говорит мама. - Пойдём".
Оля покорно идёт за нами. И тогда начинаю реветь я. Потому что детским умишком чувствую - мамины любовь и ласку, ранее предназначавшиеся мне одному, отныне придётся делить с этой пришлой...
* * *
- Подъём, лежебоки! Хорош дрыхнуть! Видишь, Савка, какие вояки? Им лишь бы поспать! Нас будут жрать, а эти не почешутся!
Крик Лешего бесцеремонно ворвался в сон. Я вскинулся, сердце затрепетало в испуганной скачке. Мир вокруг неприятно расплылся. На миг почудилось - он зыбок и призрачен; дунь посильнее, разлетится тающими клочьями. Нереально реальный сон показался каменно-прочным по сравнению с ускользающей реальностью. Проползло несколько секунд, и наваждение сгинуло, взгляд сфокусировался на довольно ухмыляющейся физиономии Лешего.
Антон текучим движением поднялся на ноги, оружие в руках, а глаза шарят по сторонам. Не увидев опасности, лесник расслабился и закинул "калаш" на плечо.
- Чего разорался? Шёл бы ты лесом, Лешак окаянный! Чё людей пугаешь? - Антон подмигнул мне, мол, не робей. - А ты, Олег, чего нахохлился?
- Сон видел, - признался я. - Там всё... лучше, чем на самом деле.
- Ты, случаем, не переборщил с дурманом? - ехидно поинтересовался Антон. - Мне, бывало, такое снилось.
- Язычок-то прикуси, - оборвал Леший. - Чего встали, поехали уже...
Высоко забравшееся солнышко разогнало туман. Я поглядывал на деревья и кусты, иногда косился на небо. Мимо проплывали берёзы, реже осины, ещё реже сосны да ели, а потом снова берёзы. Густой подлесок то подбирался к железной дороге, то раздавался в стороны, уступая место болотистым лужайкам или дурящим голову цветочными ароматами полянкам. Со столбов - некоторые повалены, другие ещё пытаются держаться прямо - свесились обрывки проводов. Местами к проводам цеплялось что-то мохнатое и перепутанное. Вид у этого чего-то неопрятный и противный - напоминает бороду Лешего, если её намазать зелёной тиной.
И, показалось, всё не так, как должно быть! Известно же, что в лесу опасность может таиться за каждым кустом, и где она? Предчувствие опасности есть, а самой опасности не наблюдается. Наоборот, красотища! На вкус человека, не выходящего за Ограду, здесь слишком ярко и оживленно. Бабочки, цветочки, разукрашенные пичужки. Красивые ящерки - те, что носят на спине пёстрые гребни - прыскают в стороны от трактора. Да сколько их, этих ящерок - в глазах рябит от разноцветной круговерти! Почуяв тепло, ящерицы залезли на рельсы и на камешки, расправили гребни, точно зонтики, друг перед другом красуются. Так, замерев, они могут целый день просидеть. Некоторые брешут, будто эти ящерки солнечным светом питаются, словно травка или кустики. Ерунда, днём зонтики тепло собирают, а как ночь приходит, у ящерок самая жизнь и начинается. А для того, чтобы свет кушать, надо быть зелёным, как трава. Хлорофилл же зелёный, а ящерки - нет. Это мне Архип объяснил, он мне много чего объяснил, и про ящерок, и про другие биологические чудеса.
"Быть может сталая-а-а тюльма центлальная-а-а-а меня-а мальчишечку-у-у..." Сначала от тоскливых звуков похолодело внутри. Потом я понял - это Савка песню горланит, да так мощно, что слова слышатся даже сквозь рокот тракторного мотора. Я только плюнул с досады. Какой с Савки спрос? Когда раздавали мозги, механик где-то шлялся, и достались ему совсем никудышные. Чтобы человек не сильно по этому поводу горевал, одарили его недюжинной силой, и покладистым характером. Жил в Посёлке тихий безобидный дурачок. Имелся у него редкий в наши дни талант - Савелий мог починить любую технику. Железо - это вам не люди, оно простое и понятное. Так случилось, что приветили механика лесники, чем-то он им приглянулся. И пришёлся ко двору.
Зелёных штуковин на проводах и деревьях поприбавилось, сделались они крупнее, и цвет у них стал болотный - неприятный, и, как будто, липкий. В придачу к этому, они извивались, словно пучки гигантских земляных червей. Повеяло едва уловимым, но отчётливо различимым сквозь вонь работающего трактора, запашком. Тут мне впервые почудилось - пропадаю. Страх в виде холодного кома обосновался внутри, да так всё там выморозил, что заныло в паху. Успокоишь себя, но выметнется из кустов птица, или заяц поперёк железки прошмыгнёт, и снова кишки покрываются инеем.
Как мы перебрались через реку - отдельная история. В общем-то, и не река это, так, речушка. Ручеёк несчастный: тихий, мелкий и узкий. Леший сказал, что ещё пару лет назад через него можно было перепрыгнуть. Можно и сейчас перейти, не зачерпнув в сапоги. Только крутые берега с обеих сторон ивой заросли. Значит, трактор не проедет.
Конечно, проще всего по мосту, да соваться на этот мост ох, как не хочется. Про свисающие с проводов и деревьев зелёные штучки-мочалки я говорил. Если они в стороне, и никого не трогают - пусть висят. Но здесь же полное безобразие: мост покрылся красно-рыжими потёками, на перилах шелушатся струпья ржавчины, а на всех перекрытиях, рельсах, шпалах, словом, везде навешена зелёная дрянь. Только она теперь не совсем зелёная, а, скорее, болотно-жёлтая, блестит от слизи и колышется. Этой слизью всё выпачкано. Сочится она по шевелящейся растительности, капли набухают, склизкие нити тянутся. И запах теперь отчетливее чувствуется - чем-то нехорошим, разложившимся попахивает.
- Вон как оброс, - Леший показал на увешанные зеленью перила, - обсопливился.
- Что за дрянь? - наморщил я нос.
- Это, друг, та ещё гадость, - ответил Антон. - Всем гадостям гадость. Вонючий мох называется. Архип тебе объяснит, что это вовсе не мох, но дело в другом. Дело в том, что эту дрянь лучше обходить стороной.
- Опасный? - я, на всякий случай, попятился от моста.
- Ещё какой, - усмехнулся Леший, - и не сомневайся.
- Смотри, - Антон протянул руку к ближайшему пучку, а тот ему навстречу подался. Из него сопли рекой потекли.
- Чо, поздороваться решил со старым дружком? - ехидно спросил Леший. - Давай, обнимись, да в засос поцелуйся. Чтобы вышло, как в прошлый раз. Понравилось, небось?
- А то? - засмеялся Антон, а Савелий радостно захихикал.