– Прибери Бужва того, кто вовлек меня в это дело. Потому что если в доме заводится нечисть, дело не кончится добром.
Впрочем, он аккуратно звал колдуна обедать.
Страшный алхимик забрал над Сият-Дашем изрядную власть: показал ему беса в пробирке; подослал к нему ночью щекотунчика; и соорудил во флигеле сверкающий шар, в каковом, по его словам, должен был три месяца зреть философский камень. Охранники теперь тоже обожали пророка, с тех пор, как он побил Сият-Даша палкой. Сначала они собирались вокруг него, чтобы слушать его слова. Но пророк молчал, и они собирались, чтобы слушать его молчание.
Как-то Сият-Даш обедал с яшмовым араваном и спросил:
– Позвольте полюбопытствовать: сколько употребляете вы в своем деле бесов, и чем бесы отличаются от добрых духов?
– Бес, – ответил яшмовый араван, – это такой дух, который, когда его просишь отвести беду, взамен насылает другую, еще худшую.
– И много ли их у вас?
– В сердце человека бесов гораздо больше.
Сият-Даш вздохнул и промолвил:
– Говорят, ваши охранники души в вас не чают.
Яшмовый араван молча ел рис.
– Это я говорю потому, что они совершенно безответственные люди. Вдруг они предложат вам бежать, а вы согласитесь? А между тем по закону за бегство преступника карают семью охранника и еще пять семей шестидворки, причем нигде не найти примечание, что это правило неприменимо, если преступник сбежал волшебством.
Яшмовый араван только страшно сверкнул глазами.
– Вы на меня не сердитесь? – встревожился Сият-Даш.
– Нет, – ответил яшмовый араван, – мы с вами принадлежим к разному разряду людей.
– А какие бывают разряды людей?
– На рынке жизни встречаются четыре разряда людей. Это – покупаюшие, продающие, случайные созерцатели и воры. Я принадлежу к третьему разряду, а вы – к четвертому.
Вследствие этого разговора Бьернссон окончательно решил сделать свое исчезновение не незаметным, а неправдоподобным, и днем для своего бегства выбрал именины Сият-Даша, на которые в управу должно было съехаться множество гостей.
Убегая от Сият-Даша при возможно большем числе свидетелей, Бьернссон рассчитывал на следующее: во-первых, высокопоставленные гости, будучи замешаны в скандальное чудо, оскорбятся и предпочтут не возбуждать дела из-за невероятности улик; во-вторых, речь о пособничестве охранников отпадет сама собой; и, в-третьих, люди наиболее проницательные не найдут ничего невероятного в том, что колдун подложил под стену взрывчатку и утек.
И, конечно, Бьерссону очень хотелось, чтобы в народе говорили, будто колдун утек из усадьбы в серебрянной колеснице, запряженной трехглавой птицей феникс.
За неделю до именин Бьернссон вручил охранникам пять глиняных кувшинов, и попросил зарыть кувшины у той части стены, что выходила к лесу. Не особенно искажая факты, он объяснил, что в каждом кувшине сидит по бесу, который в любой миг по его, колдуна, просьбе, измолотит стену голубыми цепами. Каждый кувшин имел в себе полтора кило тротила и приводился в действие радиодистанционным взрывателем.
Бьернссон соорудил себе самодельный револьвер с дулом толстым, как курурузный початок, и ночью ему часто снилось, как он стреляет из этого револьвера в Сият-Даша.
* * *
Утро Сият-Дашевых именин началось со скверного предзнаменования, – солнце при восходе было плоским, как рыба карп: в округе с недавних пор участились случаи противоправительственных знамений.
Но вскоре небо разрумянилось, края облаков зазолотились, как корочка хорошо поджаренного пирога. Сият-Даш суетился, проверяя списки и в последний раз наставляя, кого из гостей встречать у крыльца, кого во дворе, а кого у ворот управы.
Бьернссон, заканчивая последние приготовления, стоял у окна флигеля, колдуя над тонким стеклянным детонатором с гремучей ртутью, – ему вовсе не хотелось, чтобы после его бегства кто-то интересовался лабораторией.
Гнедая лошадь промчалась мимо его окна, посыльный с ухарским криком спрыгнул наземь, – Бьернссон поднял глаза и едва не выронил детонатор: за окном, в кафтане казенного посыльного, стоял разбойник Ниш.
И мы оставим пока Бьернссона наедине с атаманом, а сами расскажем об араване Фрасаке.
* * *
Так уж издавна повелось, что у каждой провинции империи Великого Света было два главы – араван и наместник. Так как в каждой провинции было два главы, араван и наместник всегда спорили о полномочиях и доносили друг на друга; так как араван и наместник доносили друг на друга, государь пребывал осведомлен об их замыслах. Редко бывало, чтобы один из глав провинции затеял мятеж, а другой не донес об этом в столицу. Чаще бывало, что никто никакого мятежа не затевал, а донос об этом все-таки получал ход.
С наместником провинции Харайн, бывшим разбойником Ханалаем, мы уже знакомы; и так как Ханалай был близок государю, то новый араван провинции не смог стать ему достойным противовесом и даже не смог отбить деньги, уплаченные за должность.
Араван провинции Харайн, Фрасак, был человек недалекий и мелкий. Глаза у него были абрикосового цвета, а совесть его каждый день спотыкалась. Ограбление каравана повергло его в отчаяние. Первыми к месту грабежа подоспели люди наместника. Зерно, растащенное крестьянами, и думать нечего было вернуть. Контрабанда золота выплыла наружу, а ведь золото шло в уплату за пост!
Более всего араван теперь боялся, что разбойников поймают, а те расскажут о травке «волчьей метелке» – Великий Вей, и что за несчастливая судьба втянула его в такое дело! Араван заметался, преподнес госпоже Архизе один ларчик, другой, а вручая третью безделушку, пролепетал:
– Я, право, в отчаянии. Неужто я неугоден первому министру? Вот и его полномочный инcпектор ездит по провинции, а зачем?
Госпожа Архиза хихикнула и сказала, видимо забыв обо всем, кроме ларчика:
– Инспектор Шаваш? До чего смешно! Он, видите ли, гоняется за этим оборванцем, яшмовым араваном, а тот куда-то пропал.
Араван Фрасак вернулся в управу как на крыльях. «Экий неуемный бабий язык», – думал он, – «чиновник бы промолчал». Через час господин араван написал указ об аресте бродячего проповедника. Он желал угодить министру, и к тому же, – разве не из-за яшмового аравана пропало зерно?
А еще через три часа племянник господина аравана сидел со стражниками в харчевне.
– Яшмовый араван? – переспросил один из посетителей, – так кому ж неизвестно, что он живет всего в двух дневных переходах, в избушке недалеко от храма Серого Дракона!
А еще через час госпожа Архиза пришла к своему мужу с копией нового указа, села ему на колени, стала перебирать волосы и сказала:
– Друг мой! Наконец-то этот глупец Фрасак сам себя погубил.
– Каким образом? – изумился господин Ханда.
– Вот указ об аресте аравана Арфарры: а его племянник уже поскакал за отшельником Серым Драконом.
Господин Ханда вздрогнул.
Серый Дракон был самым неприятным наследством от предыдущего начальника. Тому в свое время прислали преcтупника Арфарру, а вслед за преступником – секретное предписание известного свойства. Начальник лагеря заметался, потому что такие предписания – гнуснейшая вещь. И не раз бывало, что исполнишь предписание, а новый министр зовет тебя к ответу: как так? Сгубил без суда выдающегося человека! И начинается примерное наказание.
И вот хитрый начальник лагеря ограничился отчетом о смерти, а cамого Арфарру умолил стать отшельником неподалеку. Никто, однако, его не востребовал, наверху при имени Арфарры только неприятно трепетали души. Господин Ханда и сам отчасти трепетал, а делать что-то боялся, поскольку старик, видимо, все же был колдуном, и мог загрызть и при жизни, и после смерти.
– Но это же указ об аресте другого Арфарры!
Госпожа Архиза засмеялась, и смех ее был как тысяча колокольчиков.
– А вот пусть в столице разбирают, кто где чью личину носит. Как возможно, чтобы этот палач сидел тихо и сам от себя не проповедовал? Видишь ли, дорогой мой, когда этот человек появится в столице, за него ухватятся все противники господина Нана, и человека, воскресившего Арфарру, господин Нан разотрет в мелкую пыль, – а воскреcил его глупым указом араван Фрасак.
Госпожа Архиза ушла в свои покои и стала красить бровки. Она красила их минут пять, а потом вдруг разрыдалась, хотя с детских лет не имела привычки рыдать, если бровки ее были выкрашены дорогой краской. Прибежала служаночка:
– Госпожа, что с вами?
– Посмотри, – стражники аравана Фрасака еще тут?
Служаночка воротилась через четверть часа.
– Уже уехали, госпожа!
Архиза засуетилась.
– Госпожа, куда вы?
– Ах, ты ничего не понимаешь, там же Киссур!
– Какой Киссур?
– Этот негодяй, который обманул меня! Он живет в хижине Арфарры: соглядатаи видели его с белым волком.
– А, – сказала служанка, посвященная во все дела своей госпожи, – вы, стало быть, хотите, чтобы его арестовали вместе с Арфаррой, и он попал в лапки Шавашу, а этот Шаваш его иcкал для казни?
– Да, – закричала Архиза, – то есть нет! Ох, где же эти серые сапожки?
Серые сапожки наконец нашлись, нашелся и плащ, и курточка, – через полчаса госпожа Архиза и служанка ее, наряженные в кафтанчики рассыльных, проскакали по заднему двору усадьбы. А другая служанка сказала господину Ханде, побежавшему проведать супругу, что у госпожи разболелась голова, и она легла спать и строго-настрого запретила ее беспокоить.
Весь месяц госпожа Архиза молилась Исие-ратуфе, чтобы та помогла ей забыть негодяя Киссура, – а легко ли забыть человека, если каждый день просишь об этом Исию-ратуфу?
* * *
Арфарра как-то спросил у Киссура, куда, по его мнению, подевался из империи Клайд Ванвейлен с товарищами? Киссур скосил глаза вбок и ответил, что, судя по всему, Клайд Ванвейлен пропал в провинции Варнарайн, в правление Арфарры, бесследно. И что очень многие в это время пропадали бесследно, из числа тех, кого Арфарре казалось одинаково опасным и казнить публично, и оставлять на свободе, и что он думал…
– Не то ты думал, – прервал его Арфарра.
В седьмой день третьей луны Арфарра был очень печален; наконец затворился в каморке и стал писать. На рассвете, уходя на охоту, Киссур заглянул в щелку: Арфарра писал и писал, а перебеленные листы клал в знакомую укладку.
День был дивный: Киссур бегал наперегонки со старым волком, хохотал, как леший, и валялся в снегу. Солнце желтое, снег белый, на снегу рыжая свежая лиса. Душа так и трепетала, пела. Что пишет Арфарра? Конечно, доклад государю.
* * *
Бывший араван Варнарайна писал скоро, перо так и летало по бумаге. Ему приходилось, однако, часто прерываться, – чернила в медном копытце то и дело замерзали. Наконец Арфарра встал, подоткнул тулупчик, разжег огонь в очаге, замесил в котелке какое-то варево, потом вернулся к бумагам. За промасленным окошком потемнело – пошел снег. Арфарра исписал уже третий лист, и было давно уже видно, что это не доклад государю, – потому что Арфарра писал его на языке аломов, для одного Киссура, и трактовала эта бумага не о законах и наказаниях, а о человеке по имени Клайд Ванвейлен.
После третьего листа Арфарра прервался, подошел к огню и стал размешивать варево в котелке. Это был аконит, росший кое-где внизу – бывший араван собирал яд вот уже целую неделю. Ему было очень горько. Но после того, что рассказал Киссур, у него больше не оставалось надежды поговорить с Клайдом Ванвейленом и его соплеменниками, а, стало быть, и жить дальше было бесполезно.
* * *
Главные чиновники съехались к полудню и расположились, в ожидании обеда, в саду. Яшмового аравана все не было, и господин Сият-Даш прошел во флигель к колдуну. Бьернссон лежал, зарывшись лицом в подушку.
– Почтительнейше прошу вас пожаловать к гостям, – сказал Сият-Даш, – что же это? То сами просились в общество, настаивали, можно сказать, а теперь – загрустили?
Бьернссон поднял безумные глаза:
– А? Да? Сейчас приду.
Сият-Даш вышел, а колдун вновь зарылся в подушки. Он не думал ни о чем, кроме утреннего своего разговора с разбойником.
– Ну что, господин араван, пока сам не станешь в стойло, не узнаешь, каково волам? Говорят, как вас посадили сюда, так вы бросили рассказывать про внутренее устроение души, а занялись настоящим делом?
В голосе Ниша звучало презрение к человеку, который выдавал себя за что-то неслыханное, а на поверку оказался заурядным колдуном.
Бьернссон стоял, словно потерянный.
– Нам сказали, – промолвил Ниш, – что сегодня вы позовете духов, которые растащат по кирпичику эту чертову стену. Мы подумали: почему бы не воспользоваться этим случаем и не ворваться в усадьбу? Можно будет покарать чиновников и их семьи за несправедливость, а зерно раздать народу.
Бьернссон помертвел. Как мы помним, у господина министра Белоснежный округ был помечен на карте черным цветом, как место, в котором восстание может разразиться по причине пролетевшей мухи и разбитого яйца. И хотя Бьернссон не видел этой карты, он был умный человек и ему вовсе не обязательно было смотреть на эту карту, чтобы понимать, что дело именно так и обстоит.
– Нет, – жалобно сказал колдун, – не надо!
– То есть как это не надо? – возразил, подойдя, один из охранников Бьернссона, по имени Серая Ряпушка. – Вы сами говорили, что нельзя делать другим то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот вы убежите, а Сият-Даш повесит пол-деревни… Справедливей будет, если мы из-за вас повесим Сият-Даша, чем если Сият-Даш из-за вас повесит пол-деревни.
Разбойник Ниш улыбался. Все-таки он заполучил себе в шайку стоящего колдуна, не то что эти два дурака, Нахира и Кон-Коноплянка, которые и сами головы лишились, и навлекли на честных людей кучу облав из-за истории с казенным караваном. Ниш почесал в затылке и прибавил:
– А если с вашими бесами что-нибудь случится, и они не растащат стену, мы, пожалуй, все равно ворвемся в усадьбу и спасем вас. Как только люди услышат, что вы стали во главе правого дела, вся провинция взбунтуется против министра Нана. Представляете?
Бьернссон очень хорошо представлял.
Через час на садовой дорожке Бьернссон столкнулся с сыном Сият-Даша: изящным, гибким юношей лет двадцати, – тот приехал к отцу на именины. Это был человек совсем другого поколения, чем Сият-Даш: нежный и несчастный от наследственного богатства. Юноша нерешительно посмотрел на бродячего проповедника, не будучи вполне уверен, к какому разряду людей принадлежит этот человек, – к тем, которые обманывают его отца, или к тем, которые от его отца страдают, – но отвесил все-таки яшмовому аравану глубокий поклон.
За ажурной зеленью вечереющего сада, заслоняя нищету далеких хижин, перла в небо толстая кирпичная стена с желтой башенкой и скучающим часовым. Бьернссон стоял молча, сжимая в руках черный бамбуковый посох со стальным стержнем внутри. Один поворот верхнего коленца, слабый радиосигнал, – и эти проклятые стены взлетят на воздух. «Я же не хотел, – думал Бьернссон – я же хотел только бежать. Откуда взялся этот проклятый разбойник? Кто дал право этому народу решать за меня?»
– Святой отец!
Бьернссон обернулся, – позади, у рододендрона в желтой шубке, стоял старый судья Кенеш, тот самый, с которым он полтора месяца назад приехал к Сият-Дашу.
– Святой отец, – сказал он, – мое служебное положение обязывает меня присутствовать… Но… я искал вас полтора месяца, а Сият-Даш говорит, что вы обосновались в его усадьбе? Уж не обманул ли он вас? Я бы мог поговорить в ним…
Судья Кенеш запинался. По правде говоря, ему вовсе не хотелось говорить с начальником округа. У этого человека была живая совесть, но ему каждый день приходилось отрезать от нее по кусочку. Он все время одалживался у негодяев, чтобы творить добро, и в делании добра и зла еле-еле сводил концы с концами. Попросив за яшмового аравана, он не выпросил бы у Сият-Даша ничего, а задолжал бы ему изрядно.
Яшмовый араван поглядел на старого чиновника, лениво сузил глаза.
– Благодарю, господин судья, мне не нужна ваша помощь.
Судья Кенеш съежился, как мышь под дождем, а потом вдруг промолвил: