– Смотри на нее, вождь.
Иван Егоров вскинул трубу и громко чертыхнулся, различив далеко-далеко крохотную фигурку верхом на летающем драконе:
– Следят! Однако… – Воевода опустил трубу. – Однако, как ты его разглядела так далеко, глазастая?
– Ближе был и выше, вождь. Заметила, – пожала плечами полонянка.
– Не было, атаман! – испуганно вскинулся караульный. – Вот те крест, не приближался! Я внимательно зрел, не отвлекался!
Воевода только отмахнулся, не слушая оправданий, ткнул пальцем в грудь девицы:
– Тут оставайся! Ганс, за мной!
Егоров побежал вниз по лестнице, тихо и четко распоряжаясь:
– Возьми людей с работы плотницкой, выкопайте яму, насколько терпения хватит, опустите всех идолов в нее. Сверху очаг сложите и впредь на нем готовьте. Только вот полонянок языческих и этих, нэнцей… В общем, всех баб со двора уберите, дабы они о сем тайнике не знали.
– Сделаю, атаман… Полагаешь, все так плохо?
– Не знаю! Однако же, коли неладно дела пойдут, не желаю с тяжестью золотой под стрелами и дубинами возиться. Не до того будет. Казакам вели впредь токмо в броне ходить, у кого имеется, в ней же и спать. Три фальконета со стругов сними и на башни поставь да порох оставшийся туда же перекинь. Ворота я сам проверю. Мыслю, укрепить еще надобно, хлипкие слишком, наскоро по первости сделали.
Наверху же священник с подозрением прищурился на девицу:
– С какой стати ты, полонянка, нам супротив сородичей своих подсобляешь?
– Ты великий шаман, о достойный муж, – поклонилась ему сир-тя, – коего не смогли одолеть чары наших колдунов. Вестимо, боги твои сильнее наших. Расскажи мне о них, великий шаман…
– Я не шаман! – гордо вскинул подбородок отец Амвросий. – Я слуга смиренный господа нашего Иисуса Христа, жизнь свою отдавшего на кресте за грехи земные наши!
– Тебя нужно звать слугой?
– Нас зовут священниками, пастырями стада Христова, отцами, – пространно ответил мужчина. – Во Христе же я Амвросием окрещен, отец Амвросий для мирян.
– Твой бог дарует тебе свое колдовство, пастырь?
– Мой бог не признает сей мерзости, прости господи! – перекрестился священник. – Нет силы, кроме божией, и любое бесовство бежит от его имени, а любые чары колдовские обращаются в прах!
– А как твой бог дарует сию защиту? – настойчиво продолжала расспросы сир-тя.
– Принятием плоти и крови Христовой, – уже не так уверенно ответил священник. – Отпущением грехов после исповеди… Раскаянием и искуплением…
– Ваш острог способен раскаяться? – Лицо полонянки вытянулось в изумлении.
– Нет, конечно, – чуть расслабившись, рассмеялся отец Амвросий. – Коли нужно ниспослать благодать божию на тварные вещи, скот, али земли или воды, то благословляем мы их именем Христовым, освящаем его именем.
– Ты хорошо освятил острог, пастырь?
Священник замялся, поскольку освятить покамест успел только церковь, и ответил:
– Он еще не достроен, дитя мое.
– Сир-тя воюет колдовством, пастырь, – напомнила девица. – Как можно оставить твердыню вашу без защиты богов пред лицом сего ворога?
– Однако же, полонянка, зело рьяна ты в борьбе супротив соплеменников своих… – удивленно покачал головой отец Амвросий. – Тебе ли учить меня, как исполнять мой долг пред небесами?
– А ведь верно девка сказывает, отче, – неожиданно вмешался в их беседу караульный. – Как же мы по сей час острог не освятили? Какая-никакая, а супротив сглаза и порчи защита. Язычники здешние, они порчу наводить умеют и глаз отводить.
Священник замялся, недовольно помял губами, но спорить с казаком не стал. Ратник ведь не баба иноземная, он о сем промахе сегодня же всей ватаге разболтает.
– Аккурат на рассвете завтра на крестный ход собирался вас созвать, – ответил отец Амвросий. – Благословим крепость нашу на долгое и прочное стояние, крестным ходом по кругу обойдем и молебен выстоим. Да пребудет с нами милость господа нашего Иисуса Христа…
Священник и казак оба с поклоном перекрестились, и отец Амвросий пошел вниз с боевой площадки.
– А ты девка ладная… – подмигнул оставшейся полонянке караульный. – И чего я тебя раньше не видел?
– На других зело засматривался, – ответила Ирийхасава-нэ, пересекла боевую площадку, выглянула вниз, проводила глазами священника, быстрым шагом идущего к храму, и взгляд ее стал хмуро-озабоченным.
В это самое время за церковью Ганс Штраубе окинул взглядом чистящих всякие корешки женщин, ткнул пальцем в круглолицую черноволосую девицу:
– Это тебя Митаюкой кличут?
– Я женщина казака Матвея Серьги, – подняла голову невольница. – Неча зариться!
– А он про это знает? – прищурился немец.
– Знает. Светелку нам на двоих отгородил. Тронешь – прогневается.
– От оно как… – Штраубе помолчал и вдруг спросил: – Сколько у тебя ног?
– Две… – удивленно ответила полонянка.
– Чего ты делаешь?
– Лук для ухи чищу.
– Море сегодня соленое?
– Оно всегда соленое.
– Ганс, а ты, часом, не приболел? – внезапно спросила Настя, атаманова жена. – Откель у тебя вопросы столь странные берутся?
– Проверял я полонянку. Она говорит по-русски не хуже меня! – удивленно развел руками немец. – В полоне всего ден десять, а ужо речь разумеет!
– Митаюки о словах правильных меня постоянно пытает, оттого много и запомнила, – объяснила Устинья. – Митаюки, когда в следующий раз вопрос глупый услышишь, отвечай: «Не видишь – лук чищу?» Али: «С утра соленым было!»
– Благодарствую, подруженька, запомню, – поклонилась в сторону девушки пленница.
– Умная, значит, шибко? – прищурился на нее немец.
– Это плохо?
– Опосля узнаем… – покачал головой Ганс Штраубе, перевел взгляд на жену воеводы: – Настена, после обеда всех женщин собери и ступайте травы собирать. Токмо всех собери, никого не оставляй, особливо местных. Охрану я выделю.
– Чего так вдруг?
– Иван твой приказал, – не стал вдаваться в подробности немец, и женщине осталось только согласно кивнуть.
Приказ казачьего атамана впервые свел вместе всех женщин, которых судьба занесла в острог на самом краю мира. Шесть белокожих, в длинных полотняных платьях, освобожденных из татарского плена еще в верховьях Оби, четырех смуглолицых и веселых девушек ненэй ненець, одетых в сапожки-торбасы, штаны и малицы из оленьих шкур. Ненэй ненець казаки отбили у менквов-людоедов уже здесь, в колдовских землях. А вот шесть таких же круглолицых и черноволосых сир-тя в торбасах и малицах из змеиной кожи они уже сами захватили в полон у здешних дикарей.
Принятые у ворот шестью казаками в кольчугах и толстых стеганках, поблескивающих железным шитьем, все женщины с корзинками и лукошками отправились собирать приправы для общего стола.
Митаюки-нэ всю дорогу с тревогой посматривала на своих подруг из Дома Девичества. Они выглядели так, словно их пожевал и выплюнул гигантский двуногий трупоед, подбирающий в лесах всякую падаль. Волосы перепутаны и сбиты в колтуны, лица жухлые и уже покрыты морщинами, груди обвисли. И они не шли – они приволакивали ноги, с тупой безнадежностью глядя только вниз, на землю. К счастью, Тертятко-нэ казалась не столь забитой, и пленница пристроилась к ней поближе:
– Куда ты пропала, Те? Второй день не вижу!
– Увечный в чуме здешнего вождя лежит, за пологом, – тихо ответила девушка. – Вся спина содрана, слаб очень, руками еле шевелит, встать не может. Корка кровавая запеклась, на рака сзади похож. Посему ему и не повернуться никак. Вот меня к нему и приставили – кормить да прибирать. Я тама, рядом, и таюсь, дабы дикари ночами не насиловали.
– Молодец, убереглась.
– Не убереглась, – мотнула головой Тертятко-нэ. – Он молодой, крепкий. Встать ужо пытается. Опасаюсь, завтра-послезавтра поднимется и пойдет. Тогда не нужна стану…
Пленница тяжко вздохнула. Митаюки предпочла промолчать.
– Послушай меня, Ми, – перешла совсем на шепот девушка. – Я тут обмыслила все то, что сказывала ты… О том, что лучше одному дикарю добром отдаваться, нежели всем по их прихоти… Свари мне зелье приворотное, Ми! Ты ведь средь наших лучшей шаманкой завсегда считалась, у тебя получится. Пока этот воин молодой из моих рук ест, я его и напою. Он не страшный, я пригляделась. Бледный, знамо. На человека не очень похож. Но уж лучше такой, чем все. Сваришь?
– Коли травы найдем, сварю, – согласилась Митаюки. – На меня ныне ужо не особо смотрят, сильно могу не таиться. Что класть нужно, помнишь? Клевер, душицу, маралов корень. Под ноги смотри. Может, первая заметишь.
Травы были местные, дикий лук, укроп и сельдерей женщины искали долго – так что все нужное воспитанницы Дома Девичества собрали без особого труда, и вечером юная шаманка устроилась возле одного из костров, заваривая приворотные травы. Делать это в берестяной коробочке дело непростое. Береста, особенно горячая, мягкая – способна смяться от любого неосторожного движения; верхние края и складки, которые не смачиваются водой, моментально загораются, стоит только зазеваться. Столь сложным делом без особой необходимости никто заниматься не станет. Зачем с трудом готовить что-то себе одному, когда рядом есть большие котлы с общей едой? В них и согреть что-то можно, и отвар горячий зачерпнуть, коли холодная речная вода не нравится. Посему Митаюки весьма удивилась, когда заметила через костер белокожую и русоволосую девушку в вышитом сарафане. Незнакомка занималась тем же, чем и она – заваривала что-то в берестяном коробце.
Ощутив ее взгляд, девушка подняла голову, и Митаюки сразу спросила:
– Ты кто?
– Я казачка, именем Елена, – спокойно ответила незнакомка.
– Почему я не видела тебя никогда раньше?
– Ты полонянка, сир-тя, – опустила взгляд казачка. – Ты не должна задавать вопросов своим победителям.
Юная шаманка сжала губы, вернулась к отвару, нашептывая заклинания… И вдруг услышала, словно эхом, точно такие же слова с той стороны костра!
– Кто ты, Елена?! – повысила голос Митаюки.
– Будешь кричать, на тебя станут смотреть дикари, – ответила казачка. – Я белая, меня не тронут. Сперва захотят узнать, чем занимаешься ты.
– Кто ты? – теперь уже тише спросила девушка.
– Тебе не нужна я. Тебе нужен волос, – с легкой усмешкой ответила Елена. – Я свои уже скрутила.
Она вскинула левую ладонь, что-то показывая, провела ею над пламенем, растерла, высыпала в отвар, продолжая нашептывания, поднялась:
– Не ходи за мной, Митаюки-нэ. Накличешь беду, – предупредила казачка.
– Ты знаешь мое имя?!
– Иди за тем, что нужно тебе, – посоветовала Елена, – и оставь мне то, что нужно мне. И тогда в твоей жизни станет немножко меньше горя, а в моей немножко больше добра.
– Ты?! – внезапно осенило юную шаманку, но она вовремя осеклась, дабы лишнее прозвучавшее слово не оборвало ей жизнь.
– Умница, – похвалила девушку казачка и отправилась к церквушке.
– Мы все умрем… – сглотнув, прошептала себе под нос Митаюки-нэ, однако сделать что-либо не посмела. Оставила все как есть, поднявшись и повернув к дому атамана, к Тертятко-нэ, за кровью и волосками.
В церкви в это время было тихо и сумрачно. Три сальные свечи, потрескивая, сгорали перед крестом и двумя иконами на стенах. Казаки уже отстояли вечерню и ныне пировали у костров. В маленьком храме остались лишь священник и его помощник, юный Афоня по кличке Прости Господи. Отец Амвросий стоял на коленях перед распятием, паренек прибирался, пряча в сундучок дорогие бронзовые подсвечники, оловянный кубок и вино для причастия. Он-то и заметил круглолицую язычницу, что осторожно скользнула в церковь, тихо притворив за собою дверь.
– Тебе чего, самоедка? – поднялся Афоня.
– Я к пастырю, – ответила дикарка, подступила, положила ладонь ему на лоб. Прости Господи зевнул, сел на сундук, откинулся на стену, зевнул еще раз и закрыл глаза.
Язычница прокралась дальше, остановилась за спиной священника, потянула носом воздух и тихо спросила:
– Я обидела тебя, слуга великого бога?
Отец Амвросий, отвесив еще поклон, перекрестился, поднялся, повернулся к гостье.
– Чего тебе надобно, язычница? – сурово нахмурился он.
– Я хотела всего лишь узнать побольше о твоем боге, пастырь. Прости невольную ошибку глупой дикарки. – Гостья опустилась на колени, вскинула над головой берестяной коробец: – Вот, я принесла тебе испить травяного отвара. Надеюсь, ты смилуешься и откроешь мне тайны своей веры?
– Хорошо, язычница, – смягчился священник, взял корец. Не торопясь его осушил.
– Меня зовут Ирийхасава-нэ, пастырь, – напомнила полонянка.
– Искренне ли желаешь ты приобщиться к новой вере, язычница? – спросил отец Амвросий.
– Я готова отдать все, лишь бы узнать ее, пастырь, – ответила Ирийхасава-нэ и неожиданно скинула с себя одежду.
Свечи словно выстрелили, породив яркую вспышку, священник увидел перед собой сильное, красивое юное тело. Розовые языки пламени, раскачиваясь, словно поигрывали сосками высоких грудей, пробирались между ног, гладили ровные смуглые ноги, обнимали руки и плечи, явственно бегали по ее бокам и животу… Проваливались вниз, в столь соблазнительный… треугольник…
– Изыди, развратница… – неуверенно произнес отец Амвросий, ощущая, как бешено забилось сердце, как полыхнула огнем вся кожа, от макушки до пят.
– Ради познания тайн твоего бога, великий пастырь, я согласна на все… – Ирийхасава-нэ закинула руки священнику за шею, почти касаясь губами его губ. – Совершенно на все…
Отец Амвросий попытался выдавить из себя отрицание, но от близости полонянки все его тело напряглось до остолбенения. Жуткая, невыносимая похоть захлестнула разум, до дрожи пробирая все суставы, и он даже не почувствовал, как лишился одежды, оставшись перед язычницей в одном лишь нательном кресте.
– Открой мне тайны своего бога, и можешь владеть мною безгранично… – пообещала невольница, опрокидывая его перед распятием, и священник ощутил, как чресла его словно окунаются в кипяток, но кипяток не боли, а нестерпимого, как боль, наслаждения. Наслаждения, почти забытого, оставшегося в той далекой юности, когда он еще и не подозревал, что посвятит себя служению небесам. Что отречется от земных радостей во имя Иисуса, пожертвовавшего собой…
… но мысли путались, остро-сладостными волнами скатываясь вниз, к презренной плоти, к окаянному отростку, внезапно поглотившему все помыслы, и раз за разом тело содрогалось в волнах безумной ярости, требовавшей пробиться в самую глубину той, что сидела сверху, смеясь и напевая, и волосы ее развевались, словно по ветру, глаза горели огнем, а тело переливалось алыми отблесками свечей. И он изогнулся, пронзая язычницу, разрывая, убивая ее – и взорвался сам, окончательно потеряв остатки рассудка… И лишь невероятная слабость, бросившая отца Амвросия обратно на пол, не позволила ему натворить еще каких-то безумств.
Он лежал, продолжая таять в горячем безвольном наслаждении, а чертова невольница, наклонившись вперед и все еще возлежа на нем, требовательно спросила:
– Ты откроешь мне тайны своего бога? Силу своих благословений и освящения? Поклянись, пастырь, ты передашь мне тайну своей веры?
– Передам, – пообещал священник, все еще не способный собрать воедино свои мысли и чувства и не очень понимающий, как и почему все это случилось и как теперь поступать?
– Поклянись именем бога!
– Господи Исусе, – выдохнул он.
– Тогда говори! Как вызвать твоего бога?
– Молитвой и покаянием… – Священник устало закрыл глаза.
Ирийхасава-нэ задумалась, положив ладонь ему на лоб, покачала головой:
– Ничего не понимаю… Расскажи, кто твой бог? Где он, как его искать? Как получить его силу?!
– Грязная распутница… Греховное порождение тьмы… – Все еще находясь во власти слабости, начал потихоньку приходить в себя отец Амвросий. – Как ты посмела соблазнить меня?
– Я доставила тебе удовольствие! – напомнила невольница.
– Порождение ада! Отродье Сатаны!
– Ты поклялся открыть мне тайну своей веры! – наклонившись губами к самым губам, напомнила девица. – Ты клялся именем своего бога!
– О Господи, я все еще в тебе! – задергался священник. – Какой стыд! Я отступник! Я проклят! Я буду гореть в аду!
Все эти выкрики вызвали на лице Ирийхасава-нэ немалое изумление:
– Тебе стыдно, что ты овладел пленницей?