Бойся Кошек - По Эдгар Аллан 3 стр.


— А эта фраза, которую он пробормотал, передавая вам чемодан, — вы не можете припомнить ее поточнее? — спросил Джон Силянс, изображая на лице ту самую доверительно-симпатизирующую улыбку, которая обычно растапливала корку ледяного недоверия пациентов.

— Видите ли, он проговорил ее так быстро, тихо, даже в какой-то запальчивости, — едва слышно ответил Везин, — что я толком почти ничего не разобрал. Уловил только несколько слов в самом конце фразы — он их произнес наиболее разборчиво, а голова его в тот момент почти вплотную приблизилась к моему лицу.

— A cause du sommeil et a cause des chals? — повторил доктор Силянс, словно обращаясь к самому себе.

— Да, именно так, — кивнул Везин, — что, насколько я понимаю, означает «из-за их спячки и из-за их кошек», верно?

— Я тоже так бы это перевел, — доктор посмотрел на него, явно не желая излишне прерывать монолог пациента.

— А остальную часть предложения — я хочу сказать, начальную его часть, — я так и не ухватил. Мне, правда, показалось, что он как будто предупреждал меня, чтобы я чего-то не делал, не останавливался в этом городе, или возможно, в какой-то конкретной части города. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление.

После этого поезд, естественно, укатил дальше, оставив Везина стоять на платформе — одинокого и совсем несчастного.

Городок, в котором он оказался, был совсем небольшим и его строения как-то вразброд взбирались по почти отвесному склону холма, возвышавшемуся над долиной, которая простиралась позади станции; его вершину венчали две одинаковые башни, оставшиеся от почти полностью развалившегося собора. Со стороны станции они смотрелись довольно банально, даже как-то слишком уж по-современному, хотя определенное впечатление производил тот факт, что сразу за гребнем холма виднелись остатки средневековых строений. Едва достигнув его вершины и ступив на старую уличную мостовую, он сразу же почувствовал, что здесь не осталось и намека на какой-то модерн — всюду царила атмосфера прошлого века. Шум и грохот железнодорожного состава остался где-то в прошлой жизни.

Его стал постепенно окутывать дух этого молчаливого городка, удаленного от туристов, автомобильных дорог и мирно дремавшего под нежарким осенним небом. Везин с головой окунулся в его чарующую атмосферу, поначалу даже не осознав сам факт ее существования. Он тихо, чуть ли не на цыпочках ступал по извилистым узким улочкам, окруженным домами, фронтоны которых почти смыкались у него над головой, и наконец подошел к дверям единственной в городе гостиницы, точнее говоря — постоялого двора, всем своим поведением выражая застенчивую покорность, словно извиняясь за то, что осмелился потревожить безмятежную дрему его обитателей.

По словам Везина, он поначалу как-то даже не заметил всего этого — попытки проанализировать детали окружающей обстановки пришли много позже. В тот момент его поразил лишь упоительный контраст между тишиной и спокойствием городка и оставшейся за спиной пыльной суетой грохочущего поезда. Везина охватило такое чувство, словно кто-то гладит и ласкает его, как кота.

— Как кота, вы сказали? — быстро переспросил Силянс.

— Да, именно так мне с самого начала это показалось. Везин рассмеялся чуть извиняющимся тоном. — Мне почудилось, будто окружавшее меня тепло, неподвижность обстановки и общий комфорт так и подталкивает человека к тому, чтобы тихонько замурлыкать. Скорее всего именно так можно охарактеризовать сложившееся у меня впечатление — поначалу, я хочу сказать.

Постоялый двор представлял собой древнюю, расшатанную постройку, навевавшую воспоминания о временах дилижансов, и встретил Везина, как ему показалось, как-то неприветливо. По его словам, встретил его там не более, как терпимо. Жилье, однако, оказалось весьма дешевым и достаточно удобным, а чашка послеполуденного чая, которую он сразу же заказал себе, быстро улучшила его настроение и убедила в разумности того оригинального прямолинейного шага, благодаря которому столь неожиданно оборвалась его поездка. По крайней мере сам он считал данный способ весьма оригинальным и прямолинейным, хотя было в нем что-то почти собачье.

Комната также несколько успокоила его своими темными деревянными панелями, низким неровным потолком и длинным, чуть покатым коридором, показавшимся ему настоящей тропой к Палате Снов — маленькому, мрачному, но довольно уютному местечку, изолированному от всего окружающего мира и наполнившего его назойливого шума. Своей тыльной стороной она выходила на небольшой внутренний дворик.

Все это было очень мило и на ум ему пришли мысли о том, что его укутали в какой-то очень нежный бархат, а полы и стены заранее обили чем-то очень мягким и непроницаемо плотным, типа громадных невидимых одеял и подушек. С улицы в комнату не проникал ни единый звук, так что его окружала атмосфера полного, безграничного покоя.

Снимая за два франка такое помещение, он повстречался с человеком, который был, пожалуй, единственным, кто бодрствовал в этот сонный послеполуденный час — это был преклонных лет слуга с длинными пушистыми бакенбардами и такой же полусонной учтивостью в манерах, который лениво пошаркал в его сторону через каменный двор. Спустившись чуть позже из своей комнаты, чтобы немного прогуляться по городу, он повстречался уже с самой хозяйкой заведения. Это была дородная дама, руки, ноги и вообще все детали фигуры которой словно выплыли ему навстречу из моря ее особы, оставаясь, однако, неразрывно с ним связанными. У нее были большие, темные живые глаза, которые служили своего рода противовесом ее крупного тела и наводили на мысль о том, что по натуре своей она являлась энергичной и бодрой женщиной.

Когда Везин впервые заметил ее, она занималась вязанием на спицах, сидя на низком стульчике у залитой солнцем стены, и было в ее облике нечто такое, что сразу же заставило его подумать о большой полосатой кошке, погрузившейся в глубокую дрему, почти уснувшую, но одновременно готовую в любой момент к немедленному действию. Про себя он сравнил ее с громадным мышеловом. Она окинула его быстрым, оценивающим взглядом — вежливым, но в то же время лишенным какой-либо сердечности. Везин заметил, что шея ее, несмотря на всю свою внешнюю массивность, оказалась необычайно гибкой. Она мгновенно склонилась в его сторону и грациозно повернулась.

— Вы знаете, — проговорил Везин, — как только она посмотрела на меня, — он чуть улыбнулся своими извиняющимися карими глазами, — как мне сразу же почудилось, что на самом деле ей хотелось совершить другое движение, и что она была в состоянии одним прыжком пересечь каменный двор и броситься на меня, подобно кошке на мышь.

Он снова рассмеялся — тихо, вкрадчиво, а доктор Силянс, не перебивая его, что-то пометил в своем блокноте. После этого Везин продолжал свой рассказ таким тоном, словно опасался, что и так уже наговорил чересчур много, во всяком случае, гораздо больше того, во что можно было бы поверить.

— Это была очень спокойная и, несмотря на свои габариты и тучность, одновременно активная женщина, причем я чувствовал, что она прекрасно контролировала все мои движения даже тогда, когда я оказывался у нее за спиной. Потом она заговорила, и голос у нее оказался мягкий, плавный. Она спросила, много ли у меня багажа и удобно ли мне в моей комнате, а потом добавила, что обед назначен на семь часов, поскольку все жители этого маленького провинциального городка — ранние птахи. Тем самым она вполне отчетливо дала мне понять, что позднее бодрствование здесь не поощряется. Было очевидно, что и голосом своим, и манерами она подводила его к мысли о том, что здесь с ним вполне «управятся», что за него все будет спланировано и организовано, тогда как от него потребуется лишь окунуться в сложившийся уклад жизни и подчиниться устоявшимся традициям. От него не ждали никаких непродуманных заранее действий и вообще каких-либо серьезных усилий. Все это было полной противоположностью той обстановке, которая царила в вагоне его поезда.

Он тихонько вышел на улицу, испытывая волнение, умиротворенное блаженство, и понимая, что оказался в среде, которая полностью его устраивала и ласкала его чувства. Ведь всегда бывает проще, когда покоряешься другим, когда целиком полагаешься на них. Он снова принялся негромко мурлыкать себе под нос и весь город словно вторил ему в этом бархатном урчании.

Везин плавно скользил по изгибам городских улочек, все глубже окунаясь в атмосферу наполнявшего его бестрепетного покоя, бесцельно брел в неизвестном ему направлении, возвращался, изменял маршрут и снова шел вперед. Сентябрьское солнце поливало косыми лучами крыши жилых домов. Спускаясь по извивающимся переулкам, окаймленным покосившимися, почти падающими фронтонами и распахнутыми окнами, он изредка ловил взглядом мелькавшие далеко внизу сказочно прекрасные участки равнины, лугов и желтеющей листвы молодых деревьев, подернутых дремотной серебристой дымкой. Он чувствовал, что колдовское очарование былых времен прочно укоренилось в этих местах.

Улицы были заполнены живописно разодетыми мужчинами и женщинами; все куда-то деловито спешили, идя своим путем, и никто не оборачивался, чтобы поглазеть на его откровенно английский наряд. Ему даже удалось забыть, что из-за своей подчеркнуто туристской внешности он явно диссонировал с этой красочной панорамой, а потому с каждой минутой все более растворялся в окружавшей его действительности, чувствуя себя упоительно незначительным, почти ничтожным, и ничуть не озабоченным повышенной застенчивостью. Это было сродни превращению в частицу нежно окрашенного сновидения, про которое сразу и не подумаешь, что это всего лишь сон.

Восточный склон холма обрывался более круто и прямо у его подножья начиналась равнина, стремительно перераставшая в море сочленяющихся теней, на фоне которого маленькие вкрапления лесистой местности смотрелись подобно островкам, а пахотные поля походили на глубокие заводи. Отсюда он пошел вдоль старых крепостных валов древних фортификационных сооружений, некогда определенно имевших внушительный вид, а ныне превратившихся в живописную достопримечательность с их хитроумными завитками полуразрушившихся серых стен, поросших своенравным плющом и другими вьющимися растениями.

С широкой парапетной стенки, на которую он присел, чтобы немного передохнуть, оказавшись почти на одном уровне с закругленными верхушками постриженных платанов, он увидел раскинувшуюся далеко внизу площадь, в данный момент погрузившуюся в густую тень. То там то здесь с неба прорывался желтый солнечный луч, падавший на такие же желтые опавшие листья, и ему с этой высоты была видна гуляющая людская масса, наслаждавшаяся прохладным вечером. До него доносились лишь мягкий звук их шагов и слабое бормотанье голосов, пролетавших в редкие прогалины в густой листве деревьев. Фигуры сами чем-то походили на тени, когда его взгляд выхватывал их размеренные, подчеркнуто спокойные движения.

Некоторое время он посидел так, погруженный в раздумья, окунувшись в волны еле различимого людского гомона и почти неслышного эха, которое долетало до его ушей, чуть приглушенное кронами платанов. И городок, и весь небольшой холм, из которого он вырастал столь же естественно, как и древний лес, казались, ему похожими на существо, раскинувшееся в полудреме на равнине и тихо мурлыкавшее себе под нос успокоительную колыбельную.

Пока он так сидел, лениво растворяясь в атмосфере всеобщей сонливости, его ушей неожиданно достигли звуки рожков, струнных и деревянных инструментов — где-то внизу, в дальнем конце запруженной народом террасы заиграл городской оркестр, в котором особо выделялись очень мягкие, глубокие и сочные удары барабана. Везин всегда был неравнодушен к музыке, умело разбирался в ней и даже сам изредка, втайне от друзей и вдали от людей, играл для себя на органе негромкие и спокойные мелодии. Эта же музыка, доносившаяся сквозь листву деревьев и исходившая от невидимого ему и, конечно же, необычайно колоритного городского оркестра, попросту очаровала его. Он совершенно не узнавал, что именно они играли, да и вообще было похоже на то, что музыканты просто импровизируют без дирижера.

Фрагменты музыкальных пьес практически не разделялись паузами и, едва заканчивалась одна, как сразу же, словно по сигналу тронутых ветром струн эоловой арфы, начиналась другая. Музыка была составной и неотъемлемой частью этого места и всей окружающей обстановки, равно как и угасающий солнечный луч и едва уловимое дыхание ветерка были составной частью этой панорамы и этого времени, а мягкие звуки старомодных, заунывных рожков кое-где перемежались резковатым звоном струнных, и все это частично заглушалось беспрерывным уханьем большого барабана, отчего душа Везина наполнялась небывалой доселе, необычной, сладостной мощью, которая, будь она чуть послабее, могла бы показаться просто пленительной.

Во всем этом определенно чувствовался некий привкус диковинного колдовства. Музыка казалась ему до странности неестественной; она навевала мысли о колышащейся на ветру листве, о ночных дуновениях слабого ветерка, напевно скользящего вдоль проводов, труб дымоходов или оснастки морских судов. Или же — сравнение это прорвалось в ого сознание совершенно неожиданно — она походила на хор животных и поющих по-звериному и глядящих на луну. Ему даже почудилось, что он расслышал завывание, похожий на человеческий крик вой кошек, сидящих на ночной крыше, то взлетающий, а то опадающий надсадный стон. И музыка эта, приглушенная расстоянием и листвой, заставили его подумать о странной компании этих существ, облепивших высоко в небе невидимую ему жестяную твердь и обменивающихся друг с другом этими торжественными и одновременно мрачными звуками, взывая как к своим собратьям, так и к луне.

По словам Везина, у него даже сложился некий образ, который как ничто другое отражал самую суть нахлынувших чувств. Инструменты играли с самыми немыслимыми для него паузами, а чередующиеся крещендо и диминуэндо поразительно походили на традиционный кошачий концерт на крыше ночного дома, то стремительно возносясь, то столь же неожиданно, без всякого предупреждения опадая, переходя на более низкие, глубокие тона, и все это смешивалось в каком-то нелепом, диковинном хороводе диссонансов и аккордов.

Но в то же время в целом получался довольно плавный, хотя и заунывный строй звуков, а явно фальшивые ноты полуразбитых инструментов оказывались настолько необычными, что не оскорбляли его музыкального слуха, подобно звучанию выбившейся из общего ритма скрипки.

Он просидел так довольно долго, полностью как это и было в его характере, отдавшись небывалому доселе восприятию странной музыки, и наконец, когда сумерки стали сгущаться, а со стороны долины повеяло прохладой, побрел в свое временное пристанище.

— Но вы не заметили в этом ничего тревожного? — коротко спросил Силянс.

— Абсолютно ничего. Знаете, это показалось мне настолько фантастическим и пленительным, что мое воображение попросту испытало небывалую встряску. Возможно также, — добавил он, намереваясь как можно мягче пояснить свою мысль, — что именно этот сдвиг воображения стал причиной всех последующих впечатлений, поскольку, когда я возвращался в гостиницу, мой рассудок буквально осаждали подкрадывающиеся к нему со всех сторон магические образы этого места, причем я вполне осознавал сущность происходящего со мной. Но было кое-что и другое, чему я ни тогда, ни сейчас не нахожу объяснения.

— Вы имеете в виду какие-то неприятные инциденты?

— Пожалуй, инцидентами их не назовешь. Просто на мой мозг нахлынули волны, словно состоящие из живых ощущений и образов, хотя я и понятия не имею, что стало тому причиной. Случилось это сразу после захода солнца, когда покосившиеся старые строения вычертили на матовом золотисто-красном фоне неба поистине волшебные контуры и силуэты. Вечерняя мгла быстро сгущалась над извилистыми улочками. Очарование подобного зрелища может стать просто завораживающим, и именно так оно и было в тот вечер. И все же я каким-то образом чувствовал, что нахлынувшие на меня тогда ощущения впрямую не были связаны с тайной и загадкой той сцены…

Назад Дальше