— Она сказала мне, что ты проходишь обследование в клинике Форнака, — Маренн прошла в комнату и опустилась в кресло. — Что говорят врачи?
— Они настаивают на операции. И как можно скорее. Максимум, что они дают мне на раздумья, — неделю.
— Надо соглашаться, я думаю.
— Нет, операция не поможет, я знаю, — закурив сигарету, Вальтер подошел к окну. — Она только ухудшит дело. Мне уже ничего не поможет. Сколько протяну — столько и протяну. Если меня не станет… — он повернулся.
— Не надо говорить об этом, — Маренн вздрогнула.
— Надо, — спокойно продолжил он. — Я генерал, пускай теперь и бывший, мне приходилось смотреть смерти в лицо, и она меня не пугает. Но я хочу просить тебя позаботься о Клаусе.
— Об этом и просить не нужно, — в волнении Маренн сжала поручень кресла. — Я, конечно, его не оставлю, я стану ему второй матерью, если потребуется, но я не допускаю даже мысли…
— Не стоит обманывать себя. Ты знаешь, это не в моих правилах, — он подошел, сел в кресло напротив.
Он смотрел на нее успокаивающе, но коричневатые тени под глазами, впавшие щеки, сильная худоба — все говорило о том, что болезнь прогрессирует.
— Так что наши друзья, прежние коллеги по службе? — заметив отчаяние, мелькнувшее в ее взгляде, он постарался отвлечь ее. — Живы-здоровы? Процветают? Получили индульгенцию у союзников? Каждый или одну на всех? Ильзе сказал мне, что ты хочешь поговорить со мной о Бруннере. Опять о Бруннере. Ему удалось выкрутиться?
— Да, и не просто выкрутиться. Можно сказать, он вышел сухим из воды, — Маренн грустно покачала головой,— Когда пришли союзники, он выдал себя за простого солдата, а потом скрылся и некоторое время отсиживался, дожидаясь лучших времен. Теперь, кажется, такие времена настали. У него появились влиятельные покровители.
— Кто же такие? — Шелленберг иронично вскинул бровь. — Никак мои бывшие подчиненные Скорцени и Науйокс?
— Не совсем так, — Маренн внимательно посмотрела на него. — В Бруннере заинтересованы американцы. Я была в Дармштадте, когда там шел суд на Скорцени. И мне там довелось увидеться с Науйоксом. Он сказал мне, что американцы готовы освободить Скорцени в обмен на то, чтобы репутация Бруннера осталась незапятнанной и он смог бы открыто сотрудничать с ними. Грехи же Бруннера они предполагали повесить на меня, как бы какая-то женщина в эсэсовском мундире совершала преступные действия…. Скорцени знает об этом и согласился. Насколько мне известно, его освободили, значит, план сработал. Но меня главным образом волнует не это, не мое реноме, не моя карьера, даже не мое будущее. Бруннер, насколько мне известно, продолжает производить дьявольские лекарства. Он снова привлек людей, на которых ставил опыты прежде и силой заставляет их участвовать в эксперименте. Кроме того, он готовится создать вещество для разработки психотропного оружия. Вот что пугает меня больше всего. Его надо остановить.
— Как это любопытно! — Шелленберг стряхнул пепел с сигареты и, встав с кресла, снова подошел к окну. — Скорцени знает, что всех собак хотят повесить на тебя, и согласился. Нет, в это я не поверю, — он бросил взгляд на Маренн. — Это Науйокс сильно преувеличил. Он умеет нагнетать драматические тона, это мы все знаем. Со Скорцени у нас всегда были сложные отношения, — он подошел и встал напротив Маренн, облокотившись на спинку кресла. — И причина не только в тебе. Мы с ним по-разному понимали многое. По-разному смотрели на методы работы, на то, что допустимо, что недопустимо, я всегда был больше политиком, он — солдатом. Я знал, что он постоянно дышал мне в спину. Но мое место как раз для политиков, не для диверсантов, как бы они ни были талантливы и умны. Теперь все изменилось. Политику делают другие, но диверсанты нужны по-прежнему. Потому я на покое. На пенсии, так сказать. И еще должен сказать спасибо, что пока не в гробу. Если бы речь шла обо мне, о нашем с ним соперничестве, Скорцени не остановился бы ни перед чем, он умеет быть жестоким, ты знаешь. Но чтобы он согласился на то, что тебя опорочат, на тебя направят подозрения, да еще такие, что без суда и следствия запросто можно угодить на виселицу — в это я никогда не поверю. Он тебя любил и любит, Маренн, я уверен, какие бы чувства у меня не вызывало все это. Он тебя любит, и никакие американцы не заставят его тебя оклеветать. Ни ради Бруннера, ни ради собственного освобождения. Он понимает, чем это может для тебя закончиться. Ведь то, что расследования не будет, — блеф. Оно будет. Есть силы, которые об этом позаботятся. Тот же центр Визенталя, к примеру. Еврейские организации так просто не забудут факт геноцида, они будут преследовать всех, кто повинен. И нельзя их винить за это. Пусть Бруннер отвечает за свои так называемые научные исследования. Теперь ему не удастся сослаться на личный приказ рейхсфюрера Гиммлера, как он делал раньше, когда Мюллер вызывал его на ковер и требовал прекратить чудовищные эксперименты. К нам, между прочим, приезжает Красный Крест, чтобы инспектировать лагеря. А фюрер хочет расовой чистоты, и Гиммлер не смеет сказать ему, что все это угрожает нашему собственному существованию. Так оно и получилось. Ни расовой чистоты, ни государства — одни руины и социалистическая Германия на карте, строитель коммунизма. Нет, Маренн, насчет себя ты можешь быть спокойна. Скорцени никогда не согласится на то, о чем говорил Науйокс. А за его спиной? — Шелленберг пожал плечами и, наклонившись, затушил сигарету в пепельнице. — Сейчас изменилось многое. Многое разрушилось. В том числе, я не исключаю, и старая дружба. Пойти против бывших соратников, сам за себя? Никого теперь не удивишь такими приоритетами. Это началось еще накануне падения рейха. Тогда каждый спасался, как мог, предавая всех, кого ни попадя. И теперь продолжается в том же духе. Конечно, Науйокс может и отколоться от Скорцени и его группировки и действовать самостоятельно. Но опять же я не верю, что он готов отправить тебя на виселицу. Он любил Ирму, он знает, сколько ты сделала для нее. В память о ней он не то, что не предаст, он будет тебя защищать, даже от Скорцени, если потребуется.
— Тогда кто же стоит за Бруннером?
— Скорей всего, это сами американцы, кто-то из их высокопоставленных чинов. А Скорцени и Науйокс вынуждены пока им безоговорочно подчиняться. Возможно, как временный компромисс, Науйокс и согласился на то, чтобы вывести Бруннера из-под удара, как ты говоришь, ради того, чтобы вытащить Скорцени. Но не более того. Когда Скорцени оказался на свободе, я уверен, условия поменялись. Во всяком случае, что касается тебя. Иначе ты бы уже ощущала, что тобой интересуются компетентные организации. И не французы, конечно.
— Хорошо, что касается меня, — Маренн откинулась в кресле. — А что касается психического оружия? Этого препарата? Как остановить исследования Бруннера? Как остановить его опыты, издевательства над людьми? Ведь все то, что я увидела в его лаборатории в Аушвице — чудовищно. Я не забуду этого никогда. И он продолжает всем этим заниматься.
— Аушвиц остался в прошлом, — обойдя ее кресло, Вальтер положил руки ей на плечи, — это, правда, к счастью. Но война не закончилась. Она продолжается. Германия разгромлена, но теперь бывшие союзники воюют между собой. Это так называемая «холодная» война, без взрывов, без сражений. Но она в любую минуту может перерасти в противостояние, которое будет даже пострашнее того, что было раньше. Вспомни о Хиросиме. Вспомни о достижениях нашего доктора Брауна. Он теперь тоже у американцев, и они также используют все его исследования, несмотря на то, что большинство населения США враждебно настроено к бывшим нацистам. Политика — дело грязное, в ней собирается в кучу вся нечисть, какая только есть, и варится в одном котле. Остановить эти процессы нам не под силу.
— Но надо попытаться остановить хотя бы одного Бруннера? Как? — она вскинула голову, взглянув на него. — Возможно ли?
— Я рад бы тебе помочь, — Вальтер вздохнул, — как помог в Берлине в сорок четвертом. Но теперь мое слово ничего не значит. Но есть человек, который как и прежде, может решить судьбу Бруннера или оказать на нее существенное влияние. Невзирая ни на Науйокса, ни на Скорцени, ни на их покровителей — американцев. Я помогу тебе его найти.
— Кто это? — Маренн насторожилась.
— Твой старый друг, Генрих Мюллер, шеф гестапо. Вот уж кто никогда не испытывал к Бруннеру симпатий и будет рад помочь.
— Генрих? Он жив? — Маренн с трудом верила в то, что услышала.
— Он жив. Но у него теперь другое имя, другой род занятий, хотя бы формально, и даже другая семья.
— Я знаю, — Маренн кивнула. — Эльза осталась в ФРГ. Она носит траур, и не вышла замуж.
— Женщины могут позволить себе жить чувствами. Мужчинам это не удается почти никогда. Особенно если совсем недавно они возглавляли такую организацию, как гестапо. Генрих вынужден скрываться. Но он не утратил влияния. Вся его агентура — при нем. Он сумеет поставить Бруннера на место, доделать то, что не получилось в сорок пятом, когда помешали большевики. Гестапо — бессмертно, — Шелленберг усмехнулся. — Вспомни, как он говорил тебе в Берлине: гестапо, милочка, тебя обидело, гестапо тебя и спасет. Гестапо будет всегда. Оказалось, это не шутки, хоть я и сам не верил ему до конца. Ему даже не нужны американцы. Он сам себе хозяин. И потому ты можешь на него положиться.
— Золото партии? — догадалась Маренн. — Мюллер прихватил сбережения погибшего Бормана? Ты с ним поддерживаешь связи?
— Если я все-таки не утратил до конца влияния и обо мне вспоминают, то только благодаря Мюллеру. Мы были с ним жесткими соперниками в рейхе, да в том и не было ничего странного, наши службы конкурировали. Но врагами мы не были никогда. Теперь же конкуренция позади, наступило время сотрудничества. И если кто-то приведет в исполнение мой план по восстановлению Германии и возрождению ее прежнего положения в мировом раскладе сил, то это будут скорее даже не Скорцени и Науйокс, а Мюллер. Ты же знаешь, в политике, а уж в разведке тем более, всегда надо иметь запасные ходы. И чем больше — тем лучше. Иначе проиграешь.
— Как мне найти Мюллера?
— Этого не нужно делать. Я сообщу ему. Он сам тебя найдет.
Под окном остановилась машина. Шелленберг взглянул на часы.
— Пора.
— Что? — Маренн выпрямилась. — Уже все? Это Ильзе приехала?
— Нет, Ильзе приедет только вечером, — он ласково провел рукой по ее щеке. — Это такси.
— Для меня?
— Для нас. Я заказал номер в гостинице в Милане. Мы поедем туда. Я не хочу, чтобы, вернувшись, Ильзе заметила смятую постель. Мы можем больше никогда не увидеться, Маренн. Никогда, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Я не хочу обижать Ильзе. Она и так все поймет. Но хотя бы не увидит.
— Да, хорошо. Я и сама подумала об этом.
Маренн надела шляпу, опустила вуалетку на глаза и взяла перчатки.
«Мы можем больше никогда не увидеться, Маренн». Его объятия, его страстные поцелуи — все это было недавно, каких-то две недели назад. И — все. Больше никогда не будет. Никогда. День тридцать первого марта выдался ветреным и холодным. Солнце не показывалось из-за туч. Мелкий, промозглый дождь со снегом капал не переставая. Прислонившись лбом к оконному стеклу в просторном холле клиники Форнака в Турине, Маренн безучастно наблюдала, как на улице машины и пешеходы месят, разбрызгивая, грязь. На душе у нее было горько. Как врач, она понимала, что Вальтер обречен, что он умирает, спасти его уже невозможно, но все же, как могла, старалась поддержать затухающую надежду в его жене и сыне.
Два дня назад тревожный телефонный звонок разорвал ночную тишину в ее доме в Париже, и голос Ильзе, без всяких конспираций — какие уж конспирации, — отчаянно прокричал:
— Приезжайте, он умирает!
Сначала она не поверила ей. Но сразу же выехала в Турин. Переговорив на месте с врачами, поняла — шансов нет. И все-таки не могла заставить себя поверить. Перед глазами мелькали картины прошлого. Вот он, молодой, в сером элегантном костюме, таким она увидела его впервые, ему еще не было тридцати, вот в черной генеральской форме, за рабочим столом на Беркаерштрассе, строгий, сдержанный, вот…
Нет! Еще каких-то две недели назад. Она помнит его горячее тело, его ласку. Она помнит, что он любил се. И помнит — как любил. Вышел врач. Страшная весть, неизбежная — он умер. Как ни готовься, ее невозможно воспринять спокойно. Ильзе вскрикивает, закрывает лицо руками. Маренн прижимает к себе рыдающую женщину.
— Не плачьте, не плачьте, — уговаривает она, сама едва сдерживая слезы. — Я не оставлю вас, не оставлю…
Потом выходит на улицу. Ветер и дождь бьют ей в лицо, но она не обращает на это никакого внимания. Ей кажется, что за стеной дождя она видит его лицо. Оно скользит по лужам, плывет по мокрым стенам домов, вспыхивает неожиданным светом фар из-за поворота. Как нестерпимо болит сердце, и кажется, нечем дышать…
— Ты была рядом с ним, там, в Турине? — стряхнув пепел с сигареты, Мюллер внимательно посмотрел на нее. — Ты смелая женщина, Маренн. Я всегда знал это. Я вообще завидовал Вальтеру. Его смерть — невосполнимая утрата, — он опустил голову. — Сколько раз, еще там, в Берлине, рейхсфюрер, как мамочка, уговаривал его согласиться на операцию. Но он все свое — работа, работа, как-нибудь потом. Вот и потом. Когда все уже поздно. Что Ильзе и Клаус? Где они? Им нужна помощь?
— Ильзе с сыном пока осталась в Паланце, — ответила Маренн. — Она убита всем тем, что произошло, но больше всего ее страшит будущее. Я помогаю ей деньгами. Хлопочу о том, чтобы устроить Клауса в частную школу. Ему надо как-то закончить образование и определиться в жизни. Я не оставлю их, я обещала Вальтеру.
— Я знаю, на тебя можно положиться, — Мюллер кивнул. — Я тоже кое-что обещал Вальтеру. Я нашел этого Бруннера.
Маренн напряженно смотрела на него. Мюллер затянулся сигаретой, взглянул в окно. Они встретились в Буэнос-Айресе, после того, как Мюллер через доверенное лицо сообщил ей о месте и времени встречи — со дня смерти Шелленберга прошло полгода. В столице Аргентины было несколько мест, где в определенные часы, чаще вечерами, собирались бывшие нацисты. Но Мюллер такие заведения не посещал.
— Гестапо не любит шумихи, сама знаешь, наше дело — тихое, — шутил он. — Но верное.
Она прилетела в Буэнос-Айрес не под своим именем — по паспорту, предоставленному ей Мюллером через агента, ее звали Анжелой Ривас, и она считалась вдовой латиноамериканского дельца, торговавшего табаком с легким привкусом кокаина.
— Что, снова вместе? И я снова делаю тебе документы? — Мюллер не мог не подпустить иронии, когда они встретились в небольшом ресторанчике на окраине Буэнос-Айреса, куда обычно захаживал местный рабочий люд. Только здесь Маренн поняла, почему Генрих попросил ее заранее одеться поскромнее — богатые наряды были бы здесь явно неуместны.
— Знаю я твои шанели. Шанели придется оставить в гостинице, — предупредил он. — Платьице в горошек, без вывертов — самое то, что надо.
Да, народ в заведении был одет просто, кричал громко, пил много.
— На нас здесь никто не обратит внимания, — успокоил ее Мюллер. — Спецслужбы сюда не захаживают. Никакие. А на кого им тут смотреть? На пьяных гаучо? А ты совсем не изменилась, — он с интересом осмотрел ее. — Над красивыми женщинами время не властно.
— Ты — тоже, — ответила она, и это была правда.
— Гестапо — оно вечно, — усмехнулся он и вдруг спросил, понизив голос. — Вальтер говорил мне, ты виделась с Эльзой. Она выжила?
— Да. Я недавно встречалась с ней. Она живет в Вюртемберге вместе со своей сестрой Хелене. Когда русские вошли в Берлин, Эльза попала в перестрелку, ее ранило. Мне удалось найти ее. Я забрала ее в Шарите, а потом переправила к американцам. Сейчас она работает в газете, пишет статьи, как и раньше, у доктора Геббельса. Носит траур. Она думает, что тебя нет в живых. Неужели ты никогда не интересовался ею? — Маренн пожала плечами. — Я не поверю.
— Тысячу раз останавливал себя, чтобы не взять билет и не отправиться в Германию. К ней. Но это невозможно. Я не могу позволить себе сделать это. Иначе я уже никогда не вернусь назад, сюда. А это, сама знаешь, что означает для меня — Визенталь, МОССАД, виселица. А для Эльзы — испорченная жизнь. Еще один удар, который она может и не пережить. Я привыкаю к новому существованию, — он криво улыбнулся. — Богатое ранчо, молодая красивая жена, маленькая дочь. Я назвал свою дочь Лизой. И, глядя на нее, я всегда думаю о другой Лизе, о той, которая живет в Вюртемберге. Скажу по правде, Маренн, если она соберется замуж, я не усижу здесь. Так что, ты там следи за ней, чтоб она — ни-ни. Ясно? Иначе у МОССАД с Визенталем значительно прибавится работы.