На второй ношве ударил в свой бубен Маюни, призывая в помощь богов древнего шаманского рода Ыттыргына; Митаюки, зажав в руке кожаный амулет с оберегающими рунами, зашептала отгоняющие порчу заклинания – и люди вокруг них тоже ожили, готовясь к схватке.
Великие шаманы на берегу отчаянно завыли, стягивая к полю незримой схватки полчища духов и богов, раз за разом посылая их против опасного врага, стремясь пробить сплетенную из самых разных видов магии защиту. И временами казалось, у них что-то получается, ибо весла двигались медленнее, а копья начинали пригибаться к воде, но вскоре защита усиливалась – и люди в лодках приободрялись, разворачивали плечи, прищуривались на сгрудившегося на берегу врага.
* * *
– Как было и прежде, с полста воинов и три колдуна, – указал на прогалину Силантий Андреев. – Каким был лагерь ратный, таким и восстановили. Менквов токмо нет. То ли опасаются, то ли новых не наловили. И звери ушли.
– Звери, вестимо, супротив засеки нашей ушли, – тихо ответил Егоров и вскинул руку.
Казаки потекли из зарослей за спину увлекшихся происходящим на реке дикарям, опустили копья, кинулись вперед. Когда до врага осталось всего лишь несколько шагов – щелкнули тетивы луков, выбивая колдунов, и воины сошлись в рукопашной.
Матвей шел крайним справа и потому оказался один супротив пяти – малым числом казаки не смогли ударить по всему строю, а смяли только центр. Вдобавок, как назло, пика после первого удара застряла, выдернуть не удалось, пришлось выхватывать саблю.
– А-ха-а! – Ближний сир-тя наметился в лицо копьем.
Казак пригнулся, привычно поднырнул – но клинком до ворога не достал. Тот отскочил, бросая неудобное в давке оружие, схватился за палицу, тут же ткнул ею вперед, словно ножом. Матвей отмахиваться не стал, отпрыгнул вправо, закрывая собой спины товарищей от обходящих их дикарей, отмахнулся от одного копья, второе поймал и рванул к себе, хлестнув саблей по держащим его рукам. Крутанулся, отмахиваясь от другого наконечника, присел в длинном выпаде, вонзая саблю в живот врага, опять поднырнул под копье, рубанул голые колени, вскочил… И тут бок его обожгло страшной болью. Столь сильной, что на миг казак даже потерял сознание, – и пришел в себя, уже стоя на коленях.
– Ха-а-а! – Чужой воин уже размахнулся, чтобы размозжить ему голову, и Серьга в этот миг смог только упасть, чтобы уже лежа вскинуть саблю, вгоняя врагу в пах.
Другой дикарь, отскочив, поднял копье, замахнулся, метясь пронзить раненого с безопасного удаления, и Матвей в бессилии закрыл глаза…
Со своей ношвы Митаюки хорошо видела, как развивается схватка. Три десятка русских ратников выскользнули из леса, подбежали, опустив копья, с ходу врезались в толпу сир-тя. Закричали от боли раненые, упали убитые, шарахнулись в стороны все остальные, повернулись к врагу, кинулись на казаков с воинственными криками. Засверкали сабли и наконечники, хлынула на песок кровь.
Ее дикарь дрался крайним, ловко уворачиваясь сразу от нескольких врагов. Обезоружил опытного сир-тя с бритой головой, ранил другого, свалил третьего, отклонился от нового укола… И тут, подскочив незамеченным, молодой воин вогнал свое копье в бок казака чуть ли не на всю длину!
– Не-ет!!! – вскочив, в ужасе закричала юная шаманка.
Матвей обмяк, упал на колени. Молодой воин выдернул свое копье, его место занял пожилой, замахиваясь палицей – но казак стал падать дальше. Опасаясь промахнуться, сир-тя помедлил с ударом – и дикарь успел сразить его первым. Молодой воин отскочил, размахнулся двумя руками, намереваясь вогнать копье в обмякшее тело.
– Не-е-т!!! – Митаюки прянула вперед, вытянула руку, выплескивая через расстояние весь свой страх и гнев, и сжала ими сердце воина. Молодой сир-тя задрожал, не в силах шелохнуться, раз за разом мелко приподнимая и слегка опуская древко.
Ношвы уже достигли мелководья, и с них спрыгивали казаки, чтобы нанести смертельный удар, – опять в спину врагам, опять неожиданно. Вознесшего копье сир-тя наконец-то заметили, и метнувшийся в помощь сотоварищу Силантий одним взмахом снес ему голову.
Юная шаманка наконец-то перевела дух, сорвалась с места, пронеслась через поле брани, сильным толчком отпихнула десятника, упала на колени рядом с казаком:
– Матвей! Ты жив?! Посмотри на меня, Матвей! Дыши, проклятый дикарь! Дыши! Не вздумай закрывать глаза!
К ней в помощь подоспела Устинья, принесла туесок с болотным мхом. Вдвоем девушки быстро забили им рану, остановив кровотечение, и шаманка осталась сидеть рядом, удерживая мох, пока казачка искала, из чего сделать повязку.
– Смотри на меня, Матвей! – требовала девушка. – Не засыпай! Ну же, проклятый дикарь, как меня зовут?
– Митаюки… – ответил казак и потерял сознание.
Схватка оказалась удачной. Ватага потеряла всего несколько воинов легкораненными, и одного – тяжелым. Но при том, считай, очистила от врага всю реку. И хотя колдун на драконе кружил высоко над их головами, казаки особо его не опасались. Бывалые воины, они отлично знали – для сильного удара по врагу нужно собрать силы. Этот удар они сегодня выдержали. Для нового нападения язычникам потребуется время, причем довольно много. Ведь ближайших к реке ящеров и воинов перебили, подкрепление придется гнать издалека. Пока еще оно доберется…
Разделившись надвое, ватага занялась делом. Часть отправилась к засеке, где на заостренных сучьях и макушках обнаружилось три туши крупных зверей и пять волчатников. Судя по лужам крови и обломкам ветвей – напоролось на укрепление куда больше животных, однако многие выжили и уползли зализывать раны. Впрочем, казакам с головой хватило и того, что есть. Воины свежевали туши, снимая шкуры и разрезая мясо на крупные куски, грузили все это на лодки, а когда ношвы просели чуть ли не по самые борта – отправили их вниз по реке.
Остальные ватажники валили деревья, рубили сучья, после чего сваливали бревна в реку и шли за следующими, предоставляя этим плыть по течению. Правда, несколько плотов казаки все же связали – но только для того, чтобы тоже загрузить мясом и шкурами. Работа кипела с первых солнечных лучей и до глубоких сумерек, ватага торопилась сделать как можно больше до того дня, когда язычники снова воспрянут духом. Дров было сколько хочешь, еды тоже – только трудись. Даже в дозоры воевода отправил не здоровых казаков, а легкораненых, наказав в стычки не соваться, а при первом подозрении уходить и предупреждать ватагу об опасности. Исключение Егоров сделал только для Маюни. Мало того что юный остяк был охотником от рождения, так на него еще и колдовство сир-тя не действовало. Как этим не воспользоваться?
Именно остяк обратил внимание на то, что в один из дней колдунов на драконах вместо одного стало сразу пять.
– Один смотрит, малым числом зверей управляет, да-а, – постукивая пальцами по бубну, сказал паренек. – Коли много, то либо задумали чего, либо ведут кого-то.
Воевода рисковать не стал, и в тот же день казаки связали три своих последних плота, сами на них и погрузившись.
Однако Митаюки и Серьга сплавились вниз еще первой лодкой.
На острове раненому расстелили поодаль от лагеря сложенную вдвое свежую шкуру какого-то зверя и оставили юную шаманку наедине с мужем. Не потому, что были безразличны, – ватажники опять ударились в строительство и не хотели зацепить товарища во время работы.
Матвей то приходил в себя, то впадал в беспамятство и далеко не всегда понимал, где находится, когда открывал глаза, – уж Митаюки это чувствовала. Однако кровь она остановила быстро, густого мясного бульона в лагере было вдосталь. Серьга был сыт, а сытый человек со слабостью справляется быстро. Теперь главным было то, чтобы рана успела зарубцеваться до того, как кровь учуют коварные Хэдунга или Мэрю, злобные дочери отца семи смертей.
На третий день к ложу больного пришел пахнущий парной кровью Семенко Волк и накинул на Матвея огромную шкуру с густым белым мехом:
– Вот, мыслю, ему на пользу будет. Как Серьга, держится?
– Терпение надобно. Ныне ничего не скажу, – покачала головой юная шаманка.
– А ты сама как?
Митаюки подняла на него удивленный взгляд, и казак поспешил оправдаться:
– Нет, ты не думай, мне чужого не надо! Мы все в ватаге как братья. Коли ты Серьги избранница, я и в мыслях… Не трону. Но коли надобно что, сказывай. Всегда подсобим.
Девушка кивнула, указала на шкуру:
– Откуда это?
– С мяса, – с готовностью присел рядом с Матвеем Волк. – Мы ведь с засеки его столько набрали… На месяц хватит! А хранить как? Ондрейко Усов, хитрован, придумал на лед его отвезти. Там, за островом, верстах в трех, поле ледяное начинается. Зима там, в общем. Ну, мы так и сделали. А ныне поехали для обеда порцию взять – глянь, а там мишки эти, белые, нашим добром обжираются, за обе щеки уписывают. Трое убегли, а этот на нас попер. Вот… Теперь самого кушать станем.
– Благодарствую, Семенко Волк, – кивнула Митаюки.
– Да чего там, все свои, – кивнул казак, вставая. И вдруг добавил: – Повезло Матвею с женой. Счастливчик.
Может быть, от теплой шкуры, а может, время подошло – но на четвертый день Серьга проснулся и целый день находился в сознании. Его даже не пришлось поить из корца – он с удовольствием умял крупный кусок мяса, перешучиваясь с Волком по поводу того, что три дня не ел, стало быть, и порция должна теперь быть утроенная.
А на следующий день у него начался жар. Кожа вокруг раны покраснела, мох, даже после замены, пах дурно, и Матвей опять начал впадать в беспамятство.
– Что? Как он? – по два-три раза на дню приходил Семенко, вставая рядом с юной шаманкой на колени, и Митаюки не знала что ответить.
В один из таких приходов Серьга оказался в сознании и схватил товарища за руку.
– Она хороша, правда? – тихо спросил он.
– Ты о чем?
– Митаюки… Я ведь вижу, она тебе нравится.
– А мне все девки нравятся, друже. Но ведь я на всех не кидаюсь!
– Дай слово, что позаботишься о ней, когда я преставлюсь.
– О чем ты думаешь, Матвей? Все хорошо с тобой будет, поднимешься!
– Мне говорить тяжко, Семенко. Не спорь. Просто пообещай.
– Не беспокойся, друже. Не оставлю.
– Вот и хорошо, – с облегчением закрыл глаза Серьга и провалился в небытие.
Волк посидел еще немного, явно не зная, что говорить. Положил на пару мгновений руку юной шаманке на плечо – и ушел работать.
На острове казаки снова ставили крепость. Только теперь вместо частокола они возводили сплошную стену из связанных один с другим двойных срубов, засыпая внутрь каждого, с наружной стороны, песок вперемешку с галькой. Кроме того, каждые пять-шесть венцов внутри клали поперечные бревна. Когда сверху на них наваливалась галька, то всей тяжестью давила вниз, прижимая венцы, не давая им подпрыгивать. Работа шла, понятно, куда медленнее, нежели в прошлый раз, и сам острог получался размером примерно в треть от первого. Однако было понятно, что в новую стену мог сколько угодно биться хоть яйцеголов, хоть троерог, хоть длинношей лупить своим тяжелым хвостом, – она даже не шелохнется.
Матвей же метался под шкурой, горел все жарче и в сознание больше не приходил.
– Неужели ты плачешь? – неожиданно спросила Митаюки казачка Елена.
– Откуда ты взялась, злобная Нине-пухуця? – устало спросила ее юная шаманка, вытирая лицо.
– Пришла. Давно. Ты совсем не смотришь окрест.
– Чего тебе нужно, черная шаманка? Ты почуяла смерть и примчалась на ее запах?
– Я люблю смерть, – согласилась лжеказачка. – Но почему ты плачешь? Это ведь просто грубый вонючий дикарь. Ты выбрала его, чтобы получить защиту, чтобы добиться возвышения. Чтобы выпихнуть его как можно выше среди прочих и быть рядом, пользуясь полученными благами. Оставь его, возьми себе другого! Среди русских много свободных самцов. Иные смотрят на тебя с таким интересом, что и зелье не понадобится.
– Ты пришла посмеяться над моими страданиями, Нине-пухуця?
– Да, я люблю поворошить раны, девочка, и насладиться причиненными муками, – согласилась черная шаманка. – Может, поэтому сир-тя не всегда мне рады?
– Лучше оставь меня, Нине-пухуця, – подняла голову Митаюки-нэ. – Потому что я научилась убивать.
– Меня убивали так часто, дитя, что я перестала обращать на это внимание, – улыбнулась казачка Елена. – Но все же скажи, отчего ты сидишь здесь? Разве не проще напоить этого дикаря болиголовом… – гостья положила на грудь раненого стебель с двумя крупными бутонами, – … дать ему навеки уснуть и пойти выбирать другого?
– Тебе этого никогда не понять, злая колдунья, – покачала головой Митаюки-нэ. – Я не хочу искать другого дикаря.
– Отчего же, понимаю… – Нине-пухуця положила рядом с болиголовом незабудку и стебель лютика. – Это всегда так забавно. Мудрейшие шаманки с тончайшим пронзительным разумом выстраивают планы на поколения вперед, продумывают каждый шаг и каждое движение, выжидают годами, ловят каждый шанс и каждую чужую ошибку… А потом вдруг раз – и все летит кувырком, рушится, погибает, истребляется их собственными руками только потому, что они вдруг утыкаются взглядом не в того воина, и ими овладевает безумие, которое они с придыханием называют любовью. Они всегда выглядят такими дурочками: сварившие десятки приворотных отваров, взломавшие десятки сердец колдуньи внезапно начинают причитать по какому-нибудь пустоголовому кожевеннику.
– Жалко, что тебя не сожгли, Нине-пухуця! Ты не умеешь говорить ничего, кроме мерзостей!
– Ладно, дитя. Ради тебя скажу что-нибудь хорошее. Тебе повезло. Ты влюбилась в того, кого выбрала. И не тогда, когда это безумие способно разрушить все, чего ты добилась за долгую жизнь. Правда, он умирает… Но в сравнении с твоей удачей это ведь такой пустяк!
– Как можешь с такой насмешкой говорить о смерти, черная шаманка?!
– С насмешкой? Не-ет, я говорю о ней с радостью, – покачала головой лжеказачка. – Смерть – это великое мерило, помогающее отличить заблуждение от истины, настоящее чувство от придуманного, истинное желание от ложного. Вот скажи, готова ли ты умереть ради того, чтобы избежать позора? А ради того, чтобы вернуться в родной чум? Ты готова умереть ради того, чтобы и дальше находиться рядом с этим дикарем? Скажи, а ты готова умереть вместо него?
Нине-пухуця положила на грудь раненого большой белый кусок животного жира, презрительно скривилась и поднялась. Куда и каким образом она исчезла, Митаюки не увидела, поскольку не отрываясь смотрела на принесенный комок. Губы ее еле заметно шевелились, повторяя услышанные слова:
– Смерть есть мерило ценностей… Готова ли ты принять смерть или предпочтешь выбрать другого? Жить без него или умереть…
Когда-то, делая свой первый шаг, она и не представляла, что можно колебаться над подобным выбором. Все самцы одинаковы. Главное – удачно выбрать самого сильного и многообещающего, научить его власти и величию, а потом безмятежно блаженствовать за его спиной. Какая разница, чьи руки будут тебя ласкать, какое тело тебе нужно топить в сладострастии и наказывать холодностью, если все это лишь инструмент на пути к возвышению?
Но что-то изменилось. Что-то изменилось с того дня, когда она оценила критичным взглядом этих дикарей и выбрала самого крепкого и самого ненавистного, решив, что это станет хорошей шуткой… Теперь она больше не желала чужих прикосновений!
Смерть есть главное мерило всех ценностей.
Готова ли она умереть, лишь бы избежать позора?
Теперь – без колебаний.
Готова ли умереть, лишь бы не принадлежать другому?
Теперь – да.
Но готова ли она умереть, дабы вернуть жизнь этому дикарю?
– Неправильно спрашиваю… – шепотом поправила сама себя Митаюки-нэ. – Что лучше: умереть сразу или долго-долго ждать смерти в одиночестве?
Она взяла принесенные черной ведьмой травы, скомкала и стала старательно растирать между ладонями, пока те не стали источать густой аромат, а руки не окрасились соком. После этого так же растерла жир, смешивая с травяной влагой. Когда тот из белого стал зеленоватым, юная шаманка нанесла им знаки деревьев, воды, травы и земли на лоб, грудь, живот и конечности Матвея, затем натерлась сама – уже просто так, без надписей, легла на казака сверху, уперлась крепко лбом в лоб, потом, стеблем связав себя с ним как можно плотнее за шеи, взяла ладони мужа в свои, ноги вытянула вдоль ног и запела гимн хозяину священной березы, ритмично дыша и обращаясь ко второму кругу небес. Вскоре привычно закружилась голова, мир вокруг расплылся, открывая ее взору мир духов… в котором она не увидела ничего, кроме тумана. Однако Митаюки-нэ, зная, что ее слышат, все равно стала смеяться: