Лейтенант с сомнением посмотрел на бойца. Молод, недисциплинирован…
— Он дело говорит, — поддержал старшина. — Пистолет ему, конечно, давать нельзя — еще начнет палить там в белый свет, как в копеечку…
— Это я-то? — вскинулся парень. — Да я «ворошиловским стрелком» был!
— Помолчи, стрелок. Он, товарищ лейтенант, больше всех нас подходит: сопляк еще, гимнастерку снять — за пацана сойдет.
— Это кто сопляк?
— Помолчите, боец! — повысил голос Сергей.
Он был согласен со старшиной — ну какой, к примеру, разведчик из Конакбаева с его совсем не местной физиономией? Да и мало ли чего может случиться, а оставить отряд — он уже про себя называл свой огрызок взвода отрядом — без командира и самого опытного бойца… Но и согласиться сразу было нельзя.
— Пойдете вы, Савосин, — подытожил он после долгого молчания, означавшего раздумье. — Без оружия, — надавил он.
— Как же без оружия? — подскочил на месте Савосин. — А вдруг…
— Вот именно на случай «вдруг» — без оружия. Если в деревне наши — сразу назад. Если немцы… Тоже сразу назад и со всей осторожностью.
— А если ни тех, ни других?
— Тогда попытайтесь разузнать, где немцы. Ну, или наши, — терпеливо разъяснил Сергей. — Про нас ничего не рассказывать. По легенде вы вообще гражданский. Непризывного возраста, — окинул он взглядом щуплую фигуру бойца. — Заблудились, оголодали… В общем, для начала хватит. Поняли?
— Так точно!
— Выполняйте…
Савосин в одной нательной рубахе и галифе, босиком, для большей достоверности, утопал по узкой тропинке, вьющейся вдоль поля, по направлению к каким-то строениям, видневшимся под высотой, которую язык не поворачивался назвать «холмом»: высотка — высотка она и есть, и потянулось ожидание.
Гром, странный при практически чистом небе, то затихал совсем, то нарастал, совсем не похожий на орудийную канонаду, но с неба не упало ни капли дождя. Конакбаев, отпросившись у лейтенанта, все-таки ушел за грибами, старшина ревизовал небогатое имущество отряда, а лейтенант, не находя себе места, решил привести себя в порядок. А то, понимаешь, двое суток не брит, обмундирование и сапоги в грязи…
Усики он отпустил еще в институте, а на курсах сохранил, несмотря на запреты. Очень уж они были ему к лицу, по словам знакомых девушек. Особенно одной… Глядясь в крошечное зеркальце, пристроенное на штабеле ящиков с минами, Сергей снимал опасной бритвой двухдневную щетину и насвистывал мотивчик из популярного кинофильма «Весна».
— Всё стало вокруг голубым и зеленым…
«И почему Танюшка считала, что я похож на актера Кадочникова? — думал он, видя в зеркальце впалую щеку, глаз и мочку уха. — Ничего общего…»
Накатила тоска по оставленной девушке. Ведь хотели же расписаться еще в мае, так нет же: мол, в мае жениться — всю жизнь маяться. Из-за этого и рассорились. Тогда казалось — навсегда. Но она будто почувствовала — прибежала, когда бывшие студенты, только что призванные, толпились на Курском вокзале, ожидая поезда. Плакала, просила простить, обещала дождаться… Последнее письмо от нее он получил еще в Подольске, перед самой отправкой, а с нового места так и не успел написать.
«Наверное, будет думать, что меня убили или что пропал без вести… Надо будет, чуть только что-нибудь выяснится, тут же черкнуть ей хоть пару строк. Лишь бы не по ту сторону фронта оказаться…»
Мысли Колошина прервал старшина, бдительный, как ему и полагалось по должности.
— Савосин бежит, — доложил он, вглядываясь из-под ладони: солнце сильно склонилось к западу и било прямо в глаза. — Ишь, как чешет… Надо бы оборону занять на всякий случай, а, товарищ лейтенант? И где это Конакбаева носит… Грибник хренов… Прошу прощения, товарищ лейтенант.
Савосин действительно летел, как на крыльях, несся, поднимая босыми пятками шлейф пыли, как будто за ним черти гнались. Выбившаяся из-за опояски нательная рубаха полоскалась на ветру знаменем, но он не обращал на это внимания, прижимая к груди какой-то сверток.
— Никак спер что-то в деревне, — удовлетворенно заметил старшина. — Ну, я ему ухи-то надеру! Сказано же было — по-тихому и без мародерства. Как думаете, товарищ лейтенант, разжился он харчишками?
— Увидим, — напряженно ответил Сергей, чувствуя, однако, как против воли во рту скопилась слюна.
Извечную солдатскую мудрость: «Приключений на нашу задницу будет еще много, а вот удастся ли еще поесть — кто знает» он усвоил еще на срочной. И готов был простить незадачливого «разведчика», если тому действительно удалось раздобыть съестное. А то ведь скоро придется зерно из колосков вытрясать — благо под боком целое поле.
— Савоська бежит, — заметил неслышно подошедший откуда-то сзади Конакбаев, и командир с раскаяньем вспомнил, что не озаботился охраной «лагеря» — так ведь подкрадутся и перережут всех. — Может, хлеба достал? И сала…
— Ты ж мусульманин, Конакбаев, — обернулся к нему Нечипорук. — Вам же нельзя. Аллах запрещает.
— Мало-мало можно, — расплылся в улыбке казах. — А я грибов набрал. Пожарим…
— Погодите с грибами, — оборвал гастрономический разговор лейтенант: уж больно не нравилось ему, как спешил Савосин.
На всякий случай он, как и старшина, достал оружие и взвел курок.
Боец с разгону проскочил мимо и закрутил головой, выискивая знакомую поляну.
— Тут мы, — вполголоса окликнул его лейтенант, и Савосин обрадованно порскнул на голос.
— Там… — задыхаясь, проговорил он, рухнув на подсохшую уже траву. — Там…
— Отдышись! Что там? Немцы…
— Там… — Дыхание в цыплячьей грудке парня всё никак не восстанавливалось. — Там…
Он протянул свой сверток командиру.
Съестного в свертке не оказалось. Развернув комок плотной ткани чуть-чуть потоньше шинельного сукна, лейтенант долго не мог понять, что это такое: темно-синяя узкая куртка, расшитая золотистыми шнурами на груди, с желтыми обшлагами и таким же высоким стоячим воротником.
— Это что за хреновину ты притащил? — изумился Нечипорук, щупая рукав куртки.
— На веревке сушилась… — выдавил «разведчик». — Я и сдернул… А то бы вы не поверили…
— Чему не поверили? Ты толком говори: немцы в деревне есть?
— Нет там никаких немцев! — взорвался Савосин. — И наших нет! И вообще это не деревня! В смысле, не жилая. Там палатки стоят, а между ними — все в таких вот одежках… — Он ткнул пальцем в куртку, при виде которой в мозгу Сергея всплыло полузабытое слово «ментик». — Ну, похожих… И шапки такие на головах высокие. Как поповский клобук, но с козырьком, кокардой и с пером. Высоченным.
Боец показал рукой на добрых полметра выше стриженой макушки.
— Кивера, что ли? — прищурился Нечипорук. — Ты, Савосин, никак перегрелся! Таких мундиров уже сто лет нету. Ты толком говори.
— Ей-богу, не вру! — в запальчивости перекрестился боец. — У многих сабли на боку, винтовки в пирамиды составлены длиннющие… А одежки все цветные — в глазах рябит…
— Может, кино снимают? — вставил Конакбаев, забыв про пилотку, полную отборных подберезовиков, которую держал в руках. — Я один раз, до войны еще, в Алма-Аты был — видел, как кино снимают…
— Может, и правда кино? — переглянулись старшие.
— Не знаю я ничего! — У Савосина от обиды, что ему не верят, как сопливому пацану, на глаза навернулись слезы. — Я как этот цирк увидел — сразу назад побёг. Хотите — сами сходите и посмотрите! Я туда больше не пойду! Там один на лошади был в папахе вот такой! Я мимо проходил, так он на меня цыкнул и плеткой по спине перетянул — гляньте!
Боец повернулся спиной и высоко вздернул подол рубахи: наискось через всю спину краснел вздувшийся рубец.
— Беги, говорит, отсюда, малец. Нельзя, мол, в лагере ошиваться посторонним. Знаете, как больно? Эх, жаль, мне наган не дали! Я б ему!..
— Я б тебе еще добавил, — заверил его Нечипорук. — Да не по спине, а по заднице. Сказано же было: потихоньку. А ты в открытую, да еще с краденым имуществом.
— Права такого не имеете, товарищ старшина! — запальчиво ответил боец. — Под трибунал можете, а по заднице — незаконно! Это вам не старый режим.
— Прекратить перепалку, — сказал лейтенант. — Не похоже это что-то на киносъемку. Да и какая здесь киносъемка в военное время? Чуть стемнеет, я сам схожу, посмотрю что к чему.
— Может быть, я? — осторожно заметил старшина. — Вы командир…
— А эта штука на тебя налезет? — протянул ему куртку лейтенант, забывшись и перейдя на «ты». — На, примерь!
— Пожалуй, что не сойдется, — с сомнением отодвинулся Нечипорук: в плечах он был гораздо шире командира, да и вообще массивнее. — И всё равно…
— Надо окончательно выяснить, где мы и вообще, что происходит, — говоря это, лейтенант вывернул куртку наизнанку и тщательно осмотрел швы: не хватало еще вшей нахвататься с чужой одежки, а твари эти были ему хорошо знакомы по беспризорным годам. — Э, да тут карман!
В кармане, грубо нашитом на подкладку, обнаружился хитро сложенный листок покоробившейся плотной бумаги: похоже, что владелец позабыл о нем и выстирал одежду вместе с ним.
— Похоже, письмо, — ткнул старшина ногтем в остатки красного воска, когда-то скреплявшего листок. — Вон, печать сломанная. Никак приказ какой?
Письмо оказалось отнюдь не приказом…
«Mon cher ami, Nicolas…»
— Тут по-французски, — поднял глаза от письма Сергей. — Девушка пишет возлюбленному, уезжающему на войну. Клянется в любви, обещает ждать, молит беречь себя, сообщает о новостях и общих знакомых… Словом, обычное письмо. Но…
— А вы и по-французски понимаете? — завистливо спросил старшина. — Здорово… А я вот к языкам неспособный. Только «хенде хох» да «Гитлер капут» и знаю.
— С пятого на десятое, — отмахнулся лейтенант. — В объеме школьной программы. Не в этом дело.
— А в чем?
— Вы на дату взгляните!
Внизу листка, покрытого строчками летящих букв со старомодными изящными росчерками, значилось черным по белому:
«1812 года июля 17-го дня»…
* * *
Смеркалось. Далекий орудийный гул, который теперь казалось немыслимым принять за мирный гром, давно прекратился. Сергей, переодетый гусаром — никак не оставляло ощущение маскарада, — шагал по пыльной дороге к лагерю. Посоветовавшись, сообща решили, что играть в Кожаного Чулка[1] не стоит — мало ли как отнесутся в лагере к крадущемуся в полутьме лазутчику. Могут и не только плеткой полоснуть…
Да и вряд ли это был лагерь. Скорее ЛАГЕРЬ: кругом, насколько хватало глаз, в сумерках раскинулось море огней. Такого Колошин в своей жизни еще не видел никогда — тысячи костров уходили вдаль на километры. Надежда на киносъемочную группу, еще державшаяся где-то в уголке сознания, стремительно таяла. Это были не декорации. Перед Сергеем, в подступающей темноте расстилалась панорама огромной армии, готовящейся к битве. И уже было понятно, что это за битва… Мозг отказывался верить, но, судя по всему, случилось невозможное — четверо солдат Отечественной войны остались там же, на Бородинском поле, но неведомым образом перенеслись во время той, первой, Отечественной.
В памяти всплыли бессмертные строки:
…И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилёг вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус[2].
Ликования французов отсюда, правда, слышно не было, но звуки устраивающейся на ночевку армии доносились отчетливо: разноголосый говор, сливающийся в монотонный шум, ржание лошадей, лязг и скрежет металла — вероятно, точили те самые штыки и сабли перед боем. Да и запахи соответствовали: сытный аромат готовящейся пищи смешивался с запахом дыма от костров и «благоуханием» лошадиного навоза. Да и не только лошадиного: сотни тысяч людей, скученные в одном месте, не могли не отправлять свои естественные надобности…
Сергей с горечью подумал, что уже завтра вечером эти, в общем-то, мирные звуки сменятся стонами раненых людей и ржанием агонизирующих лошадей, а запах лагеря вытеснит вонь сгоревшего пороха и разложения, с каждым днем становящаяся всё сильнее — знакомый ему уже запах войны. Он вспомнил, что читал где-то, что убитых на Бородинском поле было столь много, что их не могли похоронить до лета следующего года.
Он не решился лезть в самую гущу народа: хоть и в маскарадном костюме, но его мог разоблачить первый встречный — слишком уж мало синие офицерские галифе, пусть и ушитые наскоро, походили на обтягивающие рейтузы по тогдашней моде, виденные не раз на картинках. Да и сапоги, что таить, не кавалерийские, и головного убора нет, и сабли…
— Здорово, братец! — Он вышел из темноты к крайнему костру, у которого, помешивая в котелке какое-то варево, сидел одинокий мужик на вид постарше Нечипорука — пышные усы, борода веником, лицо, покрытое морщинами, кажущимися еще глубже в неверном свете костра, высокий картуз с поблескивающим на тулье металлическим крестом.
«Книжное» обращение далось неожиданно легко, точно так же, как ранее произносилось «товарищ».
— Здравия желаю, ба… ваше благородие! — вскочил на ноги кашевар.
«Ну вот, я теперь и „благородие“, — подумал Сергей. — Черт! Совсем не разбираюсь в старинных чинах и званиях».
— Сиди, сиди, — он присел на валяющееся у костра бревешко и протянул к огню руки: ранняя осень перестала кокетничать — к ночи посвежело совсем не по-летнему. — Что варишь?
— Да кулеш, ба… ваше благородие. Простецкая еда, но сытная.
— А меня не угостишь? — Лейтенант почувствовал голодное бурчание в животе.
— Дык, не понравится, наверное… ваше благородие, — мужик справился с непривычным обращением. — Еда-то мужицкая, без выкрутасов.
— Понравится, — улыбнулся Колошин. — С утра ничего не ел.
— Так это мы мигом! — Мужик вытащил откуда-то обширную глиняную миску с щербатым краем и деревянной ложкой навалил туда своего варева, что называется, с горкой. — На здоровьечко, барин! То есть ваше благородие.
Лейтенант ел обжигающую густую кашу из непонятной крупы, щедро приправленную салом, закусывал черным ноздреватым хлебом, и ему казалось, что лучших деликатесов ему в жизни не попадалось. Куда там ресторанным разносолам! Круто посоленный кулеш, припахивающий дымком, дал бы сто очков вперед любому из них.
— Вкусно? — Мужик умиленно глядел на уминающего его стряпню «барина» и, казалось, никак не мог поверить, что его простецкое, далекое от кулинарных изысков блюдо может понравиться офицеру.
— Что ты тут делаешь? — Сергей с сожалением оторвался от еды. — Сражение же завтра.
— Так ополченцы мы, — развел руками кашевар. — Аж из-под самих Мытищ сюда пришли с барином нашим, графом Бобринским.
Видимо, за всю свою жизнь не покидал он родных мест, раз недалекое, в общем-то, путешествие считал чем-то выдающимся. Колошин со стыдом вспомнил, что читал об ополченцах той Отечественной войны и даже картинку видел с точно таким же мужиком с православным крестом на картузе. А потом подумал, что пеший переход почти в двести километров в те времена, не знавшие ни поездов, ни автомобилей, был настоящим подвигом.
— Побьем супостата, ваше благородие? — с надеждой спросил задумавшегося офицера ополченец. — Не пустим Бонапартия, прости господи, имечко бесовское, в Москву-матушку?
— Побить — побьем, — ответил Сергей. — Как не побить, когда вся земля русская поднялась как один человек? Но Москву придется отдать.
— Как так, батюшка?! — отшатнулся мужик, крестясь. — Неужто взаправду отдадим? Как же жить тогда? Наша же она искони была! Татарам — и то не отдали, а хранцузам отдадим?
— Отдадим, но не надолго. Сил уже не будет у Бонапарта ее удержать — вернется назад, как побитый пес. А мы его гнать будем по пятам и затравим в самом логове, — он чуть было не ляпнул «в Берлине», но вовремя прикусил язык. — В Париже.