— А, парень? — спросил Петр, потряхивая его за плечо. — В чем дело?
— Просто мне хочется вернуть назад свое восприятие леса, мне хочется, чтобы все шло так, как надо. — Он старался больше не думать ни о Киеве, ни о людях, ни о девушках, ни даже о самой идее такого путешествия, напоминающего побег, которую высказал Петр. Все это лишь пугало его и подводило к пределу желаний, которые заполняли жизнь обычных людей, а он не хотел этого. Он не мог позволить себе ту жизнь, которую вели обычные люди, помня о том, какую ошибку совершил Ууламетс. А Петр не мог этого понять. Петру ничего не оставалось, как только отпустить его через минуту, несчастного и обеспокоенного: ему не нужно было напрягать свой слух, чтобы хорошо понять это.
Он заметил, обращаясь к Петру и стараясь говорить как можно понятней и разумней:
— Я хочу, чтобы все наши труды не пропали даром, я хочу сохранить все, сделанное нами.
— Да и так все идет хорошо. Ведь ты нашел меня, разве не так? А я, как видишь, даже не сломал шею. Все, что так или иначе пугало тебя, уже прошло. А если этот старый змей вновь примется за свои трюки, мы сделаем с ним то, что уже делали не раз.
— Когда у нас появился банник и Ивешка пыталась узнать у него, где ты находишься, то все, что он показал нам, были лишь ветки да колючки…
— Ну и что, разве это не было правдой? Хотя и не нужно было большого дара пророчества, чтобы узнать это…
Колючки, покрытые кровью…
— Так он показал все, что нужно?
Саша боялся отвечать ему. Сам по себе ответ ничего не означал, и его можно было тут же изменить, как только он подумал о нем.
— Все, что связано с будущим, очень изменчиво, — тихо заговорил он. — Ведь все, что мы делаем, приводит к изменениям во многом из того, что еще не случилось. Вот почему банники не любят колдунов.
— Ивешка говорила об этом. По крайней мере, последний из них очень не любил Ууламетса, но мне все это не очень понятно. Итак, теперь у нас есть банник, окружающий нас лес затих, ты видел колючие кусты и это очень обеспокоило и напугало тебя. Но все, что ты говоришь, не имеет смысла, и ты сам знаешь об этом.
Стояла полная тишина.
Листья в остановившемся потоке…
Ожидание продолжается…
— Саша?
— Я хочу, чтобы мы оказались как можно скорее дома, — ответил тот.
— Но почему? Что не так?
— Этого я не знаю. — Он повернул Петра кругом и подтолкнул его в сторону Волка. — Я буду чувствовать себя гораздо лучше, когда мы окажемся там.
Петр бросил в его сторону настороженный взгляд, затем вскочил на спину коня и протянул Саше руку.
9
Только в сумерки они дошли до того места, откуда был уже виден дом. Оба были уставшие, в грязной разодранной одежде, которая успела уже подсохнуть, особенно на их спинах, а Волк до того ослаб, что им пришлось спешиться и вновь вести его рядом с собой. Но теперь перед их взором была и серая крыша, и забор, и сад, и их крыльцо: все было в полном порядке и поджидало их. Петр не имел никакого желания расстраивать Ивешку во второй раз. Поэтому он открыл ворота, бросил Саше поводья, и, полный исполненного долга, взбежал на крыльцо, выкрикивая:
— Вешка! Я дома!
Он открыл дверь в темный холодный дом.
— Вешка? Где же ты?
Саша поднимался вслед за ним, тяжело ступая по доскам.
— Ее здесь нет, — сказал Петр в раздумье. — Черт побери! Теперь она отправилась на поиски! — Но когда он вспомнил про лошадь и про ссору, произошедшую всего лишь вчерашним утром, то изменил свое мнение.
— Она, может быть, просто в бане, — едва слышно проговорил Саша и со всех ног бросился назад во двор. Его голос удалялся, и в нем слышалось отчаяние: — Волк, а ну убирайся отсюда!
Черт с ним, с этим садом, подумал Петр, оглядывая полутемную, без признаков готового ужина, кухню. Он распахнул пошире оконные ставни, чтобы прибавить света, и распахнул дверь в их комнату, а когда открывал ставни и там, то второпях зашиб о лавку голень.
Ее книги на столе не было.
Он заглянул в стенной шкаф и обнаружил, что часть одежды отсутствует, в том числе и ивешкины сапожки, в которых она обычно отправлялась в лес. Он с такой силой захлопнул дверь шкафа, что доска отскочила от стены.
— Вот черт! — сказал он, ударил по ней кулаком и в самом скверном настроении отправился на кухню — посмотреть, что еще исчезло из дома. Это, как он думал, может ему помочь сообразить, как долго она намеревалась тешить свое самолюбие на этот раз.
Он обнаружил несколько пустых мест на полках, где обычно стояли специи и соль, когда на крыльце появился Саша и прямо оттуда сказал, что в бане ее нет, как нет и никаких признаков банника.
— Сейчас не до банника, — сказал Петр. — Она вновь ушла. Как только она начинает злиться, так тут же уходит. — Он вновь водрузил на голову шапку, но, вспомнив, что Ивешка всегда была против того, чтобы в доме ходили в головном уборе, тут же снял ее, будто это могло чем-то помочь. — На этот раз она взяла с собой и свою книгу. Черт бы ее побрал. — И добавил, видимо почувствовав угрызения свести: — Хотя, по совести говоря, я не могу обвинять ее.
— Мне не нравится все это.
— Да, мне тоже не нравится, но ведь это происходит уже не в первый раз, согласись? — Он махнул рукой по направлению к двери, имея в виду, разумеется прежде всего, лес. — Она лучше чувствует себя среди деревьев, чем среди людей. Люди — они всегда беспокоят ее. Я собираюсь поужинать и отправиться в баню. Она вернется. Ведь это не моя вина, что я заблудился, и ее вины нет в том, что она так поступает, верно?
— Я не думаю, что на этот раз она отправилась в лес именно по этой причине. Нет…
— А я думаю, что по этой. Я не вижу никакой другой причины. Она ведь очень часто поступала подобным образом. Давай зажжем здесь свет, поужинаем, сходим в баню. Малыш? Малыш, где ты?
Малыш тут же появился около его колен, и начал тянуть его за ногу, и можно было подумать, что он был сильно огорчен отсутствием ужина.
— Отправляйся на ее поиски, Малыш. Постарайся вернуть ее сюда, если хочешь получить свой ужин. Или тебе придется довольствоваться лишь моей стряпней.
Малыш опустился на все четыре лапы и обошел комнату, явно находясь не в духе и как бы принимая все заботы на себя.
— Мне решительно не нравится это, — проговорил Саша, разговаривая сам с собой. Он бросил и шапку и кафтан на кухонную лавку и начал приводить в порядок книги и все остальное, лежавшее на краю стола, все, что сохранилось после падения полки.
— Ладно, черт возьми, мне это тоже не нравится! Но разве у нас есть какой-нибудь выход? — Петр подошел к печке, поворошил золу и подбросил растопку в тлеющие угли. Пламя тут же взметнулось, озаряя все вокруг желтоватым светом. Затем он запалил соломину, отошел от печки и зажег масляную лампу. Ее свет разбросал вокруг них, по потолку и по стенам, гигантские тени, которые вызвали у Саши особенно мрачные мысли.
— Она не оставила никакой записки? — спросил он у Петра. — На ее столе не было ничего? Ни бумаги, ни…
— Нет, — ответил тот. Упоминание о таком важном предмете, как оставленная записка, в сущности о клочке бумаги с нанесенными на ней жизненно важными, имеющими тайный смысл, знаками, особенно расстроило его. Он сунул руки в карманы кафтана, сжал челюсти и задумался о затихшем лесе и об оборотне, имевшем поразительное сходство с Ууламетсом. — Я не знаю, почему она должна бы беспокоиться. Разве бы она ушла, если понимала важность происходящего? Черт возьми, Саша, ты точно знаешь, в чем тут дело. Она просто злиться, и вот теперь отправилась поговорить с деревьями, или сделать еще что-то в этом роде. Я не думаю, что нам следует беспокоиться по этому поводу.
Саша быстро провел рукой по волосам, отложил свои книги, подошел к подвалу и поднял крышку.
— Но не может же она прятаться там, помилуй Бог, — сказал Петр, теряя выдержку. Он был смущен, несмотря на то, что Саша был их самый близкий и единственный друг, посвященный во все их семейные неурядицы. Он понимал, что должен прекратить этот разговор, защищая Ивешку перед мальчиком, рассудительность которого была во много раз больше, чем ее. Он знал, что Саша закончит тем, что неизбежно повторит ему в очередной раз уже известные вещи о том, что следует просто понять ее, что ей нужно время, чтобы свыкнуться с новой жизнью, и иногда побыть наедине со своими мыслями…
— Сейчас там, куда она отправилась, не очень-то безопасно, — произнес Саша, опускаясь на первую ступеньку подвала.
Петр слегка передернул плечами, расстроенный этими торопливыми поисками вслепую в самых темных местах, будто на самом деле вот-вот могло случиться что-то зловещее.
— И ты и я, мы оба знаем это, но ведь она к тому же колдунья, не так ли? И какого черта тебе понадобилось в этом подвале? — У Петра появилось ужасное воображение, что Саша знал, без всяких сомнений, что все происшедшее с этой девушкой, которая одним желанием могла остановить человеческое сердце, было плохо и несвоевременно.
Несомненно, что не было никакой возможности, чтобы кто-то посторонний мог проникнуть в дом через переднюю дверь…
Если только это был не оборотень, принявший хорошо знакомый ей облик… или показавшийся ей хорошо знакомым…
Саша отвлек его, обернувшись через плечо:
— Там есть хлеб?
Петр взглянул на стол, где лежало несколько караваев, завернутых в полотенце: то, что Ивешка оставила им так много хлеба, который лежал на своем обычном месте, доказывало, что она ждала их возвращения домой и приготовилась к этому…
Но черт бы ее побрал, ведь сколько раз он обыскивал весь лес во время ее прошлых исчезновений, проводил бессонные ночи и до хрипоты надрывая голос, звал ее, заранее зная, что все это бесполезно: она возвращалась тогда, когда хотела вернуться. Поэтому и сейчас не было причин думать, что это было чем-то иным, и не было причин для страхов и опасений.
Он подал хлеб Саше, который стоял на ступеньках, опустившись в подвал только по пояс. Петр предположил, что сейчас Саша думает про домового, который был там, в самой глубине подвала, и который очень благоволил к таким подаркам, как например, свежий хлеб: он становился все толще и толще на ивешкиных хлебах.
— Но что он может нам сказать? — тихо спросил он. — Ведь он разговаривает только с Ивешкой.
Саша не обращал внимания на эти замечания Петра и нырнул вниз по ступеням, скрывшись в темноте. До Петра долетели только последние слова:
— Ты только стой там, и не загораживай мне свет. Да старайся ничего не говорить!
Они означали, что дурак, неспособный воспринимать волшебство ни в какой форме, имеет склонность открывать свой рот когда не надо и в самый неподходящий момент может спугнуть или обидеть своенравное существо. Он был до чрезвычайности способен к этому. Если бы он хоть как-то мог повлиять на Ивешку, то она не сбежала бы сейчас в лес, а они не беспокоились бы, не занимались бы ее поисками и не гадали, ушла ли она из дома только из-за плохого настроения, или отправилась в поисках душевного покоя, или сбежала, как она сказала бы и сама, чтобы удержать себя от собственного раздражения и гнева.
Он сделал несколько шагов. Теперь ему оставалось только это.
Затем неожиданно Малыш зарычал, подскочил на месте и исчез прямо сквозь закрытую дверь.
— Малыш! — Петр пересек комнату едва ли медленнее, чем дворовик, распахнул дверь, не выпуская из рук меча…
И тут же увидел голову Волка среди ближайших грядок с овощами. Малыш преследовал его, производя при этом в промокшем ивешкином саду не меньшее опустошение.
— Вот черт! — Петр присвистнул, громко и резко. — Волк! Черт побери, Малыш, гони его оттуда!
Волк потопал в сторону дома, пару раз взбрыкнув копытами. Малыш преследовал его. Петр стоял, опершись рукой о дверной проем и склонив голову. Он думал о том, сколько труда Ивешка вложила в этот сад, и полола, и поливала. Это была ее гордость. И если она увидит это прежде, чем он заровняет рыхлую, промокшую от дождя землю, то ему придется отправляться и жить вместе с лешим — вот все, что последовало бы за этим.
Ничего страшного не произошло. Она вернется домой, и следует молить Бога, что она только зла на него. Ведь он заслужил это своей бесполезностью и своей глупостью: никто в Воджводе не считал его обязательным человеком, и Бог свидетель, Ивешка больше всех намучилась с ним. Сейчас он хотел лишь вернуть ее назад живой и невредимой, и это было его единственное желание.
Домовой никогда не любил света. Он ненавидел тревоги и волненья и всегда хотел лишь покоя. И если кому-то нужно было повидать его, то искать это существо следовало в том месте, где кончались полки, среди ведер и бочонков, сложенных в углу подвала. Он всегда располагался как можно дальше от лестницы, по которой часто лазили то вверх, то вниз. Итак, при очень слабом свете, падавшем из кухни, Саша развернул свое подношение, присел на корточки и разломив хлеб, разложил для домового маленькие кусочки на полу подвала.
Где-то в глубине подвала заскрипели бревна, и можно было заметить, как там двинулась какая-то тень. Разглядеть действительные очертания этой фигуры было очень трудно. Иногда она напоминала медведя, иногда — черного борова, а нередко это был сильно заросший волосами очень загадочный старичок, каким Саша его и запомнил в последний раз, когда они, как обычно покормив его, обращались к нему за советом по поводу перестройки дома. Он же при этом очень интересовался тем, чтобы была прочная крыша, как сказала Ивешка, да еще чтобы ему время от времени подносили хлеб.
— Домовой, наш второй отец, — начал Саша и сделал очень уважительный поклон, не сходя со своего места. Он тут же принял прежнее положение, чтобы не загораживать пространство, и продолжал: — Петр и я вернулись из леса, но, оказывается, Ивешка куда-то исчезла, и вот мы беспокоимся о ней. Ты часом не знаешь, куда она могла пойти?
В темноте послышалось движенье чего-то большого и тяжелого. Домовой выбрался из тени и сел на грязный пол, уставившись на Сашу. Это, по-видимому, было проявление самого большого внимания, какое когда-нибудь проявляло это существо.
Домовой был, как ни посмотри, очень старый и очень странный.
Он подмигнул своему гостю. Как запомнил Саша из рассказов Ууламетса, это существо очень мало знало о происходящем и так же мало о завтрашнем дне, но помнило почти все о том, что было, и старалось при этом приукрасить темные стороны событий и преувеличить светлые. По крайней мере, так делает каждое подобное существо в приличном доме. Бог знает, что только может быть во владениях колдуна.
Тем временем домовой согнулся и подобрался поближе. Сейчас он напоминал скорее старого медведя, самого старого, какого только можно было представить, и самого толстого. Он ухватил чуть ли не половину каравая своими лапами и уселся закусывать, словно человек… совершенно не беспокоясь, как казалось, об исчезновении Ивешки, что само по себе могло быть хорошим знаком.
Но через мгновенье его память очень быстро заработала, и Саша мог разглядеть изображение молодого человека, который подобно призраку стоял на деревянных ступенях, что очень напоминало виденья, полученные от банника. Черты лица различить было трудно, потому что свет падал сзади на его темные волосы и плечи, обтянутые белой рубашкой…
Это мог быть и он сам. Саша так зримо ощутил эту картину, что даже повернул голову, будто все это происходило прямо здесь, рядом с ним, или это могло быть вновь пережитое ощущение о себе самом, стоящем на этих ступенях.
Но рядом ничего не было. Он повернулся и вновь взглянул на домового, чувствуя, как руки покрываются потом. Перед ним предстала находящаяся над ним комната в том виде, как она была еще при Ууламетсе. Он словно почувствовал весь ужас, наполнявший этот дом, услышал крики старика, от которых едва не звенели стропила: «Молодая дура!» И вслед за этим рыданья Ивешки: «Но послушай меня, папа… ты никогда не слушаешь меня!"
Саша почувствовал, что дрожит. Он оперся о столб рядом с лестницей, взглянул вверх, в сумрачный свет кухни, а в ушах продолжал звучать заунывный голос Ивешки: «Я не верю тебе, папа. Ты не прав! Но разве можешь ты согласиться с тем, что ошибаешься на чей-то счет?"
С тех пор прошли годы и годы… с тех пор, как Кави Черневог появился здесь и спускался по этим самым ступеням, доставал травы из этого самого подвала, спал недалеко от печки, в то время как Ууламетс и его дочь располагались на своих кроватях в другом конце кухни…