– Ах, – возразил мужик, – когда я иду мимо горы, я не боюсь, что гора упадет и раздавит меня. Но я боюсь, что с нее мне на голову покатятся мелкие камушки. И вас я не боюсь, господин наместник, а вот слуги ваши немного шалят.
Наместник рассмеялся, и, так как солнце уже садилось, велел ехать в усадьбу и взял крестьянина с собой. Ослика с мешком отдали доезжачему, а старику подвели лошадь. Тот попятился от страшного животного, и дело кончилось тем, что старик пошел, аккуратно ступая, за хвостом Ханалаева вороного красавца, и штаны его над плетеными башмаками оставались чистыми, так что Ханалай невольно залюбовался, как народ от долгой привычки аккуратно умеет ходить по грязи.
На расспросы старик отвечал, что он деревенский башмачник, а теперь вот идет в город, к племяннику, потому что деревня их стоит у самого конца обитаемого мира, и ходили слухи, что в нее придут горцы: а иначе зачем наместник набирает войска?
– Гм, – сказал Ханалай, – а слыхал ли ты, дружок, что случилось месяц назад в столице?
Крестьянин сказал, что слыхал, что их Харайнский проповедник, яшмовый араван, теперь стал министром в столице; и что это удивительное дело, потому что еще неделю назад он слушал воскресшего Арфарру под старым кленом, а он, оказывается, в это же самое время был уже в столице перед государем.
Многие засмеялись, а какая-то глупая барышня, которая разучилась понимать народ (множество дам и девиц, и уважаемых людей, и сам господин Айцар были в свите наместника), спросила:
– О ком это он?
Один из чиновников ответил:
– О местном проповеднике, яшмовом араване. Этот человек было исчез из Харайна, а дней десять назад опять объявился. Ба, – вдруг вспомнил чиновник, – я позавчера видел его и предлагал ему коня, но он отказался. Очень хороший человек. Он, знаете ли, проповедовал у моих складов, и какой-то разбойник вскочил в круг и стал рассказывать про меня гадости. Я испугался, что склады сейчас разграбят! А этот проповедник ударил его по губам и говорит: «Замолчи! Парчовый Бужва спросит тебя о твоих грехах, а не о чужих!»
И многие согласились, что это прекрасная проповедь.
– Это тот проповедник, – сказала, кокетливо поводя глазами, одна из барышень, – который везде ходит белой кошечкой?
– Какая там белая кошечка! – сказал секретарь Ханалая. – Араван Фрасак по наущению инспектора Шаваша велел его арестовать, а стражники, боясь народа, не выполняли приказа. Араван Фрасак драл их и с лица и с зада, – вот тогда-то они и распустили слух, что тот ходит везде в образе белой кошечки, и арестовать его по этой причине никак нельзя.
– А почему это он не поехал с вами? – спросил наместник Ханалай.
Чиновник ответил:
– Боялся, ваша светлость. Все-таки есть постановление об его аресте. Говорят, его здорово напугал этот столичный инспектор, Шаваш: гонялся за ним по всему Харайну. А теперь Шаваша арестовали и покойником увезли в столицу.
Некоторое время все ехали молча. Небо в этот день было удивительно чистым, поля и травы блестели как новенькие после вчерашнего ливня, из кустов выскочил плотный кабанчик и побежал, ошалев, по дороге.
– Безобразие, – вдруг сказал господин Айцар. – Арестовали человека – ни суда, ни следа, и никакого уважения к местным властям.
– Еще не то будет, – сказал один из чиновников, – когда господин Арфарра наведет в столице порядок. А кто такой этот Киссур?
– Я, – сказал господин Айцар, – видел этого человека, когда он был заключенным в Архадане, и хотел иметь его у себя. Это человек, который очень высоко ставит свою свободу, и понимает свободу как право убивать. Но еще выше своей свободы он ставит, кажется, свободу государя. Потом у него были нелады с госпожой Архизой, и еще это он ограбил государственный караван в горах и все роздал крестьянам.
– А как ты думаешь, – спросил опять Ханалай крестьянина, – от какой вины пострадал бывший первый министр?
– Кто же, – сказал рассудительно крестьянин, – может это знать издали? Разные бывают причины: с соседом поссоришься, или бес позавидует. Вот у меня так же было: шурин мой плюнул нечаянно на корягу, под которой была могила колдуна; колдун обернулся огненной мухой, сжег склад, который сторожил шурин, да еще устроил так, что шурина отдали под суд за то, что он в пьяном виде ходил с факелом под стрехой.
Тут все стали обсуждать опалу господина Нана и, надо сказать, обсуждали весьма вольно. Дело в том, что года два назад уважаемые люди Харайна во главе с Айцаром хотели отпасть от империи, но господин Нан, тогда еще столичный инспектор, усовестил их разговорами о благе отечества и о том, что им трудно будет, взбунтовавшись, торговать с ойкуменой. А при реформах Нана, да южном канале, да чахарских рудниках никто, конечно, и не думал о государственной измене.
Теперь, с опалой первого министра, все изменилось. Во-первых, нельзя было быть уверенными, что опальный министр будет держать язык за зубами о давнему заговоре: а если ему вышибут все зубы? Во-вторых, нетрудно было догадаться, что Арфарра и Киссур поступят с богачами в провинции также, как с бунтовщиками в столице.
И если два года назад господин Нан отговорил людей от лишней суеты, указав, что, отпав от империи, вряд ли можно рассчитывать на большие торговые доходы, то теперь все выходило наоборот: только отпав от империи, можно будет продолжить торговать внутри Харайна.
– Неужели Шаваш не смог его арестовать? – вдруг недоверчиво спросил Ханалай.
– И как не смог! Мне рассказывали такой случай: яшмовый араван три дня ночевал у одного крестьянина. На четвертое утро он ушел, а днем хозяин полез в погреб и сломал себе руку. Вот к нему приходит гадатель – агент Шаваша, – гадает, и, желая повредить проповеднику, говорит: «На тебя навел порчу недавний гость – уж не знаю, кто у тебя был». А крестьянин плачет: «Это мне за мои грехи! Три дня гостил у меня святой человек, и все три дня я думал: а не выдать ли его за деньги? Деньги, они ведь тоже нужны! Другой на его месте мне бы шею сломал, а этот – руку. Святой человек, святой».
– Говорят, он хороший пророк, – сказал Мелия.
– Яшмовый араван – плохой пророк, – промолвил Ханалай. – Он только тычется в людей и говорит им, что добро, а что зло. А настоящий пророк – это тот, кто словами может превратить добро в зло, и наоборот.
Наклонился с седла и отдал шепотом какое-то приказание.
Так-то беседуя, они доехали до усадьбы. Наместник с господами прошли внутрь, а крестьянину Ханалай дал золотой и велел провести на задний двор и накормить.
* * *
Наместник Ханалай был человек простой, неученый – как он сам говорил. Поэтому ему случалось часто делать ошибки в управлении, и когда ему на эти ошибки указывали, он их поспешно признавал и исправлял. Чиновники очень любили наместника, который соглашается с замечаниями подчиненных, и так уважает ученых. Народ обожал человека, который из справедливого разбойника стал чиновником. Что же до людей богатых – они были приятно поражены, как охотно этот взрослый ребенок спрашивает их мнение и слушается их советов.
И вот, например, один из богачей, по имени Заххад, купил удивительную лошадь. Лошадь так понравилась Ханалаю, что ему приснился сон о том, как Заххад дарит ему эту лошадь, и Ханалай раз пять или шесть пересказывал этот сон Заххаду. Наконец Заххад привел лошадь и поставил ее у пруда, на берегу которого он кушал чай с другими уважаемыми людьми и с наместником, и сказал, что сон наместника исполнился: Заххад-де подарил ему лошадь во сне, а наяву он дарит наместнику отражение лошади.
Все посмеялись шутке Заххада, а через неделю наместник арестовал его за какие-то пустяки. Тогда уважаемые люди пришли к наместнику и объяснили ему, что так делать не годится. И что же Ханалай? Вы думаете, он арестовал этих наглецов? Ничуть не бывало! Он хлопнул себя по лбу, вскричал:
– Ах я неученая скотина! С моим ли умом сидеть на такой верхушке! – и в тот же день Заххада выпустили.
Ханалаю в это время было лет сорок пять-сорок шесть. Он был человек большого роста и с пудовыми кулаками. За последний год он немного раздобрел, но сохранил всю свою страшную силу. Голова его, с черными, жесткими, как колючки репья, волосами, с большими умными глазами цвета шкурки копченого поросенка была почти всегда повязана широкой лентой, закрывающей давнее клеймо.
До сорока четырех Ханалай не умел ни читать, ни писать, однако, став наместником, принялся за эту науку. Он завел себе особого чиновника, с которым по утрам, перепачкав пальцы тушью, прилежно, по его собственному выражению, «валял ворон». Через год он вполне преуспел, однако по-прежнему требовал, чтобы чиновник читал ему документы вслух.
Ханалай предпочитал устные донесения, потому что потом всегда можно было сделать вид, будто не запомнил неприятной просьбы. На самом деле Ханалай запоминал прочитанное с первого раза, а незнакомые слова – со второго. И хотя речь его оставалась речью простолюдина, люди проницательные примечали, что прежняя невоспитанность овладевает Ханалем лишь при неприятных гостях.
Бывает, приедет такой гость, – Ханалай громко хохочет, берет его под руку, рвет для него мясо руками. Гость сидит как в воду опущенный, аппетит у его пропал. Ханалай сердится на малоежку, лично подносит рог, из которого пил сам, начинает петь пьяную песню. Глядишь, а гость уже отбыл в кустики, и не смеет потом показаться на глаза Ханалаю, и уезжает домой, так и не упомянув о своем деле.
Помимо еженедельных охот и забав, и невероятных попоек, на которых Ханалай единственный оставался трезвым и внимательно слушал пьяную болтовню, предпочитая этот способ осведомленности всем другим, – Ханалай вдруг пристрастился к игре в «сто полей». И это было совершенно удивительно, что человек, начавший играть в «сто полей» в сорок четыре года, обыгрывал чиновников с газельими глазами и пальчиками тонкими, как молодой бамбук.
* * *
Свен Бьернссон проходил Олений мост, когда его нагнали трое всадников:
– Пожалуйте с нами.
Яшмовый араван не очень удивился и пошел. Несмотря на то, что объявления о его аресте висели на каждом столбе, араван Фрасак после смерти Шаваша перестал гоняться за проповедником, и Бьернссон больше не опасался ничего.
Через час его привели в освещенный факелами двор наместника.
Когда Бьернссона ввели в беседку, господин наместник сидел в креслах, а десяток его гостей – ниже, на коврах и подушках. Ханалай встал, почтительно поклонился проповеднику и подвел его за руку к накрытому столу: кресла наместника остались пусты, только громовая птица таращилась с подголовника.
– Большая честь для меня, – сказал Ханалай, – приветствовать вас в своих покоях. Поистине, ничье слово не значит столько для народа Харайна, как ваше слово.
Бьернссону эти комплименты не очень-то понравились.
– Я, – сказал Ханалай, – человек неученый, о чем тут толковать. Рубить умею, а ведать душами или гражданскими делами – увы!
Кто-то почтительно возразил сбоку:
– Люди выдающихся достоинств не нуждаются в образовании, как самородное золото не нуждается в плавильном котле: лишь презренные металлы, медь и железо, нуждаются в дроблении и переплавке…
– Цыц, – сказал Ханалай, – не пори чепухи! – и продолжил, обращаясь к яшмовому аравану:
– Святой отец! Прошу у вас совета. Я, конечно, недостоин и неучен, но предан государю. Как только я услышал, что в столице бунт, я собрал войско и выступил на помощь государю. По счастию, бунт был подавлен, и в дороге меня встретил гонец с изъявлением благодарности и просьбой оставаться на месте. А вот теперь мне прислали из столицы письмо.
И Ханалай протянул проповеднику письмо, вернее, расшифровку оного, выполненную отменным секретарским почерком. «Господин наместник! Новый первый министр, Киссур Белый Кречет, сказал о вас: „Это ставленник негодяя Нана! Он повел войска к столице, чтобы помочь бунтовщикам“. А его помощник Арфарра заявил: „Государь! Не выказывайте ему недоверия! Осыпьте наместника дарами, но под любым предлогом вызовите в столицу без охраны!“
Кто-то положил руку на плечо Бьернссона: Бьернссон повернул голову и узнал господина Айцара, первого харайнского богача, который еще два года назад затевал отложиться от империи.
– Колдуны, – сказал Айцар, – помутили разум государя. Первый министр арестован, вместо него какой-то Киссур. Честные люди в недоумении, основы государства поколеблены: только ваши молитвы развеют чары!
– А еще, – вставил Ханалай, – в столице объявился самозванец, именующий себя араваном Арфаррой. Он пользуется полным доверием государя. Долг всех честных людей – открыть государю глаза!
Проповедник поднял глаза. Ханалай сидел перед ним, грузный, взъерошенный. «Черт возьми, – с тоской подумал Бьернссон, – они хотят, чтоб я вместе с ними возглавил восстание против империи. А если я откажусь… Да, ведь кто бы ни был этот Арфарра в столице, он не потерпит никакого бродячего двойника…»
– Я, ничтожный отшельник, – сказал Бьернссон, – всю жизнь проповедовал, что с помощью оружия нельзя победить то зло, которое в тебе, и восстановить справедливость, – неужели мне поверят, если я стану говорить обратное?
Наместник Ханалай извинился и умолк. Бьернссон посидел еще немного и попросил отпустить его.
– Куда же вы пойдете через ночь? – сказал Ханалай. – Переночуйте у меня, а утром я провожу вас с честью.
* * *
Бьернссону отвели уютную комнату с тихо потрескивающей жаровней и комариной сеткой над кроватью, – но Свен Бьернссон не намеревался ждать утреннего разговора с наместником. Убедившись, что его оставили одного, пророк стянул веревочку на котомке, выкарабкался через окно и побежал к левому углу сада, туда, где плети винограда должны были выдернуть из старой стены увенчивавшие ее каменные шипы. Подпрыгнул, ухватился за край, перекувырнулся вниз – и пропал у лесной кромки.
Давешний крестьянин, уже без ослика, – ослика отобрали Ханалаевы слуги, в отместку за сказанную о них гадость, – лежавший в канаве за воротами усадьбы, приподнял голову и тихонько последовал за пророком.
* * *
Когда оба бедняка растаяли в ночи, в дальнем конце аллеи появились двое людей. Один из них нес на палке небольшой фонарь в виде цветка орхидеи. Другой был наместник Ханалай.
– Видите, – сказал спутник Ханалая, поднеся палку с фонарем к следам Бьернссона, отпечатавшимся на жирной и черной клумбе – никакой он кошкой не оборачивался: перелез через ограду, и притом как мешок перелез.
Ханалай долго рассматривал следы.
– Да, – сказал он, – а жалко. Подумаешь, кошечка! Это всякий сумеет избежать ареста, обернувшись кошечкой! А вот сделать так, чтобы такой человек, как Шаваш, не мог арестовать тебя в твоем собственном виде – это да!
* * *
Заночевал Бьернссон у чулочника Аши в Теплой Слободе, той, что близ Восточных ворот, – это был человек верный и покладистый, и когда-то яшмовый араван вылечил у него дочку. Бьернссон забился в пахучую солому на сеновале, и тут же заснул.
* * *
Араван Фрасак любовался ночными мотыльками, слетающимися к высоким свечам на алтаре, когда дверь беседки внезапно раскрылась, и в ней показался грязный и оборванный крестьянин, – тот самый, который утром попался на глаза Ханалаю.
– Это что такое? – возмутился араван.
Крестьянин, не отвечая, подошел к алтарю, на котором, в серебряной миске, в чистейшей воде, привезенной из горных ущелий Иниссы, плавали сосновые ветки, сунул грязные лапы в миску и принялся тереть оными рожу. У аравана от негодования отнялся язык. А крестьянин содрал с себя лицо, словно кожуру с апельсина, и на Фрасака глянуло, к его ужасу, хорошо знакомое лицо покойного инспектора Шаваша.
– Позвольте, как же это, – лихорадочно залепетал Фрасак.
Ум его лихорадочно бился: арестовать? Или нет, погодите, у этого же человека были огромные взятки, Фрасак сам подносил яшмовый ларец, и если он может откупиться…
А покойник, как был, в вонючем своем платье, уселся в обитое бархатом кресло и сказал:
– Господин араван! Наместник Ханалай затевает восстание.
Фрасак глядел на Шаваша с изумлением.
– Но, постойте, – пролепетал он… – Вам, как человеку Нана… – и запнулся.