Мартин Дролинг»
Бесцеремонная откровенность этого письма, которое не имело ни числа, ни адреса отправителя, произвела на избалованного герцога некоторое впечатление. Первоначальное предположение герцога, разделявшееся также и его адъютантом, что письмо написано душевнобольным, было вскоре оставлено. А любопытство, которым герцог всегда отличался и которое однажды в Алжире едва не стоило ему жизни, побудило его поручить адъютанту навести справки по поводу содержания письма и доложить ему.
Этот доклад состоялся на следующий же день. Адъютант, г. Де Туальон-Жеффрар, сообщил герцогу, что союз «Людей горы, которые ничего не забывают», действительно существует в Женеве. Два года тому назад правительство закрыло этот союз и арестовало некоторых его членов, но, в общем, придает ему мало значения, так как дело идет, очевидно, лишь о нескольких восторженных, но совершенно безопасных болтунах. Мартин Дролинг художник, смирный старик лет восьмидесяти с лишком, никогда и ничем не выдававшийся. Уже десятки лет никтоничего о нем не знает и не слышит, так как он никогда не покидает своего ателье на rue des Martirs и давным-давно ничего не выставляет. Но в молодости, наоборот, он был очень деятелен, написал несколько недурных картин, изображавших главным образом interieurs кухни, и одна из таких кухонных сцен была даже приобретена государством и вывешена в Лувре.
Герцог Орлеанский был очень мало удовлетворен этими сведениями, лишавшими странное послание всякой романтической окраски.
«Этот господин, по-видимому, имеет слишком преувеличенное понятие об аппетитах Бурбонов, — подумал он, — раз предполагает, что мы так интересуемся кухонными подробностями. Я не думаю, чтобы стоило отвечать этому чудаку».
— Ce drole de Droling, — промолвил он, и адъютант, как полагается в таких случаях, рассмеялся.
Но «чудак», по-видимому, был совсем другого мнения относительно этого пункта. По крайней мере, герцог спустя несколько дней опять получил от художника письмо, которое далеко оставляло за собою первое послание в смысле решительной требовательности:
«Милостивый Государь!
Совершенно непонятно, почему Вы до сих пор еще не явились ко мне? Я повторяю, что я — старый человек; поэтому для обеих сторон было бы лучше немедленно покончить с нашим делом, так как моя смерть — событие в высшей степени неприятное, но вполне возможное — может помешать нашему свиданию. Поэтому я непременно жду вас завтра утром, в половине двенадатого, в моем ателье. Но не извольте приходить раньше этого срока, потому что я встаю поздно и не имею никакого желания ради Вас сползать с постели ранее обыкновенного.
Мартин Дролинг»
Герцог показал письмо своему адъютанту.
— Опять никакого адреса. Очевидно, он полагает, что мы и без того должны знать, где он живет. Что ж, он прав: мы теперь это знаем! Как вы думаете, уж не повиноваться ли нам строгому приказанию господина Дролинга? Давайте отправимся завтра утром, милый Туальон, но только так, чтобы быть у него, по крайней мере, на полчаса раньше. Я думаю, он будет забавнее в гневе.
…Герцог и г. Де Туальон-Жеффрар, задыхаясь, одолели четыре высокие лестницы грязного дома внутри двора и постчались в большую желтую дверь, на которой была прибита старая дощечка с именем: «Мартин Дролинг».
Но они стучали тщетно. Ничто не шевелилось за дверью. Они кричали и колотили в дверь рукоятками своих палок. Герцога забавляла эта осада, становившаяся все более и более ожесточенной. В конце концов оба посетителя подняли настоящий адский шум.
Внезапно услышали они где-то далеко за дверью дрожащий голос: — Что там такое? Что случилось?
— Вставайте, папа Дролинг! Вставайте! К вам гости! — воскликнул герцог, чрезвычайно развеселившийся.
— Я встану, когда мне будет нужно, — послышалось в ответ, — а не тогда, когда это будет угодно вам.
Но герцог был в настроении.
— Мы будем штурмовать крепость! — воскликнул он и скомандовал: — Пли!
Оба стали ломиться в дверь, которая трещала по всем швам. В промежутках они барабанили по ней палками и снова кричали:
— Вставайте, соня! К вам гости! Вон из постели!
Изнутри послышались невнятные ругательства и звук подпрыгивающих шагов.
— Делайте, что хотите, но вы не войдете сюда, пока я не умоюсь, не оденусь и не позавтракаю!
Герцог уговаривал. Просил, проклинал — все напрасно. Он не добился никакого ответа. Наконец он покорился и уселся вместе с адъютантом на верхней ступеньке лестницы.
— Теперь я могу лично познакомиться с неприятным занятием сидения в передних№ но только передняя здесь чересчур плоха. Я отомщу за это.
Из мемуаров княгини Меттерних известно, что герцог в самом деле отомстил. С каким-то истинным сладострастием он потом заставлял посетителей целыми часами сидеть в его передних. Нередко он допускал к себе иных, только что явившихся, просителей просто для того, чтобы доставить себе удовольствие еще дольше заставить ждать других, которые и без того уже три часа сидели в передней…
Наконец за дверью зашевелились. Послышалось звяканье ключа в замочной скважине, отмыкание засова и глухой шум от падения тяжелой железной перекладины.
Вслед за тем дверь открылась, и показался маленький бледный человечек в костюме времен первого консульства. Его платье было когда-то элегантно, но полиняло и износилось. Морщинистое безбородое маленькое лицо измученно выглядывало из-за огромного черного галстука. Сверху оно было обрамлено целой копной грязно-белых волос, которые в диком беспорядке торчали над головою.
— Я — Мартин Дролинг, — промолвил человечек. — Что вам угодно?
— Вы пригласили нас сегодня утром к себе… — начал герцог.
Но маленький художник прервал его. Он вытащил из кармана тяжелые серебряные часы и поднес их к носу герцога.
— Я просил вас прийти ко мне в половине двенадцатого, не раньше. А сколько часов сейчас? Одиннадцать часов двадцать минут! И вы уже с полчаса выкидываете здесь ваши нелепые шутки. В наказание вы заплатите за каждую мою картину на тысячу франков больше. Кто из вас господин Орлеанский?
Адъютанту показалось, что старик в своем обращении с герцогом зашел уже слишком далеко. Он счел своим долгом направить его на путь истинный и, показывая на герцога, промолвил значительным тоном:
— Господин Дролинг, перед вами Его Королевское Высочество, герцог Орлеанский.
Маленький художник вскипел от ярости:
— Называйте этого господина, как вам нравится. Мне нет до этого никакого дела. Но мне позвольте именовать его так, как он зовется. Кто, собственно, вы-то сами? Не пожелаете ли назвать мне себя?
Герцог одно мгновение наслаждался безмолвным смущением своего спутника, а затем промолвил со всею своею любезностью:
— Позвольте вам представить, господин Дролинг, мой адъютант, господин де Туальон- Жеффрар, подполковник Второго кирасирского полка.
Дролинг слегка поклонился:
— Я не знаю вас, милостивый государь, и не собираюсь знакомиться с вами. Я вас не приглашал и не имел в виду принимать вас. Поэтому уходите.
Как почти все члены Королевских домов, герцог вполне зависел от окружающих его людей. При этом он не был настолько неумен, чтобы не сознавать этой зависимости. Поэтому он часто ненавидел своих окружающих, от которых ему не удавалось избавиться ни на минуту, и ничто так его не радовало, как если с тем или другим из них приключится что-нибудь обидное. Манера, с которой господин Дролинг трактовал его адъютанта, так чудовищно гордившегося принадлежностью к рыцарству крестовых походов, настолько забавляла герцога, что он едва мог подавить улыбку.
— Ступайте, милый Туальон, — сказал он, — ожидайте меня внизу, в карете. Г-н Дролинг прав: он принимает только тех людей, которые ему приятны.
В полном негодовании адъютант низко поклонился и молча направился к лестнице. Но он получил удовлетворение. То, что он услышал сейчас от Дролинга, почти примирило его с сумасшедшим художником.
Господин Дролинг именно сказал:
— Если вы воображаете, господин Орлеанский, что вы мне приятны, то жестоко разочаруетесь. Напротив, вы мне в высшей степени несимпатичны. Я пригласил вас только потому, что имею к вам дело. Войдите.
Господин де Туальон ядовито усмехнулся, когда дверь захлопнулась. Как все адъютанты, он в глубине сердца ненавидел своего господина не менее, чем тот его.
Пока художник запирал дверь, задвигал засов и снова укреплял железную перекладину, герцог осматривал ателье. Там стояли два пустых мольберта, на стенах висели едва начатые эскизы и наброски, лежали на ящиках, стульях и подушках пожелтевшие костюмы. Все было покрыто пылью и загрязнено. Ни одной картины герцог не мог нигде найти. Разочаровавшись, он опустился на маленький стул посредине комнаты.
Но едва он сел, как у него под ухом задребезжал дрожащий, словно пение скрипки, голос старика:
— Разве я приглашал вас располагаться здесь? Вашей почтенной фамилии, господин Орлеанский, по-видимому, неизвестны даже самые простые правила приличия. Что сказали бы вы, если бы я, будучи у вас в гостях, уселся, не дождавшись приглашения? Кроме того, это мой стул.
На этот раз герцог пришел в серьезное смущение. Он вскочил. Господин дролинг сбросил какие-то старые лоскутья с тяжелого кожаного кресла, подвинул его немного вперед и затем церемонно добавил:
— Прошу вас садиться!
— Прошу вас, сначала вы! — возразил таким же тоном герцог, решившийся добросовестно разыграть всю эту комедию.
Но Дролинг настаивал:
— Нет, садитесь, пожлуйста. Я здесь дома, а вы мой гость.
Герцог опустился в кресло. Дролинг заковылял к массивному старинному шкапу, открыл его и достал оттуда дивно отшлифованный венецианский графин и две рюмки.
— У меня редко бывают гости, господин Орлеанский, — начал он, — но, если кто-нибудь посетит меня, я имею обыкновение угощать его рюмкой портвейна. Выпейте. Даже за столом вашего отца во дворце вы вряд ли получите лучшее вино.
Он налил рюмки доверху и подал одну из них герцогу. И, не заботясь о том, пьет тот или нет, поднял свою рюмку к свету, нежно потрогал ее рукой и стал пить маленькими глотками. Герцог тоже отпил и должен был сознаться, что вино в самом деле необыкновенное. Дролинг налил рюмки снова и имел такой вид, словно и не собирался совсем говорить по поводу продажи картин. Тогда герцог начал:
— Вы пригласили меня сюда затем, чтобы продать мне некоторые из ваших картин. Я знаком с вашим жанром по интерьеру кухни в Лувре.
— Вы видели эту картину? — живо прервал его художник. — Ну, и что же? Как вы находите ее?
— О, она чрезвычайно хороша! — похвалил герцог. — очень художественная картина… Удивительно богата настроением.
Но его слова произвели совсем не то действие, какое он ожидал. Старик откинулся назад на своем стуле, провел пальцами по своей белой гриве и сказал:
— Вот как! Ну, так это доказывает, что вы ничего, ровно ничего не понимаете в искусстве. Картина, наоборот, скучна, лишена настроения, одним словом, никуда не годится. Она недурно написана, да, но с настоящим искусством не имеет ничего общего. Только в коричневом горшке с отбросами есть нечто от Людовика XIII, и потому…
— Нечто от кого? — спросил удивленно герцог.
— От Людовика XIII, — повторил спокойно Дролинг. — Но мало. Очень мало. Это была первая слабая попытка, которую я тогда сделал, беспомощное нащупывание. Очень печально, что вам нравится этот навоз, господин Орлеанский.
Герцог понял, что не имеет никакой нужды быть дипломатичным с этим придурковатым чудаком, и решил пренебречь всякими фокусами и обратился к естественной простоте.
— Простите меня, господин Дролинг, — начла он снова, — что я пытался из вежливости ввести вас в заблуждение. Я никогда не видал вашей картины в Лувре и поэтому не могу и судить, хороша она или плоха. Впрочем, я в самом деле понимаю в искусстве очень мало. Гораздо меньше, чем в вине. Ваше вино, действительно, замечательно.
Старик снова наполнил рюмку.
— В таком случае выпейте, господин Орлеанский. Итак, вы мне солгали, что моя картина очень хороша и вовсе не видели ее.
Он поставил графин на пол и потряс головою.
— Фу, черт! — продолжал он. — Сразу видно, что вы из Королевского Дома. Ничего другого нельзя было и ожидать.
И он посмотрел на своего гостя с выражением необыкновенного презрения.
Герцог чувствовал себя очень нехорошо. Он беспокойно ерзал в своем кресле и медленно пил вино.
— Может быть, мы поговорим о нашем деле, господин Дролинг? Я нигде не вижу картин.
— Вы еще увидите картины, господин Орлеанский, все до единой. Они стоят там, за ширмой.
Герцог поднялся.
— Подождите еще немного, посидите. Я считаю необходимым предварительно объяснить вам, почему мои картины представляют такую ценность для вашей фамилиии.
Герцог снова молча уселся. Дролинг поставил свою маленькую ногу на сиденье своего техногого табурета и обхватил колено руками. Он походил теперь на отвратительную старую обезьяну.
— Поверьте мне, господин Орлеанский, что я обратился к вам вовсе не случайно. Я долго обдумывал это и могу вас уверить, что мне в высшей степени противно думать, что мои картины будут находиться в обладании такой гнусной фамилии, как Валуа-Бурбоны-Орлеаны. Но, видите ли, даже самый ярый любитель не заплатил бы мне за мои картины той суммы, которую заплатят Орлеаны, и это говорит само за себя. Другой кто-либо предложил бы мне известную цену, и я был бы должен принять его предложение, если бы не хотел отказаться от продажи. А вам я могу просто диктовать свои цены. К тому же династия королей Франции некоторым образом имеет право на эти картины, так как они — правда, в несколько необычной форме — содержат в себе то, что в течение столетий было для вашего дома святым и остается таким и поныне.
— Я не совсем понимаю вас, — сказал герцог.
Мартин Дролинг покачивался на своем стульчике.
— О, вы сейчас поймете меня, господин Орлеанский, — усмехнулся он. Мои картины содержат сердца королей Франции.
Герцог внезапно пришел к твердому убеждению, что имеет дело с душевнобольным. Если все это и не могло для него быть опасным (впрочем, в Алжире он неоднократно доказал свою неустрашимость), то, по крайней мере было бесцельно и бессмысленно. Невольно бросил он взгляд на дверь.
Старик поймал его взгляд и заметил:
— Вы мой пленник, господин Орлеанский, так же, как некогда ваш дедушка. Я имел в виду, что вы можете улизнуть, и поэтому запер дверь. А ключ у меня здесь — здесь, в моем кармане.
— Я не имею ни малейшего намерения бежать, — возразил герцог, которому показалось весьма комическим величавое обращение маленького человечка. Он был высокий, очень сильный мужчина и мог бы одним ударом повалить на пол старика и отнять у него ключ. — Не можете ли вы наконец показать мне ваши картины?
Дролинг соскочил со своего стула и заковылял к ширме.
— Да, да, я покажу, господин Орлеанский. Радуйтесь! — он вытащил довольно большое полотно в подрамнике, поволок его за собой и подянл на мольберт так, что картина была обращена к герцогу задней стороной. Он заботливо смахнул с нее пыль тряпкой, затем встал сбоку около картины и провозгласил крикливым тоном, словно хозяин ярмарочного балагана:
— Здесь вы видите сердце одного из блестящих представителей Французской Королевской фамилии, одного из величайших властелинов, которых когда-либо носила земля: сердце Людовика XI.
С этими словами он повернул мольберт так, что герцог мог видеть картину. Она представляла могучее, лишенное листьев дерево, на ветвях которого висели десятка два голых, полразложившихся мертвецов. В темной коре дерева было вырезано сердце, носившее инициалы «L. XI».
Картина поразила герцога непосредственной жесткокой реальностью. От нее, казалось, исходил отвратительный запах тления, и герцогу невольно захотелось зажать нос. Он достаточно хорошо знал историю Франции, и в особенности историю Королевского Дома, чтобы тотчас понять содержание картины. Она представляла знаменитый «сад» его предка, благочестивого Людовика XI, большого любителя казней. То обстоятельство, что художник предложил картину для покупки не кому-нибудь, а именно ему, герцогу, который прославился гуманностью во время своей африканской службы и низвел до ничтожной цифры излюбленное там вешание, — это обстоятельство показалось ему по меньшей мере весьма безвкусным. Равным образом нашел он достаточно поверхностной и самую символику этой картины, так претенциозно названной художником «Сердце Людовика XI». И только убеждение в ненормальности старика заставляло его и теперь оставаться учтивым.