— Вам известны мои гуманистические убеждения, милорд, и мне не стоит тратить время на то, чтобы доказывать это, — вслед за Черчиллем Маренн поднялась в стеклянную галерею, они шли вдоль больших картин, украшающих коридор, два спаниеля бежали сзади, цокая когтями по паркету. — Вы не можете не согласиться, что можно наказать вождей, но нельзя наказать целый народ, нельзя наказать всех. Тем более, когда речь идет о такой стране, как Германия, с ее культурой, традициями, невероятной, основополагающей важностью для всего европейского устройства и мировоззрения. Я прошу снисхождения не для бонз, не для идеологов, для тех, кто вынужден был разделить со своим народом его судьбу, в которой, без всякого сомнения, наши с вами державы, и люди, близкие нам, я имею в виду своего приемного отца маршала Фоша, сыграли не последнюю, весьма печальную роль. Мы не можем второй раз пойти тем же путем. Иначе Гитлер вернется. Он будет всегда возвращаться, пока мы не найдем в себе мудрости для снисхождения. Пока победители не найдут ее. Себя на этот раз я к их числу не причисляю. Но будущей Германии понадобятся люди, которые не сломались в той катастрофе. Не сбежали, прихватив награбленные богатства, а мужественно принимают судьбу. Страна сможет опереться на них, тогда она, возможно, снова восстанет из руин. А иначе… Вам известно, милорд, в Германии остались только старики, женщины и дети. Кто же станет им защитой. Мы с вами не можем не знать о тех планах, которые лелеет Сталин о коммунистической империи, да и американцы, как вы сами заметили, не прочь распространить свое влияние. Разве старики, женщины и дети смогут противостоять такой силе. И на кого обопретесь вы в новой борьбе?
— Вы имеете в виду кого-то конкретно? У вас есть фамилии? — Черчилль остановился и повернулся к ней. — Назовите, я слушаю, Мари.
— Бывший бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг и его сотрудники, — произнесла Маренн, затаив дыхание. — Я могу свидетельствовать перед Богом и перед любым человеческим судом, что всеми доступными его положению средствами он облегчал положение узников в лагерях и в сотрудничестве с президентом Красного Креста господином Буркхардтом начал освобождение заключенных, как только удалось добиться малейшей поблажки от гестапо…
— Мне это известно, — Черчилль кивнул, — Клемми рассказывала мне, ведь она активно работает в этой сфере. Что же касается других, за которых вы просите, в вашем письме я нашел несколько весьма спорных фамилий. Там упомянут так называемый обердиверсант фюрера, оберштурмбаннфюрер Скорцени. Тот самый, который похитил Муссолини в Италии и едва не взорвал нас в Тегеране в сорок третьем году. А также пытался совершить на меня покушение во время моего путешествия в Касабланку. За ним числится немало деяний такого рода. За него вы тоже просите, Мари?
— Штандартенфюрер Скорцени совершал диверсионные операции, но он неповинен в геноциде, он проводил военные операции, но никогда не занимался массовым убийством, — голос Маренн дрогнул. — Я понимаю, что прошу слишком многого. И ни о чем не могу свидетельствовать, кроме одного. Он спас меня и моих детей, милорд. В противном случае мы бы больше никогда не увиделись. К тому же, хоть я и не специалист в области проведения разведывательных операций, я полагаю, что такие люди вполне пригодятся, когда напряжение в отношениях с Востоком достигнет апогея…
— Такие люди пригодятся, — Черчилль кивнул, его голос смягчился. — Это верно. Все к тому идет. Но я могу обещать свое заступничество, Мари, только в том случае, если следствие не найдет, как вы говорите, фактов участия в геноциде. Иначе… Знаете, каковы мои убеждения, и я не отступлюсь, даже по вашей просьбе, даже во имя нашей долгой дружбы. Есть ценности, которыми мы не можем пренебрегать. Только в этом случае цивилизация имеет шанс на развитие. Я буду помнить наш разговор. Но и вы помните, не все зависит от меня. Тем более теперь.
— Я понимаю, милорд. Благодарю.
Маренн вернулась в Париж с надеждой. Она давно знала Черчилля, она знала, что он никогда не обещает того, что не считает возможным осуществить. Что всегда помнил о своих обещаниях и не тратил слов впустую. Но в то же время сомнения не покидали ее.
«Черт возьми, я бы хотел, чтобы все мы имели смелость ограничить свою защиту тремя словами: "Поцелуй мою задницу!", — все газеты перепечатали это эмоциональное высказывание Геринга на процессе, которое он бросил своему адвокату. Да, Герингу смелости было не занимать, он держался уверенно, подавая пример остальным. И, встречаясь со многими сторонниками де Голля, которые теперь занимали во Франции важные посты, Маренн слышала, что их это удивляет. Сама она и не ожидала другого — легко узнавала в рейхсмаршале героя восемнадцатого года. Странно, но факт оставался фактом — никакие превратности судьбы, ни быстрый взлет на заоблачные высоты, ни катастрофическое падение не изменили его сущности. Впрочем, Герингу было не привыкать — таких взлетов и падений в своей летной жизни он пережил немало. Бывший рейхсмаршал не терпел никакой слабости от своих «товарищей» по скамье подсудимых и вынуждал их замолчать, когда они шли навстречу свидетелям обвинения и соглашались с ними.
Не только будущее людей, с которыми ее связывали прошедшие военные годы и которые до сих пор оставались ей близкими, беспокоило Маренн. Собственное будущее ее тоже весьма занимало. Из разговора с Черчиллем она сделала вывод, что развала коалиции союзников осталось ждать недолго — до конца процесса в Нюрнберге. Солдаты трех армий уже сделали свое дело, теперь очередь прокуроров и палачей, а дальше… Дальше в действие вступят совсем другие силы, которые пока остаются в тени. Маренн с тревогой ожидала, как решится судьба Австрии, ведь страна находилась под советской оккупацией. Было бы весьма неприятным поворотом, если только-только вновь обретя вновь свой титул принцессы фон Кобург-Заальфельд, она тут же потеряет половину имущества — то самое, которое находилось в Австрии и не дай бог, будет конфисковано в пользу рабочего класса. А такая судьба ждала либо Австрию, либо Германию. Англичане и американцы не могли удержать и Берлин и Вену — какой-то из этих городов им придется уступить Сталину. Большевики жаждали мести, они упивались местью, а Маренн вся эта вакханалия, которая в газетах пышно именовалась возмездием, напоминала трагическую пляску на останках кайзеровской империи в восемнадцатом. И она хорошо помнила, к чему эта пляска привела. Кто мог тогда представить, что именно над этим праздником занимается заря нацизма.
Когда в Нюрнберге вызвали свидетелем Рудольфа Хесса, служившего комендантом Аушвица до сорок третьего года, Маренн волей-неволей вспомнила о Бруннере. Вот кого бы надо вызвать в трибунал. Но бывший главный врач лагеря смерти как в воду канул. Ее борьба с Бруннером за несколько месяцев до падения рейха закончилась в ее пользу. Под давлением Шелленберга, которого поддержал Гиммлер, искавший сепаратного мира с Западом и потому желавший как можно скорее стереть все сомнительные темные пятна, Мюллер закрыл лабораторию. Сам Бруннер был переведен в лагерь Гроссрозен на юге Германии. Свою ассистентку, отвратительную альбиноску, он намеревался взять с собой, но Маренн настояла на ее помещении в закрытую лечебницу. Главный распространитель запрещенного лекарства доктор Мартин был арестован людьми из гестапо на квартире у его любовницы фрау Шелль, когда пытался сбежать через черный ход. Он содержался в Моабитской тюрьме, и Мюллер дважды приглашал Маренн на его допросы. Потом… Потом город Берлин превратился в город-фронт. Большевики подошли так близко, что всем стало не до доктора Мартина и Бруннера. Маренн еще хотела отправиться с инспекцией в лагерь Гроссрозен, чтобы проверить, чем там занимается Бруннер, но выехать из Берлина уже не представлялось возможным. Доктор Мартин сбежал во время бомбежки — его перевозили из Моабита в Плетцензее, когда невдалеке разорвалась бомба. Машину перевернуло, охранники погибли, тела доктора Мартина не обнаружили. Никто его уже не искал. Сражение в Берлине кипело за каждую улицу, за каждый дом. В такой напряженной ситуации очень легко было уйти незамеченным. Что доктор Мартин, без сомнения, и сделал. Софи Планк, бывшая узница Аушвица, находилась в клинике Шарите почти до конца апреля. Маренн включила ее в список эвакуируемых на юг сотрудников и пациентов клиники. Она улетела вместе с де Кринисом, и профессор обещал Маренн, что поможет Софи перебраться в Зальцбург, где у нее оставались родственники. Маренн очень надеялась, что все получилось так, как они задумывали, и после многих испытаний, которые ей довелось пережить, для несчастной женщины начнется наконец спокойная, безбедная жизнь.
— Я буду всегда помнить вас, — прощаясь, Софи долго держала руку Маренн в своей, потом, не скрывая слез, наклонилась и поцеловала ее. — Вы спасли мне жизнь.
— Я знаю, что желать вам забыть все невозможно, — Маренн подняла ее голову и осторожно стерла слезы с лица. — Но постарайтесь жить. Жить хорошо, счастливо. Назло Бруннеру, назло всем. И не забывайте, что не все, кто носил эту форму, были такими, как он.
В середине ноября газеты опубликовали показания бывшего штандартенфюрера СС Альфреда Науйокса.
— Мама, мама, Алик жив, — Джилл в волнении вбежала в ее спальню, размахивая газетой. — Ты только прочти.
Рука ее дрожала, в глазах стояли слезы. Айстофель вскинул морду, тревожно навострив уши.
Маренн молча взяла газету, обняла дочь, прижав ее к себе. Потом, усадив Джилл в кресло, подошла к камину, развернула газету — она чувствовала, что и ее обуревает озноб, и ничего не могла с собой поделать. Рядом с жарко пылающим пламенем ей стало холодно, словно она оказалась раздетой на пронизывающем морозе зимой.
Сам Алик перед трибуналом не предстал, хотя суд вызвал его в качестве свидетеля. О причинах этого в газете умалчивалось.
— Странно, очень странно, — произнесла Маренн. — Почему показания зачитывал адвокат? Если вызывают на трибуну мелкую сошку, оберштурмфюрера Хесса, то штандартенфюрера должны были бы вызвать и подавно.
— Мама, может быть, он болен? — предположила Джилл. — Или…
В ее голосе послышался страх.
— Может быть, болен, — Маренн поспешила успокоить ее, хотя и сама подумала о худшем. — Но я сомневаюсь. Ты знаешь Алика. Он не был болен ни одного дня. Никогда. И в плену он тоже вряд ли заболеет. Не тот характер.
«Покончил с собой? Бежал? Расстрелян без суда и следствия? — тревожные мысли проносились в голове Маренн. — Нет, расстрелять, пока идет трибунал, не могут, будут ждать. Покончить с собой — Алик этого не сделает. Бежать… Бежал или отпустили? Возможно ли такое».
— Конечно, он выступает по главному для себя эпизоду, — Маренн обернулась к Джилл, заставив себя улыбнуться. — Начало Второй мировой войны. Это без него не обойдется.
Действительно, показания касались операции в Гляйвице, когда Германия совершила нападение на Польшу и началась Вторая мировая война. Алик дал их под присягой в Нюрнбергской тюрьме, так было написано в газете. Но как он, собственно, там оказался? Когда они расставались в Берлине, Скорцени и Науйокс направлялись на юг, чтобы там организовать сопротивление отрядов «вервольф», развязать партизанскую войну, во всяком случае, таков был приказ Гиммлера. Но ни о каких решительных действиях «вервольфа» в самом деле после падения Берлина не было ни слуху ни духу. Значит, они приказ не выполнили, — да и не было, верно, резона его выполнять, — а просто сдались в плен. Или не просто? С какой-то целью, которую наметили давно. Ничего этого Маренн не известно. И то, что Алик вдруг оказался в Нюрнбергской тюрьме, для нее было полной неожиданностью.
— Мама, наверное, Отто тоже там, — робко предположила Джилл. — Он, наверное, тоже жив.
Они подумали об одном и том же. Ведь Скорцени и Науйокс были вместе, и действовали они, скорее всего, согласованно. Она не ответила Джилл. Прижав газету к груди, смотрела на огонь. Айстофель, спрыгнув с постели, улегся у ее ног. Могла ли она представить себе, моля о спасении в лагере и проклиная тот день, когда села на поезд и приехала в Берлин, что именно в Германии Адольфа Гитлера, которая принесла столько страдания многим людям на земле, она найдет все то, что ей так не хватало в жизни прежде. Истинную дружбу и любовь. Ирма, Алик — они всегда были рядом, всегда на ее стороне, чтобы не случалось в ее жизни. Даже страшным летом сорок третьего года, когда погиб Штефан, Ирма неотлучно сидела у ее постели в то время, как сама нуждалась в отдыхе, лечении, заботе. Отто Скорцени приходил и в ревности бросал се, они встречались и снова расставались, но Алик и Ирма всегда оставались с ней. Теперь Ирмы больше нет, она погибла под обстрелом в Берлине, на пороге собственного дома. А Алик? Он выжил, потому что всегда помнил о долге. И надо полагать, он знал, что делал.
— Я думаю, нам не стоит беспокоиться, — сказала она дочери. — Во всяком случае, пока. Мы скоро все узнаем. Я надеюсь.
Новости поступали одна за другой. Свидетелем по делу Эрнеста Кальтенбруннера суд вызвал Вальтера Шелленберга. Как выяснилось, воспользовавшись покровительством шведского Красного Креста, Шелленберг в начале мая сорок пятого прибыл в Копенгаген, чтобы вести переговоры о заключении перемирия в Скандинавии. Ему покровительствовал граф Бернадот, родственник шведской королевской семьи. Имея официальные полномочия на заключение перемирия, Шелленберг отправился в Стокгольм. Однако англичане категорически отклонили посредничество шведского Красного Креста, и миссия Шелленберга провалилась. После капитуляции Германии Шелленберг некоторое время жил на вилле Бернадота в Швеции. Однако в июне сорок пятого года англичане потребовали его выдачи как военного преступника и добились своего. Бывшего бригадефюрера внесли в число обвиняемых, которые должны предстать перед военным трибуналом в Нюрнберге, но дело выделили в отдельное разбирательство, что давало некоторую надежду.
— Нет, его не повесят, не повесят, — Маренн не знала, кого она убеждала, себя или Джилл. — Иначе они не назначали бы специальный процесс. Не повесят…
Не выдержав, она упала на подушку, лицом вниз, слезы беззвучно катились по ее лицу, плечи вздрагивали.
— Но даже если они его не повесят, а отправят в тюрьму, он не выдержит, — прошептала она. — Он тяжело болен, его никто не будет там лечить.
— Мама, господина бригадефюрера вызвали всего лишь пока по одному эпизоду, по делу военного министерства и других ведомств. Это, наверное, не так страшно.
Джилл присела на кровать рядом и гладила Маренн по плечу. Она сказала так просто, как говорила многие годы до того, когда работала в Бюро переводов на Беркаерштрассе: «Мама, господин бригадефюрер просил тебя заехать к нему. Мама, господин бригадефюрер просил передать тебе…» Ма-ренн невольно улыбнулась, повернув голову и положив ладонь на руку Джилл, сжала ее пальцы.
— Я знала, — сказала она негромко, — что все, что мы пережили в Берлине, это не самое страшное. Самое страшное — это теперь. Смерть на войне — мгновенна, обыденна и даже оправдана. Пуля не выбирает, да и снаряд тоже. Она может настичь каждого. Страшно зависеть от воли людей, Джилл. Ждать и бояться казни. Не за себя, за тех, кого любишь.
— Но этого не может быть, мама, этого не может быть.
Джилл опустила голову, сжав ладонями виски. Сквозь тонкие пальцы пробивались пряди седых волос. Она отказывалась их красить, как Маренн ни уговаривала.
— Такой, какой я была для Ральфа, — отвечала она, — я уже никогда не буду. Я никогда не стану прежней, мама.
Маренн отступала, она не смела настаивать. Про себя думала, что в какой-то мере дочь повторила ее судьбу. Ранняя седина и смерть возлюбленного. У нее самой остался Штефан, и она нашла в себе силы жить ради него. Джилл же потеряла все. На что опереться ей? На кого? Только на себя саму. Но ради чего?
Однако она не привыкла плакать и сокрушаться, она привыкла действовать. Свидетелем по делам Кальтенбруннера и Риббентропа Нюрнбергский трибунал вызвал бывшего начальника службы политической разведки в Париже Гельмута Кнохена. После этого было вынесено решение, что его передадут властям Франции для вынесения окончательного вердикта.
— Мне кажется, здесь, в Париже, ему будет не слаще, чем там, в Нюрнберге, — заметила Джилл, перелистывая газету. — Как ты считаешь, мама?
— Я с тобой согласна, — Маренн кивнула. — Он здесь скорее схлопочет смертный приговор, чем этого можно было бы ожидать там. Ведь здесь у Франции развязаны руки, и многие, кто отсиживался в поместьях, скрывался в эмиграции, боясь высунуть нос и даже дунуть против вишистского режима, теперь станет со всем рвением показывать, как они ненавидят нацизм и как яростно готовы с ним бороться. Теперь можно бороться — уже ничто не угрожает их собственному благополучию, осталось только создать имидж. А у них немалое влияние.