И «есть независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например: слуховые и зри¬тельные или обонятельные — переходят одно в другое.
Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва» превратится в кукование кукушки или в плач ребенке» станет им» .
Хлебников предсказывает, что «единое», протяженное многообразие пространства-времени, ныне воспринимаемое человеком разрозненно, рано или поздно будет восприниматься в целом. Это приведет к слиянию пяти чувств, к новому видению Мира, ради которого должна сегодня работать поэзия.
Эта вера была незыблемой на протяжении всей его жизни. В одном из последних прозаических отрывков не¬задолго до смерти поэт писал:
«Я пишу засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышед¬шими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.
Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дико¬браза, уже потерянной...
За это время пронеслась река событий...
Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера 4-х измерений»...
3.IV.1922».
«Вера 4-х измерений» — это теория относительности Эйнштейна, в которой как бы подтвердилась догадка поэта о существовании единого пространства-времени-
Свое юношеское «Завещание» Хлебников писал в пред¬чувствии великого открытия, которое спустя пять лет было сформулировано на основе теории относительности Аль¬берта Эйнштейна математиком Германом Минковским в 1908 году:
«Взгляды на пространство и время, которые Я хочу изложить перед вами, развивались на основе экспери¬ментальной физики, и в этом их сила. Они радикальны. Отныне пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность».
Слова эти ясно перекликаются с «Завещанием» юного студента, еще не известного в литературных кругах. Хлеб¬ников прослушал курс геометрии Лобачевского и, размыш¬ляя о ней, поставил перед собой задачу связать пространство со временем.
Эйнштейн и Минковский пришли к выводу о суще¬ствовании четвертой пространственно-временной коорди¬наты, исходя косвенным образом из тех же идей Лоба¬чевского.
Однако Хлебников шел иными путями, и его понимание пространства и времени было и остается до настоящего времени совершенно феноменальным.
Отрывок «Завещания» дает ясно почувствовать, как преломились в сознании поэта идеи Лобачевского. В от¬личие от Минковского и Эйнштейна он считал, что про¬странство и время соединяются в человеке. Здесь, в сфере живого мыслящего существа, образуется тот узел, где пере¬секаются параллельные прямые. Здесь готовится гигантский скачок не только сквозь бездны космического пространства, но и сквозь бездны времени. Человечество должно «про¬расти» из сферы пространства трех измерений в простран¬ство-время, как листва прорастает из почки, «воюя за объем, веткою ночь проколов».
Как уже говорилось ранее, в трудах академика В. И. Вер¬надского высказана сходная мысль: крупнейший ученый считает, что именно пространство живого вещества обладает неевклидовыми геометрическими свойствами.
Когда-то Ломоносов увидел в гласных звуках образ Пространства. Так, звук «А» указывал направление ввысь:
Открылась безднА звезд полнА;
ЗвездАм числа нет, бездне днА.
Хлебников спустя двести лет продолжал мысли Ломо¬носова о пространственной природе звука, распространив ее не только на гласные, но и на согласные звуки. Воз¬никла «звездная азбука», о которой речь в дальнейшем.
В одной из его записей говорится, что если язык Пуш¬кина можно уподобить «доломерию» Евклида, не следует ли в современном языке искать «доломерие» Лобачевского. «Доломерие» — славянская калька со слева «геометрия»: гео — дол, то есть пространство. Расшифровка этой мысли проста и высоко поэтична. Ев¬клидова геометрия основывается на обычном опыте человечества. «Доломерие» Лобачевского иного рода, оно осно¬вывается на необыденном. Для того чтобы представить его, нужно оторваться от повседневности и очевидности. Таков неожиданный отрыв Хлебникова от привычных зна¬чений звука.
Все поиски в области расширенной поэтической семан¬тики звука шли в одном направлении: придать протяжен¬ному во времени звуку максимальную пространственную изобразительность. Звук у Хлебникова — это и простран¬ственно-зримая модель мироздания, и световая вспышка, и цвет.
Если читать звуковые стихи Хлебникова, пользуясь дан¬ным поэтом ключом к их пониманию, то каждый звук приобретает сияющую цветовую бездонность, перед глазами возникают величественные пространственные структуры, изменяющиеся, превращающиеся друг в друга, творящие из себя зримые очертания неочевидного мира.
Для Хлебникова зримый мир пространства был за¬стывшей музыкой времени. Он чувствовал себя каким-то особо тонким устройством, превращающим в звук очер¬тания пространства и в то же время превращающим не¬зримые звуки в пространственные образы.
Он, действительно, onространствливал время и придавал пространству текучесть времени.
Пусть мглу времен развеют вещие звуки
Мирового языка. Он точно свет. Слушайте
Песни «звездного языка».
Итак, вот видимое звучание «звездной азбуки». Мировое энмерное пространство-время, как айсберг, возвышается лишь тремя измерениями пространства над океаном невидимого. Но наступит время, когда рухнет барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, и весь океан окажется в чело¬веке. В этот миг голубизна василька сольется с кукова¬нием кукушки, а у человека будет не пять, а одно, новое чувство, соответствующее всем бесчисленным измерениям пространства, тогда «узор точек» (чувств) заполнит «пустующие пространства» и в каждом звуке человек увидит и услышит неповторимую модель всей вселен¬ной.
Звук «с» будет точкой, из которой исходит сияние. Звук «з» будет выглядеть как луч, встретивший на пути преграду и преломленный: это «зигзица» — молния, это зеркало, это зрачок, это зрение — все отраженное и пре¬ломленное в какой-то среде. Звук «п» будет разлетающимся объемом — порох, пух, пар; он будет «парить» в простран¬стве, как парашют.
Эти звуковые волны, струясь и переливаясь друг в друга, сделают видимой ту картину мироздания, которая откры¬лась перед незамутненным детским взором человека, впер¬вые дававшего миру звучные имена. Тогда человек был пуст, как звук «ч», как череп, как чаша. В темной чер¬ноте этого звука уже рождается свет «с», уже луч преломля¬ется в зрение, как звук «з».
Распластанный на поверхности земли и приплюснутый К ней силой тяготения, четвероногий распрямился и стал «прямостоящее двуногое» — «его назвали через люд», ибо «л» — сила, уменьшенная площадью приложения, благо¬даря расплыванию веса на поверхности. Так, побеждая вес, человек сотворил и звук «л» — модель победы над весом.
Ныне звуки в языке выглядят как «стершиеся пятаки», их первоначальное пространственно-временное зна¬чение, интуитивно воспринятое в детстве человечеством, забыто. О нем должны напомнить поэты. Но древние слова, как древние монеты, хранят в начале слова звук — ключ к их пониманию.
Так, в начале слова «время» стоит звук «в», означающий движение массы вокруг центра. Этим же знаком обозначен «вес» — нечто прикованное к своей орбите, но стремящееся разбежаться и улететь. В результате получается «враще¬ние». Вес, время, вращение — вот модель попытки вы¬рваться за пределы тяготения. В результате получается движение планет по кругу, по орбите вокруг центра тя¬готения.
В противоположность этому стремлению вырваться за пределы тяготения есть центростремительная сила вселен¬ной, выраженная в структуре звука «б». Это тяжкое бремя веса. Чем больше сила тяжести, тем медленнее течет вре¬мя (это предположение Хлебникова подтвердилось в общей теории относительности, которую Хлебников справедливо назвал — «вера 4-х измерений». Итак, в момент слияния чувств мы увидим, что время и пространство не есть нечто разрозненное. Невидимое станет видимым, а немое пространство станет слышимым. Тогда и камни заговорят, зажурчат, как река времени, их образовавшая:
Времыши-камыши
На озера бреге,
Где каменья временем,
Где время каменьем.
Пространственно осязаем звук в «Слове об Эль»:
Когда судов широкий вес
Был пролит на груди,
Мы говорили: видишь, лямка
На шее бурлака...
Когда зимой снега хранили
Шаги ночные зверолова,
Мы говорили — это лыжи...
Он одинок, он выскочка зверей,
Его хребет стоит как тополь,
А не лежит хребтом зверей,
Прямостоячее двуногое
Тебя назвали через люд.
Где лужей пролилися пальцы,
Мы говорили — то ладонь...
Эль — путь точки с высоты,
Остановленный широкой
Плоскостью...
Если шириною площади остановлена точка приложения, — это Эль.
Сила движения, уменьшенная
Площадью приложения, – это Эль.
Таков силовой прибор,
Площадью
Скрытый за Эль.
«Формула-образ» — иного определения и не придума¬ешь для последних строк этого стиха. Может ли формула быть поэзией? Конечно, только поэт может увидеть в этой формуле «судов тяжелый вес», пролитый на груди, — лямку на шее бурлака; лыжи, как бы действительно расплескав¬шие вес человеческого тела на поверхности сугроба; и чело¬веческую ладонь; и переход зверя к человеческому верти¬кальному хождению, действительно ставшему первой побе¬дой человека над силами тяготения, — победой, которая сравнима только с выходом человека в космос в XX веке. Пожалуй, даже большей. Ведь не было для этого каких-то технических приспособлений.
Рядом со «звездным языком» и «Словом об Эль» стоит в поэзии Хлебникова гораздо более известное, но, пожалуй, гораздо менее понятое непосредственным читателем Сти¬хотворение «Бобэоби»:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.
В отличие от «звездной азбуки» и от «Слова об Эль» это стихотворение строится не просто на пространствен¬ной структуре звука, но и на тех ассоциативных ощуще¬ниях, которые вполне закономерно могут возникнуть у боль¬шинства читающих. Произнося слово «бобэоби», человек трижды делает движение губами, напоминающими поцелуй и лепет младенца. Вполне естественно, что об этом слове говорится: «пелись губы». Слово «лиэээй» само рождает ассоциацию со словом «лилейный», «гзи-гзи-гзэо» — изящ¬ный звон ювелирной цепи.
Живопись — искусство пространства. Звук восприни¬мается слухом как музыка и считается искусством вре¬менным. Поэт осуществляет здесь свою давнюю задачу:
«связать пространство и время», звуками написать порт¬рет. Вот почему две последние строки — ключ ко всему стихотворению в целом: «Так на холсте каких-то соответ¬ствий вне протяжения жило лицо».
«Протяжение» — важнейшее свойство самого простран¬ства. Протяженное, зримое, видимое... Хлебников создает портрет непротяженного, незримого, невидимого. Портрет «Бобэоби», сотканный из детского лепета и звукоподра¬жаний, создает незримое звуковое поле, воссоздающее жен¬ский образ.
Этот портрет «пелся»: пелся облик, пелись губы, пелась цепь. Поэтическое слово всегда существовало на грани между музыкой и живописью. В стихотворении «Бобэоби» тонкость этой грани уже на уровне микромира. Трудно представить себе большее сближение между музыкой и жи¬вописью, между временем и пространством.
Соединить пространство и время значило также добиться от звука цветовой и световой изобразительности. Он искал те незримые области перехода звука в цвет, «где голу¬бизна василька сольется с кукованием кукушки».
Для Скрябина, для Римского-Корсакова, для Артюра Рембо каждый звук тоже был связан с определенным цве¬том. Обладал таким цветовым слухом и Велимир Хлебни¬ков. Он считал, что звук «м» — темно-синий, «з» — зо¬лотой, «в» — зеленый.
ЗВУКОПИСЬ
Вао-вэя — зелень дерева
Нижеоты — темный ствол,
Мам-эами — это небо,
Пучь и чапи — черный грач...
Лели-лили — снег черемух,
Заслоняющих винтовку...
Мивеаа — небеса.
Реакция окружающих на эти слова в драме «Зангези» вполне определенна:
Будет! Будет! Довольно!
Соленым огурцом в Зангези!..
Но мы прислушаемся к словам поэта. Несомненно, что звуковые ассоциации Хлебникова, связанные с окраской звука, так же субъективны, как ассоциации, скажем, Рембо, но есть здесь и нечто объективное.