– Матвей, – опустила одну ладонь Устинья и после некоторой задержки опустила вторую: – Серьга. Серьга Матвей. Или просто Матвей. Или просто Серьга.
Митаюки внимательно слушала, вникая в эмоции и интонации, улавливая смысл и главных слов, и их окружения. То, что ее бородач имел два имени, она поняла. Но не поняла, какое из них главное и почему два, что они могли означать? Когда какое из имен использовать? Однако спросить об этом шаманка была не в силах, а потому перешла к вопросам попроще:
– Пристроилась?
Занятия длились до тех пор, пока с главной башни не крикнули о возвращении рыбаков. Несколько дикарок вместе с Митаюки отправились к реке, приняли выгруженные на берег тяжелые корзины и потащили их к морю – чистить.
Юная шаманка, старательно работая, постоянно пыталась разговаривать, неизменно вызывая у дикарок смех. Но смеялись девушки беззлобно, а главное – ее поправляли. И постепенно фразы пленницы становились все более и более связными.
К обеду лесорубы вернулись в острог и стали жадно отъедаться белой рассыпчатой рыбой, запивая ее горячим ягодным отваром. Наевшись, они довольно хлопали себя по животу, потягивались. Иные тут же пристраивались поспать на солнышке, другие отлучались по каким-то своим делам.
Митаюки, издали приглядывая за своим дикарем, дождалась, пока он поест, потом окликнула:
– Матвей! Пойдем со мной.
– Куда? – вскинул голову бородач. – Ты чего задумала, невольница?
– Мое имя Митаюки-нэ! Пойдем, не бойся.
– Ты говоришь по-русски? – изумился, поднимаясь, бородач.
– Мала-мала. – Юная шаманка показала чуть разведенные пальцы и взяла его за руку, повела за собой.
Место на берегу моря она присмотрела еще утром – за двумя крупными валунами, закрывающими от башен груду давно высохших на берегу водорослей. Утянув туда дикаря, она стянула через голову тунику, бросила поверх травы, чуть постояла, позволяя воину насладиться красотой обнаженного тела. Вожделение, какового лишь несколько мгновений назад не ощущалось вовсе, стало стремительно наполнять чувства дикаря. Он расстегнул пояс, потянулся к девушке. Шаманка не противилась грубым ласкам и, пользуясь возможностью, стянула с Матвея рубаху, стала оглаживать ладонями покрытую шрамами грудь. Штаны дикарь стянул сам и – слава Хэбидяхо-Ерву – снять сапоги не поленился, после чего навалился на девушку.
Митаюки послушно стерпела издевательство, а когда воин перестал буйствовать в ее лоне – придержала его, дабы не вскочил и не убежал, направила его желания на необходимость отдохнуть, расслабиться. Дикарь послушно откинулся на спину, переводя дух, и юная шаманка получила возможность прижаться щекой к его плечу, погладить ладонью грудь, словно выражая свою благодарность.
Чуть выждав, дабы воин набрался сил, Митаюки, не переставая гладить Матвея и как бы продолжая свои благодарные ласки, поднялась и села на его бедра. Подавляя появившийся протест, наклонилась и стала целовать сильное тело, словно невзначай проведя сосками по его груди. Дикарь поддался этой нехитрой уловке, снова расслабился. Шаманка смотрела на него с нежностью, гладила, негромко приговаривая:
– Сколько же раз ты проливал кровь? Вот длинный шрам, это явно порез, но на половину тела. Эти короткие и расширенные означают, что тебя кто-то трижды проткнул. А вот все эти круглые – даже не знаю… Но, верно, Темуэде-ни не раз приезжал за тобой на своей упряжке… Только почему-то не нашел, и ты остался на земле…
Она говорила на своем языке, непонятном Матвею, а потому не особо заботилась, что именно произносит, надеясь больше на вкрадчивое звучание своего голоса, на якобы случайные прикосновения сосков к груди, животу, плечам… И очень скоро вожделение опять затопило сознание воина, а плоть его окрепла, готовая к новой схватке. И шаманка сдвинулась вниз, начиная новую близость не грубостью, а нежными прикосновениями, не отдаваясь сразу, но все же позволяя проникнуть в свое лоно.
Воин не удержался, вздыбился, прорываясь к заветной цели, – Митаюки сразу откинулась, позволяя ему сохранить свою победу, но только не подняться. Матвей чуть опустился – она стала медленно покачиваться, наклонилась вперед, опять провела сосками по его груди, но уже с полной силой, дала познать их горячность и мягкость – и тут же откинулась назад, чуть не ложась на спину, резко меняя ощущения и для себя, и для него, покачалась так и выпрямилась, опять меняя ощущения.
Грозный дикарь, стиснув зубы, скулил и вскрикивал, как попавший в капкан щенок, скреб руками песок, не зная, куда их девать, время от времени содрогаясь всем телом. Похоже, могучий воин, привыкший овладевать женщинами грубо и решительно, быстро и просто, даже не подозревал, что близость может быть столь изысканной и многогранной, сладостной и яркой. Митаюки, глядя в его глаза, победно усмехнулась, стала двигаться быстрее, притом позволяя себе еще и покачиваться, пока мужчина не взорвался, застонав и изогнувшись, едва не сбросив ее с себя, но успев поймать за бедра и с силой осадив вниз. И обмяк – словно испуская дух.
Юная шаманка позволила ему еще немного побыть частью себя, потом осторожно поднялась и вошла в море. Ледяная вода обожгла, но Митаюки все равно присела, ополаскивая все тело, омывая лицо.
Сзади подошел Матвей, взял ее руками за плечи. Девушка обернулась, запрокинула голову.
Взгляд дикаря изменился. Теперь он больше не смотрел на нее как на свою собственность. Он любовался сокровищем. Митаюки счастливо рассмеялась, взяла его за руку и повела на берег.
В ворота острога они вошли, понятно, вдвоем. Но теперь уже не она цепко держалась за покровителя, а он сам обнимал ее за плечо и крепко прижимал к себе.
Обед уже подходил к концу, дикари собирались на работу. Матвей забрал свой топор, крепко поцеловал шаманку в губы и отправился вслед за товарищами. Девушка до ворот провожала его взглядом – и воин тоже оглянулся раза три, неизменно улыбаясь.
– Что случилось, Митаюки-нэ? – изумленно спросила подруга, глядя на это преображение.
– Я дала ему приворотное зелье, – спокойно призналась юная шаманка, благо в остроге их речь все равно никто не понимал.
– Ты обезумела, Ми?! – охнула Тертятко-нэ. – Как ты могла? Это же дикари, людоеды, безродное племя! Они убивали наших воинов, они насиловали нас самих! Этот бородач осквернил твое лоно, неужели ты забыла?!
– Помню, – спокойно ответила шаманка. – И дикарь расплатится за это сполна. Раз осквернил, то пусть теперь кормит и содержит.
– Вот как… – понизила голос подруга. – Выходит, вот ты так порешила…
– Мы – сир-тя, носители древней мудрости, – скривилась в усмешке Митаюки. – А они – всего лишь жалкие окраинные дикари. Мы должны пользоваться ими, повелевать, а не сетовать на свою долю.
– Вот как… – повторилась Тертятко-нэ. – А наши все… Воспитанницы… Они задумали бежать. Дикари глупы и совсем за нами не следят. Девицы украдут ночью еду, и утром можно будет уйти.
– Глупость, – покачала головой родовитая шаманка. – Никто не дойдет. Да и куда возвращаться? Мы больше не воспитанницы Дома Девичества, но мы и не жены. Чьих детей мы родим? Кто примет их, кто примет нас?
– Родители… – неуверенно ответила Тертятко-нэ.
– Родители, – согласно кивнула Митаюки. – В их чумах свой век и скоротаем, у темной тенистой стены, скрываясь от глаз и ожидая смерти.
– А здесь нас будут насиловать, пока не обезобразимся, а потом съедят! – воскликнула подруга.
– Ты этому все еще веришь? – удивилась Митаюки.
– Я хочу домой, Ми, – жалобно всхлипнула Тертятко-нэ. – Хочу к маме!
– И я, – призналась шаманка.
– Митаюки! – окликнула девушку от костра Устинья. – Идите сюда!
Шаманка взяла Тертятко-нэ, подвела к дикарке, сразу спросила:
– Сюда?
– Сюда, – указала на себя Устинья. – Туда… – махнула она рукой, а потом снова указала на себя: – Сюда.
– Туда, сюда… – повторила новые слова Митаюки.
– А, потом, – отмахнулась дикарка, взяла за руку Тертятко-нэ и повела к одному из стоящих во дворе домов.
Затем женщины все вместе – на этот раз без круглолицего юного ханта – отправились за острог на вырубку, собирать бересту и лыко. Вернувшись с тяжелыми охапками, сели в круг плести корзины и полотно. Вернее, дикарки прибрали себе бересту, а лыко подсунули пленницам. Ну да все едино – работа-то привычная.
Когда стемнело и вернувшиеся воины привычно расселись у костра, Митаюки-нэ опять пристроилась рядом с Матвеем, прижимаясь плечом к его боку. Вместе с ним перекусила, вместе с ним и ушла в башню ночевать.
Шаманка знала, чего захочет ее дикарь, – повторения испытанного на берегу наслаждения. Девушка, конечно же, не стала перечить, усевшись на него сверху, но каждый раз, когда другие воины передвигались или когда от их грубых ласок вскрикивали пленницы, – дергалась, крутила головой, останавливалась. Снова начинала свою игру – и снова сбивалась из-за шумных соседей.
Разумеется, свое удовлетворение воин получил… Но совсем не то, какого так желал.
Та же неприятность с постоянно мешающими соседями случилась и утром.
Матвей Серьга ушел недовольный. Митаюки-нэ крутилась возле дикаря, ластясь и всячески выражая свое сожаление, но тот только отмахивался.
В обед и вечером ее воин ходил от одного одноплеменника к другому, о чем-то уговаривался, просил, даже, кажется, ругался. И когда они пошли на ночлег в этот раз, не дал ей остановиться во втором чуме, толкнув выше. Там, под крышей, верхний чум оказался разделен надвое лыковым полотнищем – одним из тех, что сама же Митаюки и сплела. С одной стороны расположилась парочка, которую шаманка видела в прошлый раз, а на другую половину Матвей провел ее и указал на брошенный на пол отрез из толстой сыромятной кожи.
Теперь они могли остаться наедине, вдвоем.
Разумеется, в этот раз дикарь получил все, чего желал, и даже немножко больше. А когда он затих, весь распластавшийся и счастливый, Митаюки приподнялась на локте, задумчиво водя кончиком пальца по бесчисленным шрамам воина.
Она томилась в плену только пятый день. Однако у нее уже появился свой мужчина, свой чум и кое-какое уважение. Ведь она – сир-тя, а это – всего лишь жалкие окраинные дикари. Придет весна, и к тому времени она не просто освоится в здешнем племени. Она станет для дикарей богиней!
Глава 3
Зима 1583 г. П-ов Ямал
В избе атамана народу собралось изрядно: отец Амвросий, десятник Силантий Андреев, немец, Маюни, двое кормчих. Сам Иван Егоров сидел за столом на высоком чурбаке, остальные расселись на сбитых вдоль стен широких топчанах. Все внимательно смотрели на светлобородого Кольшу Огнева, отчаянно зевающего и постоянно одергивающего синий кафтан.
– Да не томи, сказывай! – потребовал воевода.
– Пошел я, стало быть, как велено, вдоль берега на север, – начал свой рассказ кормчий. – Погода выдалась добрая, сразу по выходу парус поставили. С ним ходко получилось мчаться, полста верст за день делали только так! Чего видели? От нас в двадцати верстах река большая будет, а еще в пятнадцати – еще одна. А малых ручьев и речушек и вовсе без счета, земли тут водные. Видели мы поселения люда этого… Страшного и мохнатого… Как их?
– Менквы, – подсказал Маюни.
– Во, они самые! – обрадовался кормчий, продолжил: – Ты, атаман, высаживаться не велел, токмо быстро дозором сходить. Посему мы ни реки не смотрели, ни мохнатых не трогали, мимо проплыли.
– Добре, – кивнул Егоров.
– На второй день еще реку заметили, а опосля берег к закату отвернул. Мы вдоль него пошли, но холодело быстро, и ужо к ночи мы в лед сплошной уперлись. Около него переночевали, а опосля уже вдоль него к югу двинулись. Но прорех не встретили, лед сплошной, толстый. С локоть, а то и два. Полста верст мы отсчитали да на восток и повернули. Посему и обернулись так быстро, атаман, ты уж не гневайся. Зима ныне. Весной, мыслю, лед сходить станет, дальше землю разведать получится…
– Да, други, зима ныне, – согласно кивнул Иван Егоров. – Мы тут возле солнца бесовского пригрелись, забыли совсем. А зима наступает. Как бы до самого острога лед вскорости не добрался. Селений по морю не видно, а вглубь земли дозоры отправлять опасно. А ну, прихватит устье, и не выберутся обратно казаки?
– Не дети малые казаки, не пропадут! – громко ответил крепко сбитый Кондрат Чугреев, пригладив окладистую бороду. – Вода схватится – пешими дойдут. Снаряжать дозоры надобно, воевода, города языческие искать! Вона, какие истуканы с каждого града перепадают. Знамо, можно и постараться!
– Верно, верно! – поддержали его и остальные воины. – Дальние вылазки надобно готовить, селения искать. Здесь не Русь. Зимы, вестимо, и вовсе может не случиться! Чего зазря ждать?
– Ладно, казаки, будем готовить вылазки, – прикусив губу, согласно кивнул Егоров. – Молодец, Огнев, отдыхай.
Кормчие и десятники поднялись, двинулись к дверям. Штраубе и священник подзадержались.
– Ты забываешь, сын мой, что долг наш есть принести слово христово в умы сих обитателей диких, капища языческие разрушить и кресты над поверженными идолами водрузить? – с упреком вопросил священник. – Не вижу ныне рвения в деяниях и помыслах твоих, воевода!
– И то верно, друже, – кивнул немец. – Вона, как ловко о прошлом разе набег ватаге нашей удался! Ныне, почитай, у нас по два фунта злата на каждого казака приходится. Еще пара таких вылазок, атаман, и, клянусь святой Бригитой, каждый ратник наш богатством с герцогами германскими сравнится, а ты, друг мой, любого короля за пояс заткнешь! Ты же, смотрю, и вправду осторожен, ровно суслик перед спячкой. Дозоры токмо для отговорки рассылаешь, по рекам и вовсе никому подняться не даешь. Как мы новые капища найдем, коли в остроге безвылазно сидеть станем, ровно медведь в берлоге?
– Тревожно мне, Ганс, – покачал головой Егоров. – Да, город дикарский разорили мы успешно. По уму, за такой разбой преследовать нас должны сир-тя со всей рьяностью, сокровища свои, баб пленных отбить пытаться или отомстить за обиды хотя бы! Дикари же не тревожат острог вовсе, будто и не случилось ничего… Но ведь сир-тя колдуны, да притом сильные, умелые, я сие на шкуре собственной испытал! Нешто убежище наше исчислить неспособны? Не верю!
– Так радуйся, сын мой, – развел руками отец Амвросий, – коли ворог столь глуп оказался. То тебе знак свыше, что делом богоугодным занимаешься.
– Ганс, когда мы ворога тревожить перестаем, разъезды мимо пропуская, лагерь ратный не обстреливая, крепости не осаждая? – спросил немца атаман. – Давай, скажи, когда неумехами прикидываемся?
– Когда Большой полк на подходе, – пожал плечами Штраубе. – Когда наступление большое готовим и ворога успокоить стремимся, дабы нежданным нападение случилось… Так ты полагаешь, язычники силы свои к острогу стягивают?
– Господь не попустит успеха воинству бесовскому! – размашисто перекрестился священник. – Обережет и сохранит воинство христово в битве…
На этих словах дверь в избу распахнулась, внутрь заскочила невысокая круглолицая дикарка в замшевых штанах и длинной кожаной робе, похожей на рыбацкую, резко выдохнула:
– Со мной ступай скорее, вождь русский! Чего покажу!
– Ты кто? – изумленно уставились на нее мужчины.
– Ирийхасава-нэ, полонянка из сир-тя. Идем скорее, улетит!
– Не помню я тебя отчего-то, девица… – заподозрил неладное священник.
Однако воевода разбираться не стал, схватил зрительную трубу, поднялся:
– Показывай!
Дикарка выскочила из дома, подняла ладонь, прикрывая глаза, недовольно цокнула языком:
– Низко опустился, отсель не видать. Надобно на башню подняться. – Девица опять устремилась вперед.
– Коли полонянка, откель речь русскую ведаешь? – громко спросил ей в спину Ганс Штраубе.
– Мы, сир-тя, умные, – полуобернувшись, ответила дикарка. – Выучила. Да не я одна. Митаюки-нэ тоже язык ваш ныне понимает.
Полонянка махнула рукой в сторону котлов, в которые женщины как раз высыпали чищеную рыбу. Мужчины стрельнули глазами, но останавливаться не стали, вслед за девицей нырнув в башню, поднялись на верхнюю боевую площадку. Ирийхасава-нэ указала рукой на точку, что медленно двигалась далеко над лесом: