– Как глупа жалкая Хэдунга! Она жрет траву и землю, она жрет мертвое дерево, не видя живой плоти! Хэдунга – позор отца семи смертей! Она не отличает человека от воды, она не отличает мяса от грязи! Она жрет все подряд, как тупой безглазый земляной червь! Как же она глупа! Какой позор! Отец семи смертей плачет от своего позора! Его Хэдунга жрет траву и землю, не отличая ее от живой плоти! Хэдунга питается одной грязью!
Внезапная острая боль в животе свела тело шаманки судорогой, у девушки перехватило дыхание, речь прервалась…
– Ты больше не смеешься, живая плоть? – услышала она злобный шелест. – Я нашла тебя и сожру вместо прежней гнили.
– Жалкая… Хэдунга… – еще раз выдавила из себя шаманка, но на большее ее сил уже не хватило. Боль отнимала силы и затуманивала разум, Митаюки стало не до смеха. Пусть и фальшивого.
* * *
Когда Матвей очнулся, его дикарка лежала сверху, стонала и вздрагивала, и так дышала жаром, словно перегрелась у костра. Вдобавок она была привязана к мужу и крепко вцепилась в его руки.
– Митаюки, что с тобой? – немного растерялся воин.
– А сам не догадываешься, казак? – послышался рядом женский голос, и холодные руки сняли с его шеи тонкую прочную травяную лиану, стали расцеплять ладони. – Ты был больной, она здоровая. Теперича, после ворожбы, она больная, ты здоровый.
Незнакомая женщина в чистом сарафане перевернула Митаюки на спину, скинула ее с мужчины, поправила перехлестнувшиеся ноги, расправила руки.
– Ты кто?! – приподнялся на локте Серьга.
– Казачка, именем Елена. Лежи, не то рана откроется.
– Почему я тебя никогда не видел?
– Потому, что только на жену завсегда смотрел… – Незнакомая казачка приподняла Митаюки веко, заглянула в зрачок. – Не, не беспамятна. Все чует…
– Она умрет?
– То не ведаю. У тебя половина брюха порвана и крови, будто у цыпленка, ты бы помер непременно. Она же плотью цела и крови не теряла… Возьми ее за руку, ей так легче станет. – Казачка достала из-за пазухи берестяной туесок, наспех натерлась какой-то вонючей дрянью, водя ладонью под сарафаном, затем зачерпнула еще немного мази и потребовала: – Более мне не мешай!
Она закрыла глаза, взяла Митаюки-нэ за другую руку и стала мерно раскачиваться, заунывно что-то напевая на незнакомом казаку языке.
Юная шаманка, измученная, распластанная, пожираемая заживо маленькой, мерзкой, лохматой и скрюченной тварью, лишь отдаленно похожей на человека, увидела, как из тумана появилось еще одно, не менее жуткое существо: старуха с бледными зрачками и бесцветной кожей, покрытой старческими пятнами, тоже малорослая, в малице и торбасах из невыделанной шкуры товлынга. Колдунья присела возле истязаемой девушки и ласково спросила тварь:
– Вкусно ли тебе, ненасытная Хэдунга? Нравится ли тебе эта живая плоть?
Тварь покосилась, недовольно зарычала. Старуха сделала быстрое движение, мазнув чем-то живот девушке, и когда дочь отца семи смертей снова вцепилась зубами Митаюки в это место, то тут же отпрянула, отплевываясь и отмахиваясь руками. Ее так передернуло, что казалось – вот-вот начнет тошнить.
Однако Хэдунга справилась с собой, опять наклонилась к жертве – и опять старуха успела мазнуть живот Митаюки своей мазью. Лохматая тварь снова, отплевываясь, отпрянула.
– Вкусно ли тебе, ненасытная Хэдунга? Нравится ли тебе эта живая плоть? – еще раз с нескрываемым ехидством спросила старуха.
Тварь взревела от ненависти, бросилась на Нине-пухуця… Колдунья, смеясь, даже не подумала сопротивляться. Все равно уже через миг Хэдунга отпрянула сама, отплевываясь и отмахиваясь.
– Вкусно ли тебе, ненасытная дочь отца семи смертей? – Старуха, не скрываясь, стала старательно мазать живот девушки своей отравой. – Хочешь еще?
Хэдунга зарычала, оглядываясь, но защищенного знаками земли, воды и растений казака разглядеть не могла.
– Пошла, пошла отсюда, – старуха замахала на тварь руками, словно отгоняя надоедливую муху. – Пошла прочь!
Та покрутилась еще немного, принюхиваясь то к девушке, то к старухе, недовольно клацнула зубами и поковыляла в туман искать более съедобную жертву. Нине-пухуця кивнула и тоже рассеялась. А следом, охнув и глубоко вздохнув, пришла в себя и юная шаманка.
– Ты как? – с облегчением спросил ее Матвей, крепко сжав руку, но его вопрос совпал с точно такими же словами девушки.
– Да целые вы, целые, – сварливо ответила обоим лжеказачка. – Токмо отлежаться сегодня не мешало бы. А воину сему ден пять еще поберечься, резко не двигаться. Бо рана токмо зарубцевалась, как бы чего не вышло.
– Спасибо тебе, Нине-пухуця, – все же приподнялась Митаюки. – Но ведь ты поклонница смерти! Почему ты меня спасла?
– Ты не поверишь, дитя, но в моей долгой жизни у меня никогда не было ученицы, – поднялась на ноги казачка Елена. – А ты мне подойдешь. Ты любишь смерть и страдания так же сильно, как люблю их я… Ладно, оставайтесь вдвоем, поправляйтесь. Пойду, что ли, священника помучаю? Он забавный. Все еще надеется устоять супротив приворотного зелья и учения девичества.
Недостроенный острог встретил возвращение прихрамывающего, держащегося за бок Матвея приветственными криками, ему и жене сразу выделили завешенный пологом из сыромятины угол в одном из срубов и тут же поставили обоих в смену следить за кострами. Холодно было на острове – чтобы не замерзнуть ночью, топить очаги приходилось постоянно. Подбрасывать дрова по силам и раненому.
Казаки тем временем готовились к новой вылазке, которая как раз ночью и началась. В вечерних сумерках Ганс Штраубе увел от острова обе ношвы – в них находилось два десятка воинов, окормлять которых отправился отец Амвросий. Хотя и остяка Маюни, конечно же, в поход тоже взяли. Как же обойтись без следопыта, нечувствительного к колдовским чарам?
Высадившись на берег, ватажники быстрым шагом двинулись вверх по реке, в то время как ношвы вернулись назад и были демонстративно оставлены на берегу возле челнока – дабы издалека было видно, что все на месте.
До рассвета преодолеть травянисто-моховую тундру путникам не удалось, и ночевали они под прихваченными для этого дела пологами. Но дело привычное! Отдохнули – и в путь.
Второй переход закончился среди кустарников. Здесь казаки отдохнули подольше, на день разбредясь среди ивняка – дабы издалека толпу колдун не приметил, – а ночью разведя костер и прожарив прихваченное подсоленное мясо. Двинулись дальше после полуночи и, как немец и подгадывал, к рассвету добрались до лесных опушек. Отдыхать сотник не позволил, вел и вел воинов вперед под прикрытием лиственных крон, только в сумерках разрешив людям буквально упасть от усталости. Жестко – зато к нормальному, дневному образу отряд вернулся сразу. Выспались – и все в порядке.
На морском берегу в это самое время ношвы величаво путешествовали от острова к разоренному острогу и обратно, перевозя спрятанные Силантием Андреевым сокровища – пищали, кулеврины, наконечники сломанных копий и стрел, бочонки с порохом, церковную утварь. Не поленились даже покидать в воду и отбуксировать на новое место разбитый тупыми зверями храм. Он был рублен «в лапу», а не «в чашку»[1], и потому бревна легко различались. Иван Егоров делал все это старательно, демонстративно, надеясь привлечь к себе внимание летающих разведчиков. Пусть думают, что пришельцы хозяйством заняты, и в других местах казаков не ждут.
До намеченной излучины казаки добрались на восьмой день. Не потому, что дорога была длинной, а потому, что нехоженой. Деревья на берегу росли так плотно, что местами путь приходилось прорубать, местами убирать в сторону повалившиеся деревья, местами обходить слишком уж высокие и путаные завалы. Про такой пустяк, как переход вброд холодных, а порой и глубоких проток, впадающих в реку, не стоило и поминать, на фоне всего прочего это уже были сущие пустяки.
Понятно, после такого перехода Штраубе дал казакам полный день отдыха, хлопнул Маюни по плечу:
– Настало твое время, храбрец. Проведай ступай, как там язычники ныне живут. Стоит на прежнем месте лагерь их ратный али бросили? Может, хитрость какую для обороны придумали после того, как побили их дважды?
Остяк кивнул, кинул к ногам немца заплечный мешок, проверил, хорошо ли держится ремень с саблей на поясе, – и шмыгнул в кусты.
Вернулся он довольно поздно, когда казаки уже начали беспокоиться. Хлебнул воды из заботливо поднесенного корца, кусил край от куска вяленого мяса и начал говорить:
– Я, значится, на тропки окрестные не совался, все кустами да кустами полз, да-а. Как чувствовал: шагах в ста у реки воины сир-тя стоят. Трое. С копьями, со щитами, да-а. Вестимо, караулят.
– Поумнели дикари, – потер нос Семенко Волк. – До сторожей додумались. А что за щиты?
– В половину роста размером, из ивы плетенные.
– Это хорошо, плетеный рогатина пробьет, – закивали казаки. – Вот супротив сабли сие плохо. Коли рубить, то с первого раза тела не достанет. Да и колоть коли – то как повезет.
– Ты дальше, дальше сказывай, во имя святой Бригиты! – поторопил лазутчика Штраубе.
– Я от реки из интереса прошел и еще дозор среди деревьев заметил, – продолжил остяк. – Вестимо, они везде окрест воинов для присмотра поставили, да-а.
– До лагеря добрался?
– Знамо, дальше покрался, да-а, – кивнул Маюни и кусанул еще мяса. – На краю залег. Чумы там стоят, где и ранее, однако же сир-тя больше стало, да-а. Щитов много, да-а. Но не ходят с ними, у чумов кучей лежат. Иные воины с копьями, иные без. Лодку видел, корзины с рыбой вытаскивали. Опосля летучий зверь садился, все съел, да-а. Мыслю, для них, колдунов небесных, у них тут лагерь. Зверей кормят, дабы им далеко не летать, силы напрасно не тратить. Да-а…
– Понятно, – кивнул немец. – Дальше!
– За чумами два зверя маячат. Вестимо, нас ждут, дабы сожрать, как появимся. Однако же и колдун при них особый, тайный.
– Это как? Что же из тебя по одному слову тянуть приходится, клянусь святой Бригитой?!
– Это… Да-а… – словно специально оттягивая с ответом, Маюни откусил еще мяса. – Колдунов сир-тя там завсегда три было. А ныне, смотрю, токмо два. Да-а… Полежал, глядь – а один из чародеев в чум крайний зашел, а другой вышел, и в березняк. По нужде, знамо. Да-а… Полежал еще, много спустя опять поменялись. Мыслю, прячется теперь один из них, да-а. Дабы, как прежде, зараз не свалили. А не свалим – зверей зубастых громадных нашлет.
– В чуме не видно его будет, сотник, – сразу ответил Василь Яросеев, тряхнув луком. – А стрел всего по пять на брата, наудачу не забросать. Не возьмем.
– Поумнели сир-тя, да-а… – кивнул остяк. – Осторожные стали.
– Может статься, и еще чародей где-то прячется, какового остяк не заметил? – добавил Семенко Волк.
– То верно… – Немец в задумчивости прикусил палец.
Казаки замолчали, глядя на него с выжиданием.
– Ты! – наконец опустил Штраубе палец на остяка. – В сечу не лезь, на краю луговины стой. Супротив чародейства ты крепок и людей ближних оборонить умеешь. С тобой обоих лучников оставлю. Василь, Брязга! Поначалу колдунов открытых валите, а опосля караульте и стрелы берегите. Коли вылезет маг неведомый, разите его без жалости. На прочих не отвлекайтесь.
– Сделаем, сотник, – кивнули лучники.
– Остальным же, так выходит, надобно чум крайний захватывать. Как чародея свалим, то и звери не страшны. А уж с прочими вояками управимся.
– Их втрое больше будет, старший, да-а.
– Это дело привычное, – отмахнулся Ганс Штраубе. – Семенко, выбери трех человек. И ты, Митька. Маюни посты вам покажет. Перед рассветом подберетесь, ждите смену. Как сменятся, тихо погасите и возвертайтесь. После сего и начнем!
Казаки подкрепились, легли спать, тоже выставив на подступах караульных. Они перед рассветом и разбудили два малых отряда, что тут же ушли следить за вражескими дозорами. Остальных воинов подняли уже на рассвете, и отец Амвросий выстроил их для молебна, после чего отпустил всем грехи, очищая души. Исповедовать не стал – жили-то все друг у друга на виду, так что и без исповеди все знали, кто в чем грешен.
Пока завтракали, вернулись передовые группы.
– Дозоры язычники ставить научились, – за всех отчитался Семенко Волк, – а службу бдить не умеют. Как пришли сонные, так сразу и закемарили. С трех метров копья метнули – никто даже чирикнуть не успел.
– Маюни, выводи отряд к чуму! – тут же приказал немец. – Лучники, поручение помните? Колдуны на вас, о прочем и не думайте!
Казаки, вытянувшись за проводником, запетляли через рощу. Идти пришлось долго – сотник, понятно, на ночлег остановился от врага в отдалении. Посему к прогалине воины выбрались, когда уже рассвело. Колебаться немец не стал. Стрельнул глазом по затоптанной в пыль обширной поляне, по которой разбрелись занятые своими делами дикари. Кто болтал, кто у реки умывался, кто с одеждой занимался, кто играл, усевшись кружком… Оружие разбросано, с копьями почти никого, щиты у чумов. Ганс Штраубе увидел двух клыкастых монстров, жрущих что-то вонючее и кровавое далеко на краю лагеря, под березами, увидел двух язычников с золотыми дисками – и махнул рукой вперед. Ведь позволь себе заминку – могут и заметить.
Два десятка казаков выскользнули из леса и стремглав помчались к указанному жилищу, слыша, как чуть правее тренькнули тетивы луков. Пробежать-то требовалось всего сотню саженей – но нападающих заметили, поднялся крик, воины бросились к оружию. В чуме откинулся полог, на пороге появился совершенно седой старик, на груди которого сиял не просто медальон, а целая звезда, украшенная многими расходящимися лучами, а голову венчало многоцветное украшение, страсть как напоминающее остроконечный женский убрус.
На миг колдун оглянулся, выдавая ход своих мыслей, но сразу понял, что привести ящеров не успеет, сделал шаг вперед и раскинул руки:
– Ерана тана выдарам!!!
И внезапно над поляной повисла тишина. Замерло все: остановились люди на бегу, перестали жевать падаль звери, стих ветер, перестали качаться ветки, попадали с раскрытыми крыльями стрекозы, и даже дым от костра, казалось, замер в воздухе.
«В этот раз дикари выбрали чародея могучего, клянусь святой Бригитой… Всем чародеям чародей… – мысленно признал сотник, однако способности шевелиться от этого признания не обрел. Радовало только то, что старый чародей оглушил сразу всех – и своих и чужих. Видно, не успев ничего понять от внезапности. – Сейчас разберется, и ага…»
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя! Творца неба и земли, видимых же всем и невидимых! И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго! – внезапно разорвал тишину пронзительный от надрывности баритон.
– Маннинд хант! – Сир-тя плавно провел одной рукой и указал ею вперед.
– Иже от Отца рожденнаго прежде всех век! Света от Света, Бога от Бога истинна, рождена, несотворена, единосущна Отцу, Имже вся быша! – наступал вперед, вскинув тяжелый нагрудный крест, отец Амвросий. – Нашего ради спасения сошедшаго с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася!
– Хадась! Хадась! Хадась! – закричал колдун, и рука его, направленная на священника, задрожала от напряжения, вытянутый палец начал краснеть.
– Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате! И страдавша, и погребенна! – подошел почти вплотную к язычнику отец Амвросий. – И воскресшаго в третий день по Святым Писанием! И возшедшаго на небеса! И седяща… А-а-а, пропади ты пропадом!
Перехваченный за цепочку крест сверкнул в воздухе золотым полукругом и врезался чародею в висок. Тот всплеснул руками и повалился к ногам священника.
Тотчас мир вокруг наполнился шумом и движением, криками, стонами.
– Прости меня, Господи, опять твое распятие осквернил, – широко перекрестился отец Амвросий, повесил крест обратно на шею, а затем, наклонившись, сорвал звезду с груди поверженного чародея: – Не помогут вам бесы ваши безбожные, нехристи!
– Так держать, клянусь святой Бригитой! – весело отозвался Ганс Штраубе, ощущая, как душу захлестывает веселый азарт, рванул из ножен саблю, левой рукой вытаскивая из-за пояса топор.