В 1967 году я сравнил цветовые ассоциации Хлеб¬никова с некоторыми данными о цветофонетических ассо¬циациях школьников, приведенными в статье Г. Н. Ивановой-Лукьяновой (Иванова-Лукьянова Г. Н. О восприятии звуков.— В кн.: «Развитие фонетики современного русского яэыка». Л., 1966).
У Хлебникова:
3—отражение луча от зеркала (золотой);
С—выход точек из одной точки (свет, сияние);
Д — дневной свет;
Н — розовый, нежно-красный.
Большинство школьников окрасили звук «с» в желтый цвет. У Хлебникова этот звук — свет солнечного луча.
Звук «з» одни окрасили в зеленый, другие, как и Хлеб¬ников, в золотой цвет.
Многие, как и Хлебников, окрасили «м» в синий цвет, хотя большая часть считает «м» красным.
Эти данные тем более ценны, что лиигвист-фонетик никак не соотносил свои исследования с поэзией Хлебни¬кова. Видимо, цветозвуковые фонемы Хлебникова и его «звездная азбука» глубоко уходят корнями в простран¬ственно-временные свойства.
Подтверждение правоты В. Хлебникова еще раз пришло несколько неожиданно для меня в 1981 году. В это время вышла книга калининградского лингвиста А. П. Журавлева
«Звук и смысл». Там сообщилась, что многие поэты, подчас неосознанно, видят цвет звука. Звуки «а» и «я» передают красный цвет, а звук «о» — желтый и т. д.
Спустя два года А. П. Журавлев перебрался в Москву, и мы совместно повторили опыт с окраской звука по теле¬видению в передаче «Русская речь».
Перед школьниками лежали разноцветные карточки и буквы русского алфавита. На глазах у зрителей они должны были выбрать для каждой буквы свой цвет.
Теперь уже не по книгам, а в реальности я как ведущий телепередачи убедился в правоте Велимира Хлебникова. Многие школьники выбрали хлебниковские цвета. Для них, как и для поэта, «м» был синим звуком.
Конечно, здесь существуют тонкости. Даже в обычном опыте один и тот же цвет люди видят по-разному. Для дальтоников, например, красный и зеленый неразличимы, так сказать, на одно лицо. Есть люди, которые видят мир черно-белым. Что уж говорить о высоте восприятия Хлеб¬никова или Рембо.
Цветозвук Велимира Хлебникова — весть из другого, как говорили древние, «горнего» мира. Горний мир высоко, как хрустальная небесная гора, но в душе человека эта высота есть. «Горе имеем в сердцах»,— восклицали древние поэты. Слово это стало исчезать из нашего языка. Только у Цветаевой в «Поэме горы» —
Вздрогнешь — и горе с плеч и душа — горe.
Дай мне, о горе, спеть, о моей горе...
Цветозвуковая небесная гора Хлебникова как бы опроки¬нута в человека. Он смотрит с ее вершины и видит: «Стоит Бешту, как А и У, начертанные иглой фонографа». При таком взгляде звучат любые контуры предмета. А ныне появились переложения рельефа Альпийских гор на музы¬ку — нечто величественное, похожее на фуги Баха, хотя выполнял эту работу компьютер.
Я представляю, как трудно было поэту жить в мире сияющих слов, в пространстве звучащих облаков и гор. Бешту аукался очертанием своих вершин, одновремен¬но поэт слышал здесь древнеиндийский мировой звук «аум».
Хлебников утверждал, что в звучании «ау» содер¬жится 365 колебаний (подсчитывал на фонографе), од¬новременно 365 дней в году и еще 365 разновидностей основных мышц у человека, и отсюда мысль о повторяемости каждого мирового цикла событий череэ каждые 365 ± 48 лет. К этому открытию мы еще вернемся, а пока прислушаемся к «звездной азбуке».
Она похожа на современную космологическую модель метавселенной, где мифы переплетены, взаимопроникаемы и в то же время невидимы друг для друга (Термин «метавселенняя» далее употребляется не в физическом, а в хлебниковском, антропокосмическом значении).
Иные вселенные могут валяться в пыли у наших ног, могут пролететь сквозь нас, не оставляя следа,
Я вспоминаю стихотворение Велимира Хлебникове» где Сириус и Альдебаран блестят в пыли под ногтем,
Это так близко к нашему восприятию метавселенной.
Выходит, что поэт интуитивно видел метавселенную. жил в ней уже в двадцатых годах прошлого столетия, хотя, конечно, не надо отождествлять его мир со строго научной космогонией. Метавселенную можно представить как дерево с множеством веток, которые не соприкасаются между собой. Каждая ветвь — вселенная, либо подобная нашей, либо отличная от нее. Именно такую модель предложил И. С. Шкловский.
В космической драме «Зангези» Хлебников воздвигает «колоду плоскостей слова», которые вполне можно уподо¬бить листве на древе метавселенной. Их единый образ — утес среди гор, соединенный мостом «случайного обвала основной породою» гор.
Мост случайного обвала — это символ поэтического прорыва к единой метавселенной. Сам утес, «похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стек¬лом», одновременно — на «посох рядом со стеной» — сим¬вол нашей вселенной, одиноко возвышающейся среди «ос¬новных» пород других миров.
Метавселенная здесь похожа еще на книгу с каменными страницами: «Порою из-под корней выступают камен¬ные листы основной породы. Узлами вьются корни, там, где высунулись углы каменных книг подземного чита¬теля».
Плоскости-вселенные отданы людям, птицам, числам, богам, поэту, но главное действие разворачивается на вось¬мой плоскости, где Зангези сообщает миру свою «звездную азбуку».
Она состоит из тех же звуков, которыми изъясняются боги, птицы и люди, но значения этих звуков совсем иные. Это «речи здание из глыб пространства».
Хлебников создает здесь свой вселенский метаязык. Не будем смешивать его в дальнейшем с метаязыком линг¬вистов, хотя у Хлебникова есть и это значение.
«Слова — нет, есть движение в пространстве и eго части — точек, площадей...
Плоскости, прямые площади, удары точек, божествен¬ный угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее — вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык, и вы уви¬дите пространство и его шкуру».
В каждом звуке нашего языка таится модель одной из многочисленных вселенных. Легко воспроизвести эти модели графически. «Вэ — вращение одной точки около другой».
Это модель нашей галактики, где все планеты и звезды вращаются вокруг центра. Луна вокруг Земли, Земля во¬круг Солнца, Солнце — вокруг оси галактики.
«Эль — остановка падения или вообще движения пло¬скостью, поперечной падающей точке».
Это модель «двухмерного мира», растекающегося на плоскости. Мир поверхностей населял воображаемыми «плоскатиками» еще Эйнштейн в книге «Эволюция физи¬ки». «Плоскатики» не видят объема, для них третье из¬мерение — такая же математическая абстракция, как для нас четвертое. Гусеница, ползущая по листу и не ведающая о дереве,— вот наилучший образ плоскатика. Так мы не ви¬дим древа метавселенной и даже не различаем четвер¬тую пространственно-временную координату своей все¬ленной.
«Эр — точка, просекающая насквозь поперечную пло¬щадь».
Это одномерная вселенная. Ее «точечные» обитатели не подозревают о существовании линии или плоскости. Их мир — сплошной дискретный мир точек. Мир квантовый. Они «скачут», как фотоны, из ничего в ни¬что.
«П» — беглое удаление одной точки прочь от другой, и отсюда для многих точек, точечного множества, рост объема».
Это наилучший образ нашей разбегающейся, расши¬ряющейся вселенной.
«Эм — распыление объема на бесконечно малые части», Образ сжимающейся вселенной, скажем, в областях черных дыр.
«Эс — выход точек из одной неподвижной точки, сияние».
Наилучший образ нашей вселенной в первый момент «творения» — взрыва.
«К — встреча и отсюда остановка многих движущихся точек в одной неподвижной. Отсюда конечное значение К — покой, закованность».
Это опять же в районе черных дыр и максимального гравитационного уплотнения массы.
«Ха — преграда плоскости между одной точкой и дру¬гой, движущейся к ней».
Это может быть стена уплотнения В области подлета к черной дыре. Между «нами» и «ними» образуется плот¬ная стена. Уплотняется вся вселенная, пока не перейдет в стадию «Эль» — растекание по плоскости до бесконеч¬ности.
«Че — полый объем, пустота» — это наша вселенная В будущем на стадии максимального расширения. Нахо¬дясь внутри нее, мы окажемся как бы в полом объеме.
«Зэ — отражение луча от зеркала — угол падения равен углу отражения».
Это зримый образ нашей встречи с антимиром, частицы с античастицей. Зеркальное отражение без соприкосно¬вения.
«Гэ — движение точки под прямым углом к основному движению, прочь от него. Отсюда вышина».
Это антигравитация, полет, невесомость и сиигулярность, то есть область преодоленного тяготения.
Модели Хлебникова многослойны: это просто звуки (язык птиц), это звуки-знаки (язык богов), звуки речи (язык людей), звуки — модели пространства, звуки — мо¬дели пространства-времени нашей вселенной на разных стадиях существования — то, что мы только что рассмат¬ривали, и, наконец, седьмой уровень — «знаки звездного языка» метавселенной. На этом уровне они звучат для нас просто как «заумный язык», поскольку вселенные метавселенной на уровне привычного языка непередаваемы, ибо говорит поэт: «У нас три осады: осада времени, слова и мно¬жества».
Осада времени — это разобщенность вселенных, в каж¬дой свое время и свое пространство, не совпадающее с нашим.
Осада множества — множественность вселенных в метавселенной и принципиальная невозможность сведения их к одному знаменателю.
Осада слова — это ясно выражено в теореме Геделя О неполноте, где доказано, что любой язык, любая знаковая система зиждется на противоречивых утверждениях, то есть язык в принципе не может быть полным описанием реальности.
У языковедов появился термин «метаязык», то есть язык из другой знаковой системы, который восполняет непол¬ноту другого. Каждый язык неполон, и в то же время он выступает как абсолют, как метаязык по отношению к дру¬гому.
Так «звездная азбука» Хлебникова размыкается на всех уровнях. Язык птиц переходит в язык богов, язык богов становится языком людей, язык людей превраща¬ется в систему геометрических символов, в космогони¬ческие модели, а космогонические модели размыкаются в «заумный язык» невнятного для человека лепета метавселенной:
Боги великие звука, Пластину волнуя земли, Собрали пыль человечества, Пыль рода людей... Мы, дикие звуки, Мы, дикие кони, Приручите нас:
Мы понесем вас В другие миры...
Хлебников приоткрыл тайну своего метаязыка в запис¬ных книжках. В этом языке семь слоев. Это:
1) звукопись — птичий язык;
2) язык богов;
3) звездный язык;
4) заумный язык — «плоскость мысли»;
5) разложение слов;
6) звукопись;
7) безумный язык.
Их комбинации в разных сочетаниях дают множество звуковых вселенных.
Поскольку сам Хлебников объяснил, что звук в его драме «Зангези» — это модель пространства, мы можем вычертить контуры каждой вселенной.
Птичий язык соответствует одномерной вселенной — движение точек на плоскости.
Язык богов — двухмерная вселенная — плоскости разных культур.
Звездный язык — трехмерные модели знакомых нам объемов, движущихся в пространстве.
Заумный язык, или плоскость мысли, — это четырех мерное пространство, то есть то, что нельзя охватить обы¬денным зрением.
Разложение слова — это пространство микромира, опять же ускользающее от обычного видения.
Звукопись — язык четвертой, пространственно-времен¬ной координаты, где звуку-времени соответствует простран¬ственная окраска и форма.
И, наконец, так называемый безумный язык иных все¬ленных, которые мы в принципе не можем представить, ибо еще Фрэнсис Бэкон писал, что «вселенную нельзя низводить до уровня человеческого разумения... но сле¬дует расширять и развивать человеческое разумение, дабы воспринять образ вселенной по мере ее откры¬тия».
Прочитав звездную азбуку, легко понять смысл име¬ни Зангези: «з» — луч света, преломленный и отражен¬ный в косной преграде «н»; преодолев эту прегра¬ду, свет знания устремляется ввысь, как возвышенный звук «г», и, преломившись в небесной сфере, луч исти¬ны снова возвращается на землю молнией звука «з» — ЗаНГеЗи.
В имени Зангези — композиция и сюжет всего произве¬дения. Имя Зангези похоже на щебет птиц — это «первая плоскость звука» и первое действие драмы. Каждое действие переходит в новую плоскость, новое измерение. Все вместе они составляют действие в эн-мерном пространстве-вре¬мени.
Первая плоскость — просто дерево и просто птицы. Они щебечут на своем языке, не требующем перевода:
«Пеночка, с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко: Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!..
Дубровник. Вьер-вьёр виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр-виру сек-сек-сек!
Сойка. Пиу! пиу! пьяк, пьяк, пьяк!..»
Сын орнитолога Велимир Хлебников в юности сам изу¬чал язык птиц. Эти познания пригодились поэту. Звуко¬пись птичьего языка не имеет ничего общего с формализмом. Хлебников никогда не играл словами и звуками.
Вторая плоскость — «язык богов». Боги говорят языком пространства и времени, как первые люди, давшие им назва¬ния. Значение звуков еще непонятно, но оно интуитивно соответствует облику богов. В этой «плоскости богов» было создано стихотворение «Бобэоби».