— Маренн, — Ирма удержала ее за руку. — Это странно, но когда он умер в Праге, я должна была радоваться. Но я не почувствовала ничего, кроме пустоты. Мне было не жалко его, но я не ощущала справедливости или торжества. Я часто думаю, ведь фрау Райч, она смогла что-то разбудить в нем, он уже решил всерьез оставить Лину, почему мне это не удалось?
— Ирма, ты должна перестать себя мучить, — Маренн снова подошла к ней. — Полковник Райч — это женщина совсем другого склада, она — крепкий орешек, ведь ей без всяких шуток по много раз в день приходится смотреть смерти в глаза. Но думаю, что и ей приходилось несладко. И, может быть, лучше, даже для нее, что он ушел. Уж я не говорю, для тебя. Так что, успокойся и раз и навсегда убеди себя не вспоминать, забыть все прошлое. Жить только настоящим и будущим. Мы договорились, Ирма?
— Да, — Ирма опустила голову на руки. — Как страшна тьма, Маренн, — прошептала она. — Как страшна тьма.
Почти четыре года она разрывалась между ними, а теперь осталась одна. Со старой собакой и тяжелобольной дочерью. В стране, которая когда-то была единственно родной, а теперь стала совершенно чужой. Ей оставалось только смириться, как смирился Айстофель. Ежедневно как часовой он обходил свои новые владения вокруг дома, проверял, все ли в порядке. Он даже научился немного понимать французский язык, но никогда не откликался на него. А Женевьеве позволял себя кормить только в отсутствие Маренн, и то, если она приглашала его по-немецки. Чаще всего он ждал Маренн на крыльце дома, тревожно навострив уши, и бежал, весело крутя хвостом, едва завидев ее машину. Он так и не принял де Трая. И смотрел на него, как на врага — его учили в молодости хватать таких намертво, а тут приходится проявлять сдержанность. О чем он думал, старый эсэсовский пес, удобно расположившись на ковре в спальне, когда Маренн работала в кабинете по соседству, или глядя на огонь в камине в библиотеке. Быть может, так же, как она, он вспоминал Берлин и резвую, боевую молодость? Только с ним она могла поговорить об этом. И она говорила — он слушал и грел ее ноги или, поднявшись на задние лапы, нежно лизал щеку. Дождется ли он хозяина? Дождется ли она его, когда? Айстофель тоже казался ей пленным солдатом разгромленной армии, не смирившимся, не признавшим поражения и обреченным на изгнание и одиночество. Иногда они вместе выезжали на прогулки, и тогда пес узнавал Францию… Нравилась ли она ему? Маренн видела, что ему всегда хотелось быстрее вернуться домой, в спальню, на свое место. Быть может, сказывался возраст, а может, все вокруг было ему чужим. Он принюхивался к незнакомым запахам, но никак не хотел признавать эту страну. Не хотел признавать ничего и никого, кроме Маренн и Джилл. Только они оставались родными. Все остальное — чужое. И о себе Маренн могла сказать то же самое. Франция стала для нее чужой. Это казалось невероятным. Но было так.
Скорцени и Шелленберг, почти четыре года она разрывалась между ними. Теперь она каждое утро требовала от Женевьевы:
— Принесите мне газеты! Все газеты!
И листала, листала, желая и боясь найти их имена. Но — ничего. Ни строчки. Нигде. И ожидание становилось невыносимой мукой. Ее собственная «легенда» ни у кого не вызывала сомнений, ее считали жертвой гитлеровского режима, превозносили ее стойкость, скорбели о смерти сына. Она избегала шумных мероприятий. Чувствовала себя неуютно среди тех, кто на самом деле боролся за Францию. Все ее мысли были обращены в другую сторону — не к победителям, а побежденным. Тишина, пустота Версаля угнетала ее. Она не привыкла сидеть без дела. При помощи де Трая открыла небольшую частную клинику и теперь лечила солдат союзников, партизан Сопротивления, как еще недавно солдат вермахта. Лечила солдат Монтгомери, Эйзенхауэра, де Голля, изувеченных в боях в Арденнах, при высадке в Нормандии, в африканских баталиях также внимательно и самоотверженно, как солдат и офицеров Гудериана каких-то полгода назад. Еще продолжалась война с Японией, и с театра военных действий поступали искалеченные моряки, подводники, летчики морской авиации, морские пехотинцы… Те же раны, те же страдания, те же искалеченные войной судьбы молодых людей, увы, рано поседевших. По большей части среди раненых в ее клинике находились англичане. Их отправляли сюда, в Европу, поближе к дому. Как это сказал Черчилль, когда она виделась вскоре после окончания Первой мировой войны. «Я верю, что Англия всегда может рассчитывать на вас, ваше высочество». Это было действительно так. Но могла ли она рассчитывать на Черчилля, на его мудрость и осторожность, прозорливость и взвешенность, на которую рассчитывала прежде. Не для себя, конечно. Она была уверена, что судьба таких людей, как Вальтер Шелленберг и Отто Скорцени не может быть решена без участия первых лиц союзников — слишком значимые фигуры в рейхе. Пока Черчилль находился у власти, она надеялась, что он не допустит пустой расправы, найдет применение таким людям в послевоенном мире. Но накануне подписания Германией акта о капитуляции Черчилль лишился премьерского поста — он проиграл выборы. Он переживал в бомбоубежище налеты немецкой авиации, его жена Клементина без устали трудилась для нужд Красного Креста, но подпись под Потсдамскими документами вместо него поставил совсем другой человек, который по-иному представляет себе будущее Европы, да и всего мира — и ему это будущее строить, по крайней мере в ближайшие пять лет.
Она боялась думать, какая участь может ждать Скорцени, если он оказался в плену. Только — не казнь, не расстрел. Пусть десятилетия ожидания, она была согласна на это, но только не короткие, неумолимые строки приговора, подводящие черту под всем, под ее собственной жизнью. Все, что ей оставалось — газеты, газеты, газеты. Газеты и Айстофель, Айстофель и ожидание. Газеты, Айстофель и ожидание. Бесконечное ожидание.
20 октября 1945 года начался Нюрнбергский процесс. На скамье подсудимых оказались высшие сановники рейха, среди них Геринг, Кальтенбруннер, Розенберг, Йодль, Франк. Среди свидетелей она нашла имена Гельмута Кнохена, Альфреда Науйокса и — Вальтера Шелленберга. Ей стало страшно. Значит, все они попали в плен. И пока они свидетели, а дальше? Они — свидетели, пока судят тех, кто стоял над ними, а что будет, когда станут судить их самих? Судя по настрою большевистских обвинителей, рассчитывать на снисхождение явно не приходилось. Все, кто сидел на скамье подсудимых, все, кто выступал на трибуне, были ей знакомы, едва ли не с каждым она здоровалась каждый день, теперь благодаря им она — в безопасности, а они должны понести, как считают союзники, справедливую кару. Никому не удалось скрыться, всех арестовали. Она с ужасом ждала, что найдет и имя Отто Скорцени. Но его не было. Она боялась спросить даже саму себя, жив ли он, удалось ли ему уйти? Она видела смерть фюрера и Геббельса в осажденном большевиками Берлине, она закрыла глаза детям министра пропаганды. Она сама находилась на свободе только по тому, что те, кто сейчас предстал перед судом, сделали все, чтобы спасти ее и Джилл. Спасти во второй раз, в тридцать восьмом они спасли ее из лагеря от мести обуреваемого жадностью родственника, теперь — от расправы большевиков. Она не могла сидеть сложа руки. Должна была чем-то помочь, даже рискуя собственным благополучием. Но что она могла? Обращаться к де Голлю опасно. Он мог закрыть глаза на некоторые странности ее собственной биографии, так как многим обязан ее приемному отцу, маршалу Фошу, у которого учился в Сен-Сире. Но вступаться за нацистских офицеров в званиях не ниже оберштурмбаннфюрера СС, то есть за тех, кого трибунал открыто называл преступниками, состоявшими в преступной организации, на такое де Голль вряд ли бы решился. Это не соответствовало его собственному бескомпромиссному характеру, который он вырабатывал, опираясь на пример маршала Фоша. А уж бескомпромиссность Фоша была хорошо известна Маренн — это из-за нее погиб Генри, погибли сотни и тысячи французов на нейтральной полосе в восемнадцатом году, а сама она оказалась в Америке, потому что не могла поступить иначе. Де Голль стал таким же. Кроме того, со счетов нельзя сбрасывать и политику. Вклад Франции в победу во Второй мировой войне никак нельзя сравнить с тем, что она внесла в победу в Первой мировой войне. Более того, некоторое время Франция даже считалась союзником Гитлера. Все это плохо сказалось на репутации страны, она бледно выглядела по сравнению со странами-победительницами, а значит, больно било по самолюбию де Голля. Он хотел, чтобы недавнее прошлое поскорее забылось, и потому с ожесточением преследовал всех сторонников вишистского режима внутри страны, даже Коко Шанель вынудил оставить свой дом моделей и выехать в Швейцарию. Нет, де Голль не станет даже слушать. Кроме того, навестив несколько раз после возвращения во Францию мадам Ивонн, супругу де Голля, Маренн услышала от нес рассказ о том, как вместе с Шарлем они посетили Москву, где де Голль вел переговоры со Сталиным.
— Вы не представляете, Мари, это такая ужасная страна, — жаловалась мадам Ивонн. — Я не могла дождаться, пока мы уедем. Говорила Шарлю, наверное, нас вообще не выпустят отсюда, столько ходило за нами людей в военном и штатском, и все такие молчаливые. Мне стало страшно. Но Шарль, конечно, не слушал. Он сказал, что эти встречи с их вождем очень важны для него, от них зависит его будущее. Будущее всей страны, будет ли Франция в числе стран-победительниц, признают ли ее статус. Так что надо терпеть.
Из этой беседы Маренн сделала вывод, что кроме собственных убеждений после подписания договора со Сталиным де Голль полностью зависит от большевиков, и только утвердилась во мнении, что рассчитывать на него бесполезно. Тогда кто? Она снова подумала о Черчилле. Больше ей не на кого рассчитывать. Она хотела поехать к нему, когда он занимал кресло премьер-министра, но Шелленберг не пустил ее, теперь же никто не остановит. Пусть Черчилль не у дел, но влияние его огромно. К тому же Англии не надо бороться за статус великой державы, ее не мучает комплекс неполноценности. Она сражалась с нацистами с тридцать девятого года и по праву находится в числе держав-победительниц. А значит, может позволить себе снисхождение.
— Мама, ты собираешься в Англию? — Джилл ахнула, когда за завтраком Маренн сообщила ей о поездке. — Но это же опасно.
— Для меня уже ничего опасного нет, — уверенно ответила она. — Но если это даже так, ведь мы с тобой не можем остаться в стороне, — она протянула Джилл газету, на передней полосе которой помещена фотография из зала заседания Нюрнбергского трибунала. — Мы должны помочь, как помогли нам.
— Но мама, я слышала, этот русский прокурор Руденко там захватил все, англичане и американцы по большей части молчат. Это расправа, что мы можем сделать, мы, две женщины, если их прокуроры и защитники ничего не могут?
— Это неправда, что страны западной демократии бездействуют, — возразила Маренн. — Процесс придумали большевики, Сталин настаивал на нем. Он им нужен для пропаганды собственных взглядов, для продвижения коммунистических идей, для того, чтобы показать себя этакими блюстителями законности, которой в их стране не было и нет. Конечно, ни Англия, ни США помогать им в этом не собираются. Насколько мне известно, Черчилль и Рузвельт желали короткого суда над нацисткой верхушкой по законам военного времени. Сталин же заранее составил сценарий процесса, он любит такие представления. Это вроде первомайской демонстрации в Москве — много шума, обилие информации, драматических тонов. Но есть вопросы, которых вообще нельзя касаться, например их пакта с Германией в тридцать девятом году. Мы все помним, как это было. Но даже заикаться об этих событиях, как мне сказал Анри, на процессе запрещено. А ты знаешь, граф Анри де Трай лично знаком с главным обвинителем от Франции месье де Рибом. Значит, то, что он говорит, — правда. Так какая же на этом суде справедливость? Просто расправа — ты права. Тем более, надо действовать, и как можно скорее. И не лезть на трибуну, англичане совершенно правильно этого не делают, чтобы не вступать с большевиками в дискуссию, а все решать за кулисами.
— Ты собираешься к Черчиллю? — Джилл вздохнула. — Мама, мне страшно тебя отпускать. А вдруг они узнают…
— Они, конечно, узнают, — Маренн спокойно, словно говорила совершенно рядовую вещь, отпила кофе из чашки и поставила ее снова на блюдце. — Более того, я сама скажу Уинстону об этом. И Его Величеству королю также, если он соблаговолит дать мне аудиенцию. Иначе как я объясню, что меня волнует судьба таких личностей, как те, о которых мы думаем сейчас с тобой. Я все скажу ему.
— Тебя же арестуют! — Джилл в отчаянии сжала руки на груди.
— Надеюсь, что нет. За что? Ведь я даже в полном смысле не состояла в СС, я не приносила присяги, я просто носила форму и выполняла работу, которую мне поручали, как любой заключенный лагеря или военнопленный. За это мне выдавали паек, предоставляли жилье. То же самое и ты. Мы с тобой ни в чем не виноваты, — она наклонилась к дочери. — Так что не надо волноваться напрасно. Все будет хорошо. Я вернусь через неделю.
— Но мама, они арестовывают даже женщин, которые просто встречались с немецкими офицерами! — воскликнула Джилл.
— Это здесь, во Франции. Ну и в Москве, само собой. Там их даже сразу расстреливают. Именно поэтому я, как ты понимаешь, не собираюсь обращаться к Сталину, и даже не обращаюсь к де Голлю. Я еду к Черчиллю. И только с ним связаны мои надежды. Я рассчитываю на его снисхождение. К нашей с тобой судьбе. И не только к нашей.
Ровно в половине пятого без единой минуты опоздания двери библиотеки в Бленхейме, родовом поместье лордов Черчиллей, открылись, и появилось то, что появлялось всегда в это время — белоснежная скатерть, серебряный чайник с кипятком, чайник для заварки, тосты, сандвичи, кексы, пирожки. Все это было в таком большом количестве, что Маренн даже удивилась, для кого? Она всегда удивлялась этой английской привычке нести на стол еду, которой можно накормить голодный полк, а за стол сядут два, в лучшем случае три человека. Любимый спаниель леди Клементины уже сидел около стола, усиленно делая вид, что кексы на столе его совсем не волнуют.
Бленхейм совсем не изменился с тех пор, как Маренн была здесь в последний раз через шесть лет после окончания Первой мировой войны. В то время Черчилль занимал пост канцлера казначейства в правительстве Стенли Болдуина. Так же как и в Версале, в Бленхейме Маренн казалось, что время остановилось. Этот дворец, где будущий премьер-министр Англии и появился на свет, был подарен его прапрадеду герцогу Джону Черчиллю Мальборо королевой Анной в благодарность за его победу над французами. В таких старинных домах связь времен ощущалась особенно остро. Лес, в котором предки Черчилля охотились на оленя, плотно примыкал к широкой аллее, ведущей к дому, за высокими готическими окнами под ветром покачивались жесткие листья рододендронов.
— Уинстон скоро выйдет к нам, — Клементина Черчилль вошла в комнату, держа в руках серебряную сахарницу. — Прошу, ваше высочество, присаживайтесь, — она пригласила Маренн за стол. — После всех этих перипетий с выборами он официально возглавил оппозицию, но на заседания в парламент ходит редко. Снова занялся литературной деятельностью, пишет для «Лайф», «Дейли Телеграф». Начал работать над мемуарами о Второй мировой войне. Но пока ничего мне не рассказывает. Мы часто вспоминали о вас, Мари, — проговорила она, усаживаясь напротив Маренн. — Мы совершенно потеряли вас из вида. Вы не давали о себе знать. Были в Америке?
— Нет, в Германии, — Маренн не могла не заметить удивления, промелькнувшего на лице леди Черчилль. — Меня арестовали в Берлине в тридцать шестом году. С тех пор я содержалась в лагере, вплоть до апреля этого года.
— В лагере?! — Клементина ахнула, прижав салфетку к груди. — Это невероятно! Мы передумали всякое, но такое…
— Да, мой сын умер, — продолжила Маренн. — Но дочь, по счастью, жива.
— Примите мои соболезнования, — супруга бывшего премьер-министра явно была потрясена услышанным, но старалась не показывать вида. Спаниель подбежал к Маренн, сунул нос в ее руку, затем положил голову ей на колени и сочувственно забарабанил хвостом.
Появился Черчилль. Спустя час они шли вдвоем под кронами высоких деревьев, как под аркой, мимо сплошной стены из рододендронов, которая, как помнила Маренн, была совершенно красной весной. Растения выше человеческого роста. Высокие и стройные, они стояли как батальон шотландских солдат герцога Мальборо. Обогнув здание, прошли мимо лестниц, ведущих на лужайки, которые спускались к морю. Все это время бывший премьер-министр молчал. Потом, замедлив шаг, произнес:
— Я получил ваше письмо, Мари, и внимательно прочел его, даже дважды. Думаю, вам известно мое отношение к нацизму. Никогда не скрывал его, ни в парламенте, ни для прессы. Я призывал к борьбе с Гитлером еще тогда, когда Чемберлен пытался умиротворить его и всячески заигрывал. И всегда видел в Гитлере разрушителя мира, смертельного врага. Нацистский режим — чудовищная тирания, с которой вел борьбу, какой бы тягостной, кровавой и долгой она ни была. Нападение Гитлера на Россию заставило нас сесть в одну лодку со Сталиным, но недоверия никто не скрывал и не скрывает. Теперь же все переросло в открытую вражду. Да, между союзниками, я не боюсь сказать, бывшими союзниками, есть разногласия. Есть разногласия не только между нами и Россией, но между нами и США также. Американцы хотят превратить Германию в аграрную страну, чтобы у нес больше никогда не было промышленности. Мы же не согласны на это. Мы заинтересованы в том, чтобы Европа продолжала оставаться ведущим мировым центром, а для этого нам нужны союзники по эту сторону океана. И не только Франция. Германия — тоже. Развитая, сильная Германия. Но все это дела будущего. А для начала мы должны покончить с прошлым. Преступники будут повешены. Никакого снисхождения они не заслуживают. Гитлеризм должен быть осужден.