– Ушел, – сказал кто-то. – Бес, а не человек!
Киссур, меж тем, не совсем ушел. Одна из стрел попала пониже правой лопатки и, наверное, задела легкое. Он хотел ее вытащить, чтоб не цеплялась за кончики ветвей, но не сумел и обломил. Так и пошел дальше. Он спустился к императорскому тракту, но вскоре услышал голоса людей и собак, и понял, что это едет Мелия с людьми и что скоро они пойдут по его следу. Следы он оставлял за собой глубокие и с кровью. Киссур понял, что ему надо где-нибудь укрыться.
Перед рассветом он пришел к храму Серого Дракона. В храме осыпалась крыша, и перед алтарем была куча сухих венков, заметенная снегом. Киссур лег на эту кучу. Прошло некоторое время – Киссур почувствовал, как что-то в него тычется, скосил глаза и увидел огромного белого волка. Киссур закрыл глаза и вытянул горло. Через некоторое время Киссур открыл глаза: волка не было, а рядом стоял старый колдун. Уже светало. Где-то внизу слышались голоса и собачий лай.
– Пойдем, – сказал отшельник.
Киссур не шевелился. Снег на венках под ним наполовину растаял и был красный.
– Тогда лезь в рукав, – сказал колдун.
Киссур послушался и полез. Изнутри рукав отшельника был расписан тысячами павлиньих очей, как платье госпожи Архизы. Госпожа Архиза сидела на диванчике и хихикала, а господин Айцар, первый богач Харайна, глядел на нее и на пышный диванчик и говорил: «Я, человек неученый, и то нарисовал вам подпись под картинкой». Тут задернули шторы и стало темно.
* * *
В полдень Мелия и еще человек десять явились к избушке Серого Дракона на вершине горы. Надо cказать, что вокруг избушки никаких следов на снегу не было. А в храме они нашли только затекшую кровью кучу листьев, и волчьи следы кругом.
Отшельник мирно жарил на решетке зайца. Зайца стражники отобрали и съели. Отшельник молчал, пока длился обыск, и только спросил Мелию, не хочет ли Мелия поискать у него в рукаве. Мелия вцепился в отшельника и закричал:
– Ты! Мне госпожа Архиза сказала, кто ты такой! Гляди – повесят, как пособника в разбоях. Отшельник – а мясо ест!
– Ба! – вдруг заорал отшельник, тыча Мелие в рот.
Тот схватился за горло и поперхнулся, а куски зайца уже ползли из него наружу. Остальных стражников тоже начало рвать. Куски с пола потянулись друг к другу, из них соткался заяц и начал расти: глаза как плошки, лапы как сосны! Стражники, визжа, кинулись наутек, а заяц за ними. Люди опомнились лишь у подножья горы, и, так как им показалось, что бежали они целую вечность, одежда их расползлась от ветхости. Одного стражника заяц, однако, догнал и заглотил. Несчастного потом нашли головой вниз в сосновом дупле, совершенно мертвого. Я в это, впрочем, не верю, а передаю, как рассказывают.
* * *
Киссур очнулся не очень скоро, дня через два, на лежанке в хижине отшельника. Окошко с промасленной бумагой было открыто, прямо в солнечном пятне грелся старый белый волк.
Отшельник сидел рядом с волком и улыбался. Теперь, на свету, Киссур заметил у него на лбу старое полустертое клеймо каторжника. Отшельник сказал, что рана заживет через две недели, и стал поить Киссура рисовым отваром с ложечки. Потом спросил, что он не поделил с товарищами. Киссур рассказал.
Отшельник помолчал, потом проговорил:
– Да, я уже слышал такие истории. Сначала грабят казенный караван. Налоги не приходят в столицу, казна терпит ущерб. Потом подают министру Нану доклад: есть, мол, компания людей, которые так любят государство, что готовы загодя выплатить налоги, а потом уж собирать их сами. Господин министр эти доклады пока копит.
Киссур, в постели, вдруг скрипнул зубами:
– Вы говорите об откупах! Так было при прежней династии: откупщики платили казне один миллион, а потом выбивали палками из крестьян три миллиона. Налоги, отданные в частную собственность! И к этому-то такими методами стремится господин министр?
Старик помолчал, потом сухо сказал:
– Не все, что делается от имени государя, известно государю. Не все, что делается от имени министра, известно министру.
– Нет, – сказал Киссур, – об этом деле, я думаю, ему было известно.
Киссур поправлялся довольно быстро, и уже вставал и помогал старику и волку по хозяйcтву. Старик его даже как будто избегал. Как-то вечером разыгралась снежная буря: рана у Киссура заныла, старик уложил его в постель и напоил травяной настойкой.
– Вы меня ни о чем не спрашиваете, – сказал Киссур.
– Захочешь, – сам расскажешь.
Тогда Киссур стал говорить о том, о чем до конца никому не говорил: и об отце, и о матери, и о Западных Островах, и о том, как помер Кобчик, и о том, что случилось с сыном первого министра; об Арфарре-советнике и о советнике Ванвейлене, убивших отца, – обо всем.
Киссур кончил. Старик помолчал, потом спросил:
– А о чем ты больше всего жалеешь?
Киссур хотел сказать, что больше всего жалеет о своей слепоте касательно госпожи Архизы, но передумал и ответил:
– Когда меня первый раз арестовали, я успел спрятать кинжал. А второй раз – не успел. У этого кинжала золотая голова кобчика и два яхонтовых глаза. Это очень ценная вещь, и этим кинжалом дружок Арфарры убил моего отца. Теперь этот кинжал, конечно, пропал, и его-то мне больше всего и жалко.
Отшельник помолчал, потом встал и вышел в соседний чулан. Там он копался довольно долго и вернулся с чем-то, завернутым в рогожку.
– Ладно, мальчик, – сказал он. – Я хочу подарить тебе другой кинжал, тоже из Верхнего Варнарайна.
Отшельник развернул тряпочку и протянул Киссуру кинжал. Рукоять у него была в форме белой треугольной шишки, чешуйки шишки оторочены серебром. Серебро немного почернело, в желобке на лезвии застыли кровяные скорлупки.
– Этим кинжалом, – сказал старик, – твой отец, за несколько часов до смерти, убил моего послушника Неревена. Мальчишке тогда было пятнадцать лет.
С этими словами отшельник повернулся и вышел. Часа через три, когда совсем стемнело, Киссур прокрался с кинжалом в руках в соседнюю комнату. Арфарра-советник безмятежно спал, свернувшись клубочком. Киссур постоял-постоял и вернулся обратно.
* * *
В хижине был подпол, а из подпола подземный ход вел в заброшенные штольни. У штолен было довольно много выходов, один из них – в храм Серого Дракона. На следующее утро, когда выяснилось, что хижину засыпало почти доверху, а еды почти что нет, Киссур не стал чистить снег, а вылез через подпол и пошел добывать еду.
Он подстрелил зайца и еще рысенка с пестрой мордочкой, вернулся и стал разделывать тушки. Арфарра подошел и встал рядом.
– Вас же тайком отравили в ссылке, советник, – сказал Киссур.
Арфарра засмеялся:
– Вот именно, что тайком. Если бы меня казнили официально, ничего поделать было б нельзя. А начальник лагеря получил тайный приказ и забоялся, что девизы правления сменятся, и кому-то будет выгодно наказать его за расправу. Беззаконные казни влекут за собой тайные помилования, друг мой!
Вечером советник спросил Киссура:
– Значит, ничего в Западной Ламассе не было? Да тот ли остров это был, и весь ли вы его обшарили?
Киссур отвечал, что и остров тот, и обшарили его как надо, – ни настоящих людей, ни золота.
Арфарра сходил в соседнюю комнату и вынес укладку. В укладке были карты и рисунки. Киссур стал смотреть: это, точно, были карты острова и рисунки старого города. Киссур спохватился:
– Откуда это?
– Видишь ли, мальчик, мне не хотелось бы тебя разочаровывать, на за месяц до того, как меня арестовали, я тоже послал к этому острову корабль.
Тут Киссур замер, глядя на один из рисунков. Рисунок был нарочито тщателен, и Киссур почувствовал омерзение. Омерзение было оттого, что штука, нарисованная среди деревьев, была явно человеческого изготовления: природа такого не рожала. Однако, будучи делом рук человеческих, она была не разрисована, стало быть, недоделана. Может быть, оттого и сломалась. Острый нос расселся пополам, крыло, размахом с пальму, зачерпнуло землю. У штуки было четыре крыла: два больших посередине и два маленьких у хвоста, и еще пятое крыло торчало из хвоста вверх. Киссур почуял в этом какую-то самую гнусную магию.
– Это что такое? – изумился Киссур.
– При тебе, значит, этого уже не было?
Арфарра показал на карте место с гнусной штукой. Киссур вcпомнил, что, точно, там была полянка, на полянке священная хижина. Вполне приличная хижина: там держали, кажется, мальчиков перед праздником, а вокруг хижины на тынинках были черепа зверей и предков.
Арфарре-советнику явно не понравилось, что гнусная штука исчезла. Глаза его заблестели тусклым золотом, на щеках выступили два красных пятна. Тут Киссур отбросил рисунки и спросил:
– Господин Арфарра! Ведь вы живы – почему же вас не слышно? Государь Варназд ждет докладов об усовершенствовании правления, через три месяца лучшие умы соберутся в столицу, – неужели вы промолчите?
Арварра засмеялся:
– Друг мой! В этих состязаниях победитель заранее известен. Господин Нан допустит до государя лишь тех, чьи доклады ему по душе. Спор, конечно, будет, и трудно предугадать смысл спора со стороны, но он будет не о способах управления, а о том, кто какую должность займет, ибо это главное.
– Кто-то, – сказал Киссур, – должен раскрыть государю глаза на то, что творится в стране.
Арфарра-советник поднялся и недовольно сказал:
– Об этом мы позже поговорим. Спи!
Он уже подошел к двери, а у двери обернулся и сказал:
– И запомни: человек по имени Клайд Ванвейлен не убивал твоего отца. Твой отец погиб оттого, что хотел спасти человека по имени Клайд Ванвейлен, которого я приказал убить. И что касается луча, развалившего Кобчика и половину колонн в подземном храме – этот луч к храмовой магии никакого отношения не имел.
С этими словами Арфарра-советник вышел из хижины. Он стоял довольно долго, глядя на вышивку созвездий и на горные сосенки внизу. «Великий Вей! – думал Арфарра-советник, – у Марбода Кукушонка, – и такой сын! Неужто и я был на него похож двадцать лет назад?»
* * *
Вот уже полтора месяца Свен Бьернссон жил в усадьбе господина Сият-Даша и варил ему золото. На официальном языке, призванном соблюдать приличия, усадьба Сият-Даша именовалась «управа», ну а на народном языке, призванном быть искренним, она, как и упоминалось выше, называлась «усадьба».
У господина Сият-Даша было в обычае обижать людей, и люди в деревне ходили с опущенными головами. И бывало, что чуть человек поднимает голову, как тут же ее снимают с плеч.
Усадьба была устроена очень хозяйственно, вся заполнена флигелями, клетями, сушилками, мшаниками, погребами и сараями для скота и слуг. Вокруг шли три бревенчатых тына, между которыми бегали собаки. Стояли также два пропускных дворика с вертушками. На ночь эти дворики запирались с обеих сторон, а сторожа, в количестве четырех штук, оставались запертые внутри двориков. Сият-Даш подбирал таких сторожей, которые терпеть друг друга не могли. Словом, Сият-Даш так дрожал над своими амбарами и амбарчиками, как иной ревнивец не дрожит над пятнадцатилетней супругой.
Родом Сият-Даш был из кассанданских крестьян.
Однажды, когда Сият-Дашу шел шестнадцатый год, он копал в поле и выкопал из земли небольшой кувшинчик. Отец подосадовал, что в кувшинчике ничего нет, поставил этот кувшинчик во мшаник и стал держать в нем бражку. Но мальчик отличался проницательностью. Вскоре он услышал, что в столице господин Андарз собирает старые кувшинчики, и подумал: «Почему бы мне не попытать счастья?»
И вот мальчик Сият-Даш берет этот кувшинчик и идет за тридевять земель к господину Андарзу, и ему приходится много наговорить слугам и рассыльным, чтобы они пустили его к господину Андарзу, потому что он боится, что если он скажет про кувшинчик, то чиновники кувшинчик отберут.
И вот господин Андарз, который тогда был еще наставником государя, принимает его, и мальчик преподносит ему этот кувшинчик, и господин Андарз спрашивает, понимает ли мальчик, что это ламасская работа. Мальчик признается, что нет. Андарз опять спрашивает, понимает ли мальчик, что это золото. И мальчик опять признается, что нет, потому что в их деревне ничего золотого нет, есть только золотое сердце и золотые решения у деревенского чиновника, но золотые решения чиновника совсем непохожи на этот кувшинчик.
Андарз засмеялся и определил мальчика в лицей Белого Бужвы.
После окончания лицея юноша поехал в провинцию Чахар в охранные поселения. Там он дал обет не бриться и не стричься, пока не соберет миллион. Он стал собирать эти деньги разными способами с крестьян, и все эти способы пришлись крестьянам совсем не по душе.
Вскоре Сият-Даш узнал, что на границе провинции собрались варвары. И вот он тихо договаривается с варварами, что пропустит их, – и те захватывают уездный городок и много всякого добра. После этого Сият-Даш с солдатами напал на варваров и отобрал у них все, что те награбили у крестьян; и на этот раз крестьяне не протестовали, потому что мертвые не протестуют.
Тут Сият-Даш постригся и побрился, потому что у него уже был миллион, и поехал в столицу. Господин Андарз узнал обо всем и сказал, чтобы Сият-Даш больше так не делал, а потом махнул рукой и отдал за него свою племянницу.
Тем не менее из-за недоброжелателей господина Андарза дело получило огласку, и Сият-Даш сел в тюрьму.
И вот спустя некоторое время Сият-Даш выходит из тюрьмы, и у него опять есть борода и опять нет миллиона.
После этого господин Андарз послал Сият-Даша подальше от столицы, в провинцию Кассандана. Там он отвечал за торговлю с варварами.
В это время Сият-Дашу задолжал один мелкий чиновник, и Сият-Даш согласился взять оплату его сестрой. Но эта женщина отличалась строптивым нравом и за такое предложение отхлестала брата тряпкой. Тогда Сият-Даш нашел молодчика, чтобы тот слюбился с этой женщиной, подговорил ее бежать и передал Сият-Дашу. А чиновник об этом знал и не препятствовал. Все вышло так, как предполагал Сият-Даш, но надо же было такому случиться: молодчик перепутал и сбежал не с сестрою чиновника, а с его женой!
Чиновник поднял ужасный хай, но Сият-Даш велел гнать его плетками. Кончилось дело тем, что чиновник поехал в столицу жаловаться господину Андарзу и в конце концов повесился на воротах его дома. Этот случай наделал много шума, и Сият-Даш вновь угодил в тюрьму.
И вот он сидит в тюрьме два месяца, и его опять выпускают по ходатайству господина Андарза, которому все это происшествие ужасно неприятно, – и когда его выпускают, у него опять есть борода и опять нет миллиона.
После этого господин Андарз послал Сият-Даша заведовать Белоснежным округом в провинцию Харайн, и там Сият-Даш увлекся алхимией.
И он так ловко заведовал округом, что, когда, например, в прошлом году Нан учредил семенную казенную ссуду для облегчения участи крестьян, – Сият-Даш принудил всех, а не только бедных взять эту ссуду, и дал ее протухшим зерном, а когда осенью настала пора возвращать ссуду, документы оказались так хитро составлены, что пол-деревни оказалось в долговых рабах у Сият-Даша.
Страшные, страшные вещи рассказывали про Сият-Даша! Все окрестные крестьяне задолжали ему своих детей; вся его дворня ненавидела друг друга, так как Сият-Даш считал выгодным, чтобы люди доносили друг на друга перед хозяином; а господин первый министр, за историю со ссудой и за многое другое, внес Сият-Даша в особый список, но не осмеливался прямо трогать его из-за родства с Андарзом.
Что еще сказать?
Еще у первого министра была карта империи, на которой белым цветом были отмечены меcтности, в которых восстание почти невозможно, желтым цветом, – местности, в которых восстание вероятно при некоторых обстоятельствах, и черным цветом, – местности, в которых восстание может вспыхнуть от того, что чья-то курица не так снесет яйцо. Белоснежный округ, несмотря на свое хорошенькое название, на этой карте был обозначен черным цветом.
Ох, нехорошо стало в это время в управе, нехорошо! Грустно было на душе у Сият-Даша! По ночам во флигель в виде синих сполохов слетались бесы, безобразничали, выли разными голосами, на казенном дворе видали оборотней и щекотунчиков с золотыми вилами. Сият-Даш был печален и беспокоен. Он рвал на себе волосы и говорил: