— Она снова у Бруннера? Он убьет ее! — в отчаянии воскликнула Маренн. — Я прошу.
— Подумай, — повторил многозначительно Алик и вышел в коридор.
Стиснув ладонями виски, Маренн в изнеможении опустилась в кресло. Она была готова разрыдаться, и сдерживала себя из последних сил. Она снова была «под колпаком», как говорили у Мюллера, и, видимо, так никогда и не переставала под этим колпаком находиться. Зазвонил телефон. Проглотив слюну, Маренн на мгновение сомкнула веки, чтобы собраться с духом, потом взяла трубку.
— Мари, я узнавал по твоему делу, — она услышала голос де Трая. — Пока…
— Подожди, — она поняла, что их прослушивают, — поговорим в машине.
— В машине? — он удивился.
— Да, мы уезжаем. Немедленно. Домой. И если можно, не заказывай машину из штаба.
— Как же тогда?
— Что-нибудь придумаем. Возьми Айстофеля. Встречаемся внизу.
Она повесила трубку. Собралась быстро. Де Трай ждал ее в холле, держа на поводке овчарку. Он уже расплатился за номера. Не взглянув на портье, который, как она поняла, был завербован, впрочем, как, скорее всего, и вся обслуга здесь, Маренн направилась к графу. Де Трай взял у нес небольшой чемодан с вещами, она у него — Айстофеля. Из отеля вышли пешком, несмотря на то, что шел дождь. В молчании прошли два квартала и взяли такси. Несколько раз де Трай пытался начать разговор, но Маренн останавливала его. До аэродрома добрались быстро. Самолет был французским, предоставлен президентом де Голлем, а значит, проверен французскими спецслужбами. Только поднявшись на борт, Маренн позволила себе сказать Анри:
— Никакого моего дела больше не существует. Точнее того, о котором я просила тебя узнать. А есть совсем другое дело. Как-то неожиданно образовалось, — она вздохнула. — И я даже не исключаю, что оно может стоить мне жизни.
Потом замолчала. Она вспомнила 20 июля 1944 года, вспомнила разговор с Аликом тогда. Она не забывала его никогда. Тогда она стерла показания, которые ей было поручено получить под воздействием лекарств и гипноза у отставного генерала фон Корндорфа — показания против его сына. Младший Корндорф был видным деятелем в СД, его прочили на смену Шелленбергу, если положение того стало бы менее устойчивым в результате заговора. Такая рокировка, конечно, не устраивала Скорцени и Науйокса. Тогда еще план послевоенного «выживания» еще не был окончательно сформирован, Шелленберг был им нужен, — не то, что сейчас, — так что Корндорф представлял собой определенную опасность. Получить сведения от отца, порочащие его сына, даже больше, подводящие его под расстрел. На такое Маренн не могла пойти даже ради Вальтера. Она была уверена, Вальтер вполне способен сам позаботиться о том, чтобы убрать конкурентов, без ее участия. К тому же не он поручил ей допрос. Он даже ничего не знал об этом. Это сделал Мюллер. А значит, Скорцени, который состоял с Мюллером и Кальтенбруннером в союзе в то время. Она выполнила то, что они просили, но, осознав, насколько это чудовищно, стерла показания с пленки и, рискнув репутацией, заявила, что у нее ничего не получилось. Генерал не поддался гипнозу. Конечно, ей никто не поверил. Скорцени тогда отвел гнев гестапо и ее всесильного начальника, прикрыв ее провал своим авторитетом. Позднее она узнала, что Корндорф все-таки погиб, при весьма странных обстоятельствах. Именно это имел в виду Алик, когда говорил о неких персонах, «которых из-за нее не удалось убрать под общий шумок, а пришлось заниматься ими отдельно». А тогда, вернувшись под утро от Мюллера на Беркаерштрассе, она вошла в свой кабинет и… увидела, что Алик сидит за ее столом. Он явно ждал се. Точно так же, как совсем недавно в номере гостиницы. Она очень удивилась и спросила:
— Что случилось? Почему ты здесь? Что-нибудь с Джилл?
По выражению его лица поняла, что он приехал неслучайно. Она не могла сказать, было ли то выражение лица таким же, каким недавно в гостинице, так как тогда разговор происходил при ярком электрическом свете, а теперь в потемках — но не исключено.
Он спросил ее без всяких вступлений:
— Зачем ты это сделала, Маренн?
Она промолчала.
— Зачем ты стерла запись допроса? — повторил он. — Я подтвердил, как меня просил Отто, что ты просто не справилась с задачей. Но ты всех нас поставила в сложное положение.
— Я… — она хотела возразить, но он остановил ее:
— Погоди. Мне известно наперед все, что ты скажешь. Что после смерти Штефана, тебе безразлично, что будет с тобой дальше, что ты не боишься вернуться в лагерь. Но лагеря изменились, Маренн. Тебе было тяжело у Габеля, теперь будет во сто крат хуже. И тебе, и Джилл. Не забывайся. Не забывай, что ты пользуешься правами, которые, по сути, ты не должна иметь. Но пока оставим это. Ты думаешь, что помогла Шелленбергу, когда уничтожила запись? Ведь ты хотела помочь ему, верно? Избавиться от Корндорфа было бы благом для него и для всех нас, а ты помешала.
— Избавиться таким способом? Заставив отца клеветать на сына? — она была поражена его холодным равнодушием. — Это противно природе, ее законам, в конце концов. Противно моим убеждениям. Это преступление, Алик.
— Многое из того, что задумывается и совершается в стенах этого здания и других подобных учреждений — преступление, — Науйокс и бровью не повел. — Природа природой, но у спецслужб своя специфика работы. И ты должна понимать это. Я встал между тобой и Кальтенбруннером, потому что уважаю все то, что ты делаешь для солдат и офицеров, раненных на фронтах. Потому что благодарен за все, что ты делаешь для Ирмы. Я встану еще раз, если придется. Но имей в виду, ситуация может измениться настолько, что ты останешься один на один со своими так называемыми принципами. А заодно и с поступками. И тогда встать будет некому. И кто будет нести на себе бремя этих твоих принципов — твоя дочь?
Она не ответила ему тогда. Она вообще не ожидала, что он станет с ней так говорить. А он встал тогда, как и теперь, невозмутимо. Надел фуражку, как сейчас шляпу, и вышел, заметив только:
— Мне надо ехать по делам. А ты пока отдыхай. Твоя дочь в безопасности. Ее нашли.
Это был первый звонок к спектаклю. Теперь прозвучал второй. И, скорее всего, скоро будет третий. Ситуация действительно изменилась. И она осталась один на один со своими принципами — тащить их бремя, правда, нелегко.
9 сентября 1947 года в Дармштадте был зачитан приговор по делу бывшего штандартенфюрера СС Отто Скорцени. Американский военный суд признал Скорцени невиновным. Он был оправдан по всем пунктам. Однако, несмотря на вынесенный оправдательный приговор, советская сторона настаивала на новом процессе над бывшим обер-диверсантом Гитлера и добилась, чтобы Скорцени остался за колючей проволокой лагеря для военнопленных. Над бывшим оберштурмбаннфюрером замаячила угроза снова оказаться на скамье подсудимых. Не желая испытывать судьбу и отдавать дело Скорцени на волю случая и судеб, тем более в советских погонах, покровители из числа влиятельных офицеров американской разведки при тесном содействии бывших сотрудников СД, уже оказавшихся на свободе, организовали его побег.
Трое бывших эсэсовцев, одним из которых был бывший штандартенфюрер СС Альфред Науйокс, приехали в лагерь Дармштадт на американском военном автомобиле, с американским номерным знаком, в форме американской военной полиции. Руководитель группы Науйокс под именем капитана Майкла Джонса предъявил охране лагеря приказ, в котором содержалось распоряжение перевезти Отто Скорцени в Нюрнберг, где располагались советские следователи, для проведения совместного допроса. Скорцени вывели к воротам, посадили в машину, и… он исчез. Конечно, форма и приказ были предоставлены Науйоксу американскими разведчиками, которые сразу же после побега Скорцени переправили обоих бывших офицеров СД в США, штат Джорджия. Там Скорцени должен был демонстрировать летательные аппараты, применявшиеся им для выполнения специальных заданий, и заниматься подготовкой специальных американских частей, секретных десантных подразделений, наподобие тех, которые он создал в рейхе. Он появлялся в Мадриде и Баварии в сопровождении офицеров американской контрразведки. В Мадриде под крылом диктатора Франко он основал фирму — «Инженерное бюро Отто Скорцени». Она располагалась на улице Монтеро — совершенно открыто. Кроме того, что бюро непосредственно занималось проектированием, оно служило базой для агентуры ЦРУ на Пиренейском полуострове, а также убежищем для многих эсэсовцев, оказавшихся на нелегальном положении. Через Мадрид они бежали в Южную Америку. А агенты ЦРУ попадали в Европу.
Доллары, предоставленные Скорцени американцами, подтолкнули его создать тайную эсэсовскую организацию. Он дал ей название «Шпине», то есть «Паук». Задачи у организации были весьма разнообразные — от выплаты пенсий бывшим офицерам СС до масштабной террористической деятельности.
Составленный еще в осажденном Берлине план начинал действовать — в операции «Огненная земля» открывались новые страницы. Спустя год после освобождения Скорцени из плена вокруг него сформировался постоянно действующий круг людей. Кроме Науйокса в эту группу вошел бывший немецкий ас Рудель и бывший оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхманн — правда, все под новыми именами, в основном латиноамериканскими, и с новой биографией. Все четверо открыто разъезжали по свету, на Ближний Восток, по странам Западной Европы, встречались с теми, кто прежде поддерживал фюрера, налаживали новые контакты — теперь уже в пользу США. Вся деятельность носила явную антибольшевистскую направленность, и американцы щедро финансировали ее через франкистское министерство обороны. Они готовились взять реванш. В ближайшем будущем.
Конечно, Маренн ничего этого не знала. Ей было известно, что Скорцени освободили, и после разговора с Науйоксом в Дармштадте, она даже могла представить себе, как это произошло. Однако она понимала, что заступничество Черчилля сыграло решающую роль — и в судьбе Скорцени, и в судьбе Шелленберга. Науйокс упомянул об этом. И потому она снова отправилась в Англию, чтобы поблагодарить бывшего премьер-министра.
— Вы спасли мир, Уинстон, — сказала она Черчиллю.
Красная стена рододендронов застыла за их спинами, поблескивая на солнце.
— Я всегда помню, Мари, что вы могли стать моей королевой. И всегда сожалею, что этого не случилось, — он вздохнул и поднял трость, предлагая пройти по аллее. — Могли ли мы подумать почти тридцать лет назад, когда мы сидели на скамейке в вашем саду в Версале вместе с вашим покойным отцом, Мари, а вы и принц Эдуард веселились как дети у фонтана — да что говорить, вы оба и были тогда почти детьми. Могли ли мы подумать, что жизнь со всеми нами сыграет такую штуку. Что всем нам придется стать участниками событий, которые перевернут мир, и сыграть в них не последнюю роль. К вам это тоже относится, Мари. Хотя вы и не командовали армиями, как ваш отец, и не заседали в кабинете министров, как я. Вы напоминали нам, и маршалу Фошу, и мне, да и многим другим, что, несмотря на то, что век бросает нам вызов и заставляет стать железными, мы должны сохранить в наших сердцах милосердие, ренессансное чувство, о котором теперь напоминают только картины Боттичелли в музеях.
Она благодарила Черчилля и считала, что выполнила свой долг. Ей спасли жизнь — она тоже сделала всс, что могла. Маренн не мечтала о новых встречах. Она понимала, что это невозможно. Но и жить как прежде, как она жила до того, как приехала в Германию, даже так, как жила в Германии во время войны, не получалось. Что-то надломилось внутри нее, и она понимала, безвозвратно. Из Дармштадта она приехала раздавленная. Конечно, за долгую жизнь, полную непредсказуемых, драматических поворотов, она поняла и смирилась с мыслью, что жизнь — это бесконечное избавление от иллюзий, череда разочарований. Весьма горьких. Но разговор с Науйоксом в Дармштадте окончательно поставил все точки на «i». Она не могла смириться с тем, что, хотя бы намеками, ее могут обвинить в преступлениях, которые она не совершала, ради того, чтобы настоящий преступник скрылся безнаказанно. Она ни минуты не сомневалась, какое страшное оружие можно изготовить, используя наработки Бруннера — оружие, которое уничтожит мир не хуже атомной бомбы, которую американцы испытали в Хиросиме и Нагасаки. Бактериологическое оружие, психотропное оружие, которое не просто убивает, оно заставляет человека переживать невиданные муки. Это поистине адское изобретение, достойное черной душонки того, кто все это придумал. Она понимала, что молчать нельзя. Но и одна она ничего не сможет сделать с этим.
Ей тяжело смириться с мыслью, что люди, с которыми связаны военные годы, которых она понимала и которые понимали ее, теперь оказались на стороне врагов. Теперь между ними лежала пропасть. С падением Берлина мир раскололся надвое. Она осталась на одной стороне, они — на другой. Мостов нет. И наводить их бесполезно. Но надо искать способы противостоять всему этому. В этом она видела свой долг как человека, как врача, как матери, пусть даже погибшего сына.
Маренн с горечью думала о Софи. Она представляла себе, какой ужас пережила несчастная женщина, снова оказавшись в руках прежнего мучителя. И старалась даже не думать о том, что он теперь с ней сделает. А кроме Софи были еще десятки прежних узников, которые до сих пор оставались под властью Бруннера. И он испытывал на них препараты, которыми скоро будут угрожать всему человечеству. Что делать? Как заставить Бруннера остановиться? Как противостоять ему? На кого опереться?
Союзников много — но это только на первый взгляд. Казалось, ее окружали люди, которым только заикнись — и они бросятся на защиту хрупкого мира, который только-только установился. Она могла бы обратиться к тому же Черчиллю, к де Голлю. Привлечь французскую, английскую разведку. Более того, она прочитала в газете о том, что в Вене открылся центр Симона Визенталя, который специализируется на поимке нацистских преступников. Вот куда Бруннеру была прямая дорожка. Но Маренн понимала — не все так просто. И не потому, что при любом расследовании, начни его англичане, французы или тот же Визенталь, неминуемо открылось бы ее собственное прошлое. Этого она не боялась. Хотя вполне вероятно — напрасно. И не потому, что в охоте за Бруннером могли пострадать люди, которых она любила, которые прежде были ей близки. И тот же Скорцени, и Науйокс. Пусть теперь их дороги разошлись. Нет, она не зря провела семь лет в системе СД, знала, все потуги такого рода могут оказаться бесполезными и приведут не к уничтожению Бруннера, а к гибели многих неповинных людей, это вполне реально. Против Бруннера надо действовать так же, как в сорок четвертом году. Внутри СД, теперь уже бывшей, но, как оказалось, только формально.
Кто мог стать противовесом? Кто мог поддержать ее именно внутри СД? Кто был для них своим? Она знала только одного такого человека — Вальтера Шелленберга. Он был ее самым надежным, самым важным союзником — всегда. И раньше — она понимала это сейчас, как никогда ясно. И теперь. Конечно, скорее всего, они сбросили его со счетов. Но кто как ни Вальтер мог указать верный способ остановить Бруннера.
Шелленберг все еще находился в тюрьме. Осторожно, чтобы не вызывать лишних подозрений, Маренн начала предпринимать шаги, чтобы добиться его освобождения. Это оказалось не так уж сложно. Она знала, что здоровье Вальтера серьезно подорвано и нахождение в тюрьме его, конечно, не улучшило. Скорее наоборот. Через Красный Крест она стала добиваться медицинского освидетельствования Шелленбер-га, действуя через шведских и английских врачей. Консилиум показал, что состояние здоровья бывшего бригадефюрера действительно настолько плохо, что дальнейшее его содержание в тюрьме может стать губительным. Поскольку никаких серьезных обвинений против Шелленберга выдвинуто не было, суд счел возможным отпустить его. Он поселился в Италии, на вилле недалеко от Милана. Снять дом ему помогла Коко Шанель. Вальтер проходил обследование в клинике Форнака и готовился к серьезной операции на печени.
Маренн не могла поехать к Шелленбергу открыто. Позволить себе то, что позволяла Шанель. Она не имела права думать только о себе, ведь все, что она делала, имело влияние и на жизнь Джилл. Она обязана об этом помнить. Всегда. К тому же разговор ее с Вальтером носил секретный характер, ей не нужны лишние свидетели. Маренн решила действовать через Ильзе. За тс несколько лет, что Вальтер провел под арестом, а потом в тюрьме, его бывшая жена так и не сумела устроить личную жизнь. Да и как устроишь, жаловалась Ильзе, — кругом разруха, нищета, если только в проститутки податься. Но это уж, извините. Клаус все время болел. Ильзе очень нуждалась. Помогая Вальтеру, Шанель — как это часто за ней водилось — Ильзе с сыном не выделила ни копейки. Маренн регулярно посылала им деньги, но под чужим именем, как бы от бывшего соратника Вальтера. Ильзе даже не догадывалась, кто на самом деле помог им выжить. Когда Вальтера освободили, Ильзе с сыном приехала к нему в Турин — деваться больше некуда. Они снова жили вместе, во всяком случае, под одной крышей, оплачиваемой из кошелька Шанель.