Он хотел сказать, что Шавашу, как человеку Нана, было бы естественно присоединиться к Ханалаю.
Шаваш нагло усмехнулся:
– Вы бы очень удивились, араван, узнав, чей я человек сейчас… Но не в этом дело. Вы должны арестовать яшмового аравана. Он сегодня ночует в усадьбе Ханалая, – его там просят благословить мятежников, а он отказывается…
– Отказывается, – не понимал Фрасак, – это хорошо. Очень благородно с его стороны…
Шаваш наклонился к Фрасаку и сказал:
– Это яшмовый араван сопровождал Киссура в столицу, и это яшмовый араван научил его, что говорить государю. Разумеется, он не мог предвидеть, что Киссур сумеет подавить бунт – такие вещи даже бесу нельзя предвидеть, – но он знал, что бунт в столице повлечет за собою бунты в провинции, а так как наместник Ханалай понимает пути, которыми ходит душа народа, он попросит поддержки у какого-нибудь святого, а этим святым может быть только яшмовый араван. Что же, что он отказывается? Покочевряжится маленько – и согласится…
«Арестовать, – крутилось в голове у аравана, – арестовать и представить Арфарре… постойте, да ведь его уже арестовывали: стало быть, он уже здесь как агент Арфарры. Или нет, он же умер, – это тогда, стало быть, чей он агент?»
А Шаваш, как ни в чем не бывало, взял грязной лапой кувшин, налил в пузатую чашку вина, выпил и сказал:
– Яшмовый араван – не человек, а бес.
– То есть как это бес? – изумился Фрасак.
– Очень просто. Помните, как разметало по бревнышку Белоснежную управу. А как он кошечкой оборачивался? По воздуху летал?
Араван Фрасак смутился.
– А теперь подумайте, – продолжал Шаваш, – что будет, когда во главе восстания станет человек, который может испепелять стены и оборачиваться кошечкой, а? Кто через три года будет первым министром?
Шаваш, не мигая, глядел на Фрасака, и несчастного аравана вдруг начала бить крупная дрожь. Как-то сразу он понял, что никакой арест этого отощавшего беглеца с безумными золотыми глазами ничем ему не поможет. Да, да, не поможет! Страшный инспектор, шельма, интриган и взяточник, опять вывернется, как вывернулся он неведомым образом из-под «парчовых курток», и не только в столице аравана не похвалят за этот арест, а наоборот, Шаваш как-нибудь так извернется своим языком, что он же, Фрасак, пострадает…
И подумал араван тоскливо, что вот – это перед ним сидит настоящий бес, а то и покойник, отпросившийся на волю, а яшмовый араван – тот никакой не бес, и не надо перечить…
– Хорошо, – сказал жалким голосом араван Фрасак, – что я должен делать?
Этой ночью Шаваш засыпал спокойный и сытый. Блеф удался. Глупый Фрасак не арестовал его, глупый Фрасак перепугался и разинул рот. Яшмовый араван надеется быть советником над Ханалаем! Ну что же: завтра яшмовый араван получит самое большое удивление в своей жизни.
* * *
За завтраком у горшечника Бьернссон был рассеян: было ему тоскливо и плохо, и не радовала его ни резная листва на заднем дворике, где пышная хозяйка подала чай и теплые лепешки, ни запах теплого хлеба, подымающийся согласно изо всех дворов предместья, ни радостный крик пестрого петуха.
«Что же делать, – думал он, торопливо прожевывая пресную лепешку, – что же делать? Ну, сбежал я от Ханалая, и что? Разве это остановит бунт? И опять-таки, если остановит, чего гордиться? Это еще неизвестно, что лучше – правительство Арфарры или восстание, пожалуй, что при определенных условиях восстание все-таки лучше…»
И, поскольку Бьернссон не знал, что делать, он с радостью принял известие какого-то человека в синей куртке о том, что его старый друг господин Афоша приехал в город и остановился здесь же, в предместье, в гостинице Идона у храма Семи Черепах, и, расхворавшись в пути, хочет поговорить с проповедником о душе и боге.
Дорога к храму была недалекая и живописная, – то сбегались к тракту дома и плетни из колючей ежевики, то вдруг расстилались вокруг легкие, на песчаных здешних почвах луга, и тогда солнце сверкало на ровных рядах маслин, высаженных, для скорейшего созревания, вдоль дороги. Из травы вспархивали птицы. Несколько крестьян с кадушечками за спиной повстречались яшмовому аравану и попросили поглядеть счастливым взглядом на них и на кадушечки. Яшмовый араван, конечно, поглядел.
Наконец показались домики храмовых ремесленников и гостиницы для приезжих, явившихся замаливать свои грехи, беленые стены обступили дорогу, щебет птиц сменился голосами женщин и грохотом вальков, выколачивающих белье, предместье уже вполне проснулось, под высокой аркой хлебоной мастерской полуголый человек в белом переднике оттискивал на сырых лепешках государственную печать, рядом дышало горлышко раскаленной печи, в лавке напротив резали козу, и женщины уже собрались вокруг, споря о лучшем куске.
Бьернссон свернул в тупичок, ведущий к гостинице Идона, и сразу понял, что дело плохо. Возле беленых ворот толпились женщины с кувшинами в руках, прибежавшие от ближнего колодца, а сбоку стоял паланкин с крытым верхом. Возле паланкина в землю был воткнут сторожевой веер с красивой надписью «Управа аравана Фрасака». Бьернссон хотел повернуться, но поздно.
– Вот он, колдун! – раздалось сверху, и в тот же миг на яшмового аравана накинули веревку.
* * *
Через полчаса яшмовый араван въезжал в город в бамбуковой клетке. Белый балахон его был от ворота и до подола залит кровью – стражники зарезали над ним гуся, что считалось лучшим средством от колдовства.
– Лейте больше, – распорядился сотник аравана Фрасака, – а то будет то же, что в Белоснежной управе! Ведь это такой вредный колдун, он не только на фениксах летает, он и в земле дырку делает!
Тележка ехала по городу, покрякивая колесами. Невероятная весть об аресте яшмового аравана распространилась с быстротой ветра, люди толпились на улицах и вытягивали шеи. Кто-то бросил стражникам под ноги дынную корку, стражник погнался за обидчиком, но завяз в толпе.
Наконец въехали в ворота аравановой управы. Ворота были увиты спелым виноградом, и на левом столбе блестела золотая табличка с именем бога-хранителя Харайна. Солнце важно вышагивало по небу, как красноклювый журавль. Посереди двора, у каменой галлереи, бил фонтан, и блестящие шарики, красные и желтые, прыгали в струе. Сотник вытащил колдуна из клетки, и кровь с платья Бьернссона стала капать прямо на мраморные плиты пола.
– На колени, собачье семя! – громко возгласил сотник, пихнул Бьернссона в ребра и тихо добавил: «Будешь знать, как пировать с изменником Ханалаем».
«Вот – подумал Бьернссон, – этого-то я всегда и боялся, – попасть между двумя большими чиновниками. Ведь этот Фрасак, пожалуй, добьется признания и в том, что я улетел из Белоснежной управы на повозке с фениксами, и в том, что молнию на Анасский склад тоже я напустил».
А такое признание многого стоило, Бьернссон в этом не сомневался. Атмосфера в стране изменилась ужасно, изменилась за месяц. Еще летом просвещенные чиновники смеялись над россказнями о колдунах. А уже месяц назад, в столице, во время бунта, – или революции, – заклинания, судя по слухам, были одной из действеннейших форм политической пропаганды.
Араван Фрасак, в желтом утреннем платье, расшитом облаками и ветками, вышел на галлерею второго этажа.
– Господин араван, – провозгласил сотник, – согласно вашему приказанию, колдун пойман!
Яшмовый араван и араван из плоти и крови встретились взглядами. Сотник легонько подсек его, и яшмовый араван упал на колени. Араван, на галлерее вверху, схватился за столбик и рухнул грудью на резные перила.
Командир стражников с воплем отскочил от своего пленника.
Перила под араваном Фрасаком подломились, грузный чиновник сложился, как бумажная фигурка, и полетел с галлереи вниз, в фонтан, где на солнце весело подпрыгивали в струе красные шарики.
Сбоку, из женских покоев, донесся нехороший вопль.
На галлерею второго этажа вышел человек с секирой в руке, а вслед за ним, вытаскивая меч из ножен, вышел наместник Ханалай.
Бьернссон встал с колен и отряхнулся. Стало очень тихо. Араван Фрасак лежал в бассейне, ногами в воде, а головой на бортике. Из него капала кровь, и было видно, как в прозрачной воде под капли крови с интересом собираются пестрые рыбки. Бывший разбойник Ханалай спрыгнул со второго этажа, вытащил дротик из тела Фрасака, вытер его о сапог и сказал командиру стражников:
– Вы с ума сошли! Арестовать такого почтенного святого, как яшмовый араван! Уж не заодно ли вы с теми изменниками, которые в столице обманом пленили государя!
Сотник, арестовавший Бьернссона, поглядел на наместника с обнаженным мечом в руке, на его охрану, втекавшую во дворик, подумал, стоит ли кончать жизнь самоубийством, решил, что не стоит, повалился Бьернссону в ноги и сказал:
– Смилуйтесь, почтеннейший! Я был введен в заблуждение бесчестным приказом!
А Ханалай пихнул мертвеца сапогом и заметил:
– Дурак был покойник! С его ли умом торговать травкой!
* * *
Через два часа Бьернссон сидел во флигеле, в саду наместника.
Его поездка от управы аравана была поистине триумфальной. Бьернссон ехал на низеньком лошаке, в чистой льняной рясе, наспех наброшенной на плечи.
Сзади, на могучем боевом коне, с лентами, вплетенными в расчесанную гриву, ехал наместник Ханалай. Толпа на этот раз не безмолствовала. Она орала, приветствуя мудреца и правителя. Она орала так, что, если бы у яшмового аравана было что сказать, его все равно никто бы не расслышал. Впоследствие агенты Ханалая, рассеянные среди народа, подсчитали, что имя яшмового аравана было выкрикнуто десять тысяч и еще двести семьдесят три раза, а имя наместника Ханалая, – три тысячи и еще пятьдесят семь раз, и наместнику Ханалаю эта арифметика не очень-то пришлась по душе.
И вот теперь Бьернссон вернулся туда, откуда убежал вчера ночью, – во дворец наместника.
Деревянная дверь раздвинулась: на пороге беседки, неслышно ступая, показался наместник Ханалай. Ханалай сказал:
– Нынче основы земли и неба поколеблены, мир нуждается в переменах. Когда мир нуждается в переменах, небо возвещает свои указания через великого праведника. Великий праведник находит правителя, готового следовать его указаниям. Вдвоем мы перевернем ойкумену!
И бывший разбойник, почтительно склонившись, поцеловал колени нищего проповедника.
Так Свен Бьернссон, который хотел ни от кого не зависеть, оказался самым влиятельным землянином в империи – то есть игрушкой в руках Ханалая.
Часть третья
Гражданская война
Глава пятнадцатая,
в которой варвары изъявляют желание стать подданными империи, а Киссур шарит с войском по обе стороны границы
Прошло три дня, и Киссур ворвался в кабинет Арфарры.
– Этот Ханалай, – закричал он с порога, – отложился от столицы! Он назвал вас самозванцем, а себе добыл того харайнского проповедника, которого величают настоящим Арфаррой! Назвался первым министром государя, до тех пор, пока к нему не объявится Нан!
Арфарра сидел, нахохлившись, в кресле. Глаза его были полуприкрыты. На спинке кресла сидели две священных бронзовых птицы, соединенных цепочкою и неодобрительно посматривали на юношу.
– Когда разбойника делают наместником, – орал в бешенстве Киссур, – разве это кончится добром! Нан развратил всех чиновников, сверху донизу! Если бы не вы, я бы развесил их всех вокруг стены, по штуке на зубец!
– Если высшим чиновником может быть каторжник Арфарра, – тихо проговорил Арфарра, – почему им не может быть разбойник Ханалай?
Киссур словно налетел на камень с разбегу.
– Что вы говорите? Я… волею государя…
Старик засмеялся.
– Месяц назад, – сказал он, – был бунт в столице. Позавчера – позавчера наместник Кассанданы прислал мне вот этот пакет. В Кассандане, видите ли, неурожай, и он не сможет заплатить в этом году налоги, а иначе, как предупреждает он, население провинции будет разорено, и ответственность за возмущение народа падет на мою голову. Сегодня такое же извещение прислал мне наместник Чахара…
Белокурый юноша в алой ферязи презрительно сощурился, и рука Киссура, машинально, легла на пояс с трехцветной каймой – цветов солнца, неба и ночи, – на то место, где чиновники всегда подвешивают печать и тушечницу, и где вопреки уложениям у нового первого министра висел меч.
– В Чахаре отличный урожай, – вдруг взвизгнул Арфарра, – при Нане все платили налоги! Ханалай! Ханалай взбунтовался первым, потому что глупее других! А теперь каждый будет делать то, что ему кажется выгодным в собственных глазах!
– Я вразумлю их, – возразил Киссур.
– Кто вы такой, чтобы вразумлять? – спросил Арфарра. – Вы – выскочка, и я – тоже! Вчера ради вас был брошен в тюрьму Нан, завтра ради вас казнят половину высших чиновников, а послезавтра, пожалуй, казнят и вас самого! Каждый думает: когда падают горы, где уж уцелеть муравью? Вы и я имеем не больше прав на это место, чем разбойник Ханалай. Вы можете обманываться по этому поводу, государь может обманываться по этому поводу, – цены на рынке не обманешь!
– Я запрещу рынок, – процедил сквозь зубы Киссур.
– Ба, – засмеялся Арфарра, – рынок можно запретить, но цены-то останутся.
Глаза Киссура стали круглые от бешенства и изумления.
– Вы, – продолжал Арфарра, – обвиняли господина Нана в разорении государства! Хоть один наместник при Нане бунтовал или уклонялся от налогов? Полюбуйтесь: за две недели при вас случился бунт в столице и три непочтительности в провинциях: и это еще только начало! Вы разбили ойкумену, словно яйцо!
Киссур, как был, в своей красной ферязи, сел на ковер, закрыл лицо руками и ничего не говорил. Арфарре вдруг стало жалко юношу. Он выбрался из кресла и встал у него над плечом.
– А что, – проговорил Киссур негромко, – смерть моя что-то исправит?
– А что, – спросил Арфарра, – если разбить второе яйцо, – это починит первое?
Киссур встал, тряхнул головой, оправил пояс с трехцветной каймой.
– Это хорошо, – сказал Киссур, – что смерть моя ничего не исправит, потому что я все равно бы не убился.
Помолчал, повернулся и вышел.
* * *
Услышав о недостойном поведении Ханалая, к государю явились послы от западных горцев. Послы сказали, что племя их давно мечтает быть в числе подданных империи, и горит желанием оказать государю услугу – расправиться с мятежником Ханалаем. В награду за услугу горцы просили позволения поселиться в провинции Чахар, и иметь на прокорм третью часть чахарских доходов и земель.
– Ибо, – сказали послы, распростершись крыжом, – по невежеству своему наш народ не умеет обрабатывать землю.
Государь сказал горцам, что он не нуждается в них для войны с Ханалаем. Тогда горцы сказали, что это хорошо, но что они все равно хотели бы поселиться в провинции Чахар и иметь на прокорм треть чахарских земель и доходов. Тогда государь сказал, что ему очень не хотелось бы, чтобы к нему обращались с подобными просьбами. Тогда послы горцев сказали, что им очень не хотелось бы обращаться с подобной просьбой к Ханалаю.
Государь заколебался. Первый министр Киссур заявил, однако, что не намерен отмечать год своего вступления в должность дурными предзнаменованиями. Он взял отряд конников в пять тысяч человек, провел этот отряд по горному перевалу, по которому не ходил никто, кроме привидений и контрабандистов, зашел горцам в тыл и разрешил проблему западных горцев полностью и бесповоротно.
Перед отъездом Киссур пришел к советнику Арфарре и попросил наложить на него какой-нибудь зарок: не есть, например, кур по пятницам, или не ездить на вороном коне, или что-нибудь в этом роде. У предков его было принято ради победы давать такие зароки. Арфарра подумал и наложил на Киссура зарок: чтобы ни случилось, не взимать никогда самому налоги с провинции Кассанданы, смежной с Чахаром.
После победы Киссур собрался навестить мятежника Ханалая, но тут близ соседней провинции Соним тоже объявились желающие стать подданными империи. Шестьдесят тысяч их подошло к Бирюзовой реке; князь их явился в лагерь Киссура и сказал, что народ его хочет переправиться через реку и выразить покорность государю. За выражение покорности он просил для своего народа – треть доходов с земель по ту сторону реки, а для себя просил должность наместника.