– Не стану я искать этот кинжал, – промолвил Ашидан.
– Тогда да не будет тебе ни в чем удачи, – сказала Эльда.
Когда Ашидан уехал, Эльда позвала работников и велела им срубить родовые деревца обоих сыновей. Деревце Ашидана было еще совсем тонкое, и сам Ашидан был похож скорее на мальчика, чем на юношу.
Ашидан привел с собой к Киссуру пятьдесят дружинников и получил от него еще тысячу. В тот день, когда он приехал, он был одет в боевой кафтан вишневого цвета, с белой опушкой. На ногах у него были сапожки из кожи серны, шитые в четыре шва и обернутые железными пластинами. Пояс кафтана, шириной в две ладони, был изукрашен единорогами и драконами, и к поясу был прикреплен тяжелый двуручный меч. Ашидан был юноша очень красивый, гибкий, как ветка ивы, с лицом нежным, как лепесток, с длинными белокурыми волосами и глазами цвета грецкого ореха, и все мужчины и женщины в лагере принимались танцевать при виде его красоты.
Второй тысяченачальник, Идди Сорочье Гнездо, был племянник старого Алдона. Ему было уже за тридцать. Сорочьим гнездом его прозвали оттого, что он три года простоял на одной ноге у храма бога Ятуна в горах, выпрашивая себе непобедимость. Сорока свила гнездо на его голове и вывела птенцов, и в конце концов даровала ему в награду то, чего он хотел. Больше об этом человеке нечего сказать.
Третий тысяченачальник, Ханадар Сушеный Финик, был большой князь у себя в горах и такой хороший певец, что нам стоит вернуться на девятнадцать лет назад и рассказать, как он стал певцом.
В то время Ханадару Сушеному Финику было пятнадцать лет. Он принадлежал к хорошему роду, но отец его и брат погибли при не очень почетных обстоятельствах. Мальчик в то время был с ними, и его хотели тоже зарезать, но пожадничали, и дело кончилось тем, что его посадили в корзинку и продали соседям.
С восьми лет Ханадар пас овец. Он был косноязычен, а волосы у него были короткие и слипшиеся.
Однажды ночью Ханадар ехал по песчаным дюнам, и съехал вниз, к реке. Вдоль по берегу росли ивы и кусты белой сирени. Сирень как раз отцветала, а под сиренью сидел человек, пел песню и чинил сеть. Ханадар заслушался и подъехал поближе, и тут увидел, что это его кровник. Человек поглядел на горы вдали и запел:
Высоко в небе горы, словно тени,
Река сверкает в тишине ночной,
И, опадая, лепестки сирени
Покрыли белым берег предо мной.
Подол полей узорами украшен
Бежит река, волнуясь и журча…
Тут кровник запнулся, не найдя подходящей строки. Заклятье слетело с Ханадара, он взял копье в руку и закричал:
– Обернись!
Тот оборотился, выхватил меч и воскликнул:
– Дай мне докончить строку!
– Клянусь божьим зобом, – ответил мальчишка, – ты начал эту песню в царстве живых, а закончишь ее в царстве мертвых!
Он бросил копье и прошиб врагу грудь и позвонки, так что тот упал и сразу умер.
Случилось так, что судья подземного царства не пустил покойника внутрь, придравшись к тому, что он не докончил песню, – а это был хороший поэт, – и вот мертвец стал бродить по округе и докучать живым. Как-то ночью он попался на глаза Ханадару Финику, и разинул на него свою пасть. Мальчик опять схватил копье и сказал:
Подол полей узорами украшен,
Река бежит, волнуясь и журча,
И мир висит, как жертвенная чаша
На тонкой цепи лунного луча.
С этими словами Ханадар бросил свое копье, мертвец вскрикнул в отчаянии и пропал, и все сходились на том, что на этот раз мальчишка победил его окончательно.
После этого Ханадар Финик начал сочинять хорошие песни.
* * *
Каштановое ущелье выводило через Голубые Горы к границам ойкумены, и у самого его устья, там, где горная речка, бежавшая по ущелью, сливалась с великой рекой Руной, стоял городок Лухун. Алдон и Ашидан в два дня дошли до перевала, откуда начинался спуск в ущелье. Там они поймали лазутчика, привязали его к веревке у колодца и начали черпать им воду. Лазутчик размок и сказал им, что внизу, в городе Лухуне, из-за неспокойного времени скопилось множество купцов и товаров, город охраняет часть войск Ханалая, девять тысяч пеших и тысяча «черных шапок» на конях; самого Ханалая там нет, потому что никто не думал, что Киссур так скоро перейдет через горы.
Ашидан, молодой брат Киссура, сказал Алдону:
– Брат мой стал осторожен, как мангуста. Зачем нам ждать его? Сдается мне, что Киссур не станет нападать на городок Лухун, пока не подвезет к его воротам эти новые пороховые баллисты.
– Да, – сказал Алдон, – не очень-то мне это по душе, когда за меня к городу подходит ремесленник, роется в земле и получает после штурма все богатство, на которое я рассчитывал. Еще подлей, когда города берут не оружием, а подкупом. Это уж совсем неблагородно, и тут трудно рассчитывать на грабеж. А ведь министр Нан говорил, что всякое дело должно обогащать человека, и каждый, преследуя свой интерес, способствует общему благу.
– Так почему бы нам, – сказал Ашидан, – не переправиться через Руну, и не взять городок с налету? Если враг решит, что перед ним все войско Киссура и сбежит от испуга, мы обретем богатство, а если враг одолеет нас из-за нашей немногочисленности, то мы обретем вещь еще лучшую – славу. Ведь богатство все равно надо потом раздавать друзьям, а слава останется с нами.
– Твоя правда, мальчишка, – сказал Алдон Широкоглазый.
После этого они оба пошли к Сушеному Финику.
Тот пировал в палатке со своими людьми. Это была великолепная палатка, в сорок шагов в ширину и два копья в высоту. В ней было пять дверей, по числу сторон света, и в каждую дверь можно было въехать на лошади. Перед северной дверью стоял столб, и к столбу была подвешен серебряный сазан, в которого били каждый раз, когда надо было объявить что-то важное. Этих сазанов для объявлений государь Иршахчан запретил вместе с прочими варварскими обычаями, но три месяца назад Сушеный Финик выпросил себе сазана в подарок у государя Варназда.
Низ палатки был покрыт шелковыми платками, зелеными, как трава, а верх палатки был покрыт шелковыми платками, синими, как небо.
Внутри палатки царило веселье: во весь стол тянулось большое блюдо из позолоченных кож, и на нем было навалено всякое мясо: лошадиное, баранье и лосиное. Стол и лавки были полые, чтобы было видно, что они без засады, а перед гостями стояли серебряные тарелки, на которых они складывали кости.
В глубине шатра стоял алтарь, на который все присутствующие положили свои мечи, потому что на таких пирах дело часто доходило до драки. Ханадар Сушеный Финик сидел на возвышении, в шелковом чиновничьем платье. У него было сухое темное лицо со светлыми бровями и высоким лбом. Нос у него был слегка приплюснут. Он был слегка кривоног, и волосы у него были белокурые и такие длинные, что когда он не закалывал их в пучок, они доставали до запястий.
На коленях его лежала лютня, а на поясе его висел меч в красных кожаных ножнах. Дело в том, что на Ханадаре Сушеном Финике лежал зарок: не петь песен, если на поясе нет меча. Сушеный Финик склонился над лютней, как мать над ребенком, и запел.
Ашидан и Алдон отдали мальчикам свои мечи, сели у входа и стали слушать. Мальчики взяли мечи и отнесли их в почетное место на алтаре.
Сколько времени прошло, неизвестно, потому что время внутри песни и вне песни бежит по-разному, и герой песни Финика успел родиться, состариться и умереть, а дружинники за это время не успели съесть и десяти баранов, – только наконец песня кончилась, Сушеный Финик поклонился алтарю и дружнникам, и спросил Ашидана, пожаловал ли тот для пира или для дела. Ашидан ответил:
Под горой в долине
Город есть торговый.
Мы тебя хотели
Звать на пир в долину.
Сушеный Финик ответил, что стоит отложить сегодяшний пир ради завтрашнего, и его дружинники пошли седлать лошадей.
Ашидан и Алдон ушли, а Сушеный Финик велел принести себе серебряный таз ополоснуть руки. Вот он зачерпнул воды из таза, – и вдруг видит, что это не вода, а кровь. Сушеный Финик позвал слугу и сказал, показывая на таз:
– Ты чего мне принес?
Но из-за второго человека знамение исчезло, и Сушеный Финик увидал, что просто на стене висит красный веер и отражается в воде.
Сушеный Финик рассказал рабу все, что видел, и прибавил:
– Сдается мне, что это неспроста, и завтра моя голова будет лежать отдельно от моего тела, – однако еще никто не слышал, чтобы Сушеный Финик говорил «нет», сказав «да».
Алдон между тем вернулся к своей палатке.
У него перед палаткой стоял столб, а к столбу была прибита деревянная крашеная птица, в которой жила душа его предков. Вот Алдон подходит к столбу и видит, что поверх птицы сидит дятел и долбит ей холку. «Эх я дурак, – подумал Алдон, – то-то у меня весь день трещит в голове, а я думал – это от вчерашней бражки». Алдон снял с седла лук и спустил тетиву, – и надо же было такому случиться, что он попал не в дятла, а в глаз деревянной птице. А дятел улетел. «Плохо мое дело», – подумал Алдон и на всякий случай сломал лук.
Он выдернул стрелу из птицы и никому ничего об этом не сказал.
* * *
На следующее утро Ашидан, Сушеный Финик и Алдон отобрали самых лучших бойцов, и прошли по ущелью полтора перехода, а ночью поехали по тропе в обход лагеря мятежников. Тропу им указывал тот самый лазутчик. Этот человек отлично знал дорогу, но так канючил, что его каждые полчаса приходило бить.
Ночь была удивительная, тихая и прохладная. Кусты, отягощенные росой, склонялись перед воинами, словно крестьяне с вязанками хвороста. В боевых доспехах было нежарко, а тропа в горном лесу была такая старая и глубокая, что головы коней шли немного ниже края тропы, а головы всадников – немного выше.
Наконец подъехали к устью ручья и границе империи.
По границе текла река Руна, через реку был мост, а за мостом – стена, возведенная при прошлой династии для защиты от горцев. Ашидан и Сушеный Финик спустили на воду бревно и переплыли под бревном реку. На другом конце моста они нашли спящего часового. Они засунули ему в рот деревянную грушу и бросили его в воду за такую небрежность в военное время.
Ашидан подъехал и тихонько постучался в ворота. Никто не ответил: часовые тоже спали. Ашидан дал знак: войско стало тихо перезжать мост, а Ашидан и Сушеный Финик, заметив удобные места, поставили штурмовые лестницы. Не прошло и пяти минут, – часовые были зарезаны, ворота открыты, и войско вошло на землю империи так тихо, как осторожный любовник входит в дом.
К утру поднялся туман и заволок мир.
Они вложили в рот себе и коням деревянные затычки, обернули копыта коней войлоком, и поехали вдоль стены.
В это время туман стал понемногу рассеиваться, и впереди что-то заблестело.
Ашидан дал знак остановится.
Туман таял все быстрей и быстрей: из тумана выскочило солнце, и люди Ашидана увидели, что сбоку у них стена, и впереди тоже стена, а сзади им перерезает путь войско Ханалая.
Рассвело, и солнце засверкало на концах копий мятежников, многочисленных, как колосья риса на поле.
Чиновник, ехавший рядом с Ашиданом, снял с пояса походную чернильницу и принялся считать врагов. Ашидан вышиб у него плеткой чернильницу и сказал:
– Нечего считать! Силу войска меряют не чернильницами!
С этими словами Ашидан тронул своего коня и выехал навстречу врагу. На Ашидане в этот день был прочный панцирь, а поверх – белый боевой кафтан. С правой стороны кафтана были вышиты драконы, а с левой – фениксы. В гриву его коня были вплетены красные ленты, а звенья уздечки отделаны серебром.
Слева от седла у Ашидана висел лук из наборных пластин, обмотанный пальмовым волокном, а на правое стремя было оперто копье с наконечником, непоминающим растопыренный шип, которым можно одновременно колоть и рубить. На копейном значке был вышит Белый Кречет. Ашидан отъехал от своих рядов и закричал, что он хотел бы встретиться один на один с собакой и тараканом по имени Ханалай, который прячется за спинами своих воинов, как вошь за циновкой.
Ханалай, слушая эту брань, усмехнулся, а военные чиновники вокруг затрепеталии:
– Это же Киссур Белый Кречет! Ни один человек не выходил живым из поединка с ним!
Ханалай поглядел на союзного князя «войлочных шапок», и князь сказал:
– Трудно мне будет заставить драться воинов, если полководцы не показывают им пример.
Ханалай велел подать коня и оружие, и выехал навстречу противнику.
– Эй, – закричал он, – я Ханалай, и небо поручило мне заботиться о государстве, а ты кто?
Тут Ашидан заорал во все горло, что ему нет нужды называться, и что достаточно будет подлому мужику знать, что предки его правили империей, и что в жилах его течет кровь государя Иршахчана и короля Амара.
– Ба, – закричал Ханалай, – так это на твоей матери спало два отца и один покойник! И это ты навел порчу на государя, вместе с колдуном, который зачал тебя вместо отца!
– Ба, – закричал ему Ашидан, – так это ты, смерд, разбойничал в Харайнских горах, и топил крестьян и чиновников, связав их горло к горлу; и у тебя, говорят, клеймо на лбу, за то, что ты девятнадцати лет зарезал гулящую девку с ее хозяйкой?
Тут они высыпали еще кучу обидных слов и поскакали навстречу друг другу. Ашидан бросил копье в Ханалая, а Ханалай бросил копье в его коня, так как не любил биться верхом. Ханалай заслонился щитом, но копье пробило щит насквозь. Ханалаю стало тяжело держать щит. Он стал вырывать копье, но копье пробило щит всеми тремя ветвями, и щит треснул в лапах Ханалая.
Что же до копья Ханалая, – то оно было брошено так метко и с такой силой, что вошло в шею коня и всунулось туда почти до брюха: конь повалился на землю, как кувшин, который служанка, зазевавшись, смахнула рукавом. Ашидан перекувырнулся в воздухе, вскочил на ноги и вытащил меч.
Ханалай спрыгнул с коня, отбросил обломки щита и взялся за меч двумя руками. И не прошло и пяти минут, как Ханалай изрубил щит Ашидана, как повар – кочан капусты, перерубил ему меч у самой гарды и напоследок нанес такой удар по шлему, что завязки у шлема лопнули, а клинок скользнул по подшлемнику и вонзился довольно глубоко в плечо. Ашидан упал, а Ханалай занес над ним меч и сказал:
– Я думал, ты лучший боец, Киссур!
Он сбросил с Ашидана шлем, чтобы снять врагу голову, и увидел, что перед ним на песке лежит юноша, почти мальчик, с лицом, прозрачным, как лепесток вишни, с льняными волосами и глазами цвета спелого миндаля.
– Ты кто такой? – изумился Ханалай.
– Я Ашидан, брат Киссура Белого Кречета, – ответил мальчик, – и что ты медлишь, собака?
– Отчего тебе так хочется быстрее умереть? – изумился Ханалай.
– Если я умру сейчас, – возразил Ашидан, – я еще успею до полуночи присниться брату, и попросить его отомстить за меня.
Ханалай усмехнулся и взмахнул мечом. Но в этот миг он поглядел в лицо Ашидану (а тот был очень красив), и подумал: «Как он молод! „Ты умрешь“ – какой ужас испытываю я при этой мысли! Стоит ли так торопиться опускать этот меч?»
Он скрутил юноше руки и перебросил его через седло, а войска Ашидана и Ханалая поскакали навстречу друг другу.
* * *
А теперь мы расскажем о Ханадаре Сушеном Финике. Тот кинулся со своими людьми на левое крыло Ханалая, где стояли пешие вейцы, и там они учинили такую потеху, что вейцы побежали перед ними, как женщины. Отряд Сушеного Финика вырвался и поскакал по полю, но тут слева на них налетели тяжелые всадники, скованные цепями, и стали гнать их к реке, а по реке плавали люди в лодках, стреляли в конников Сушеного Финика и вылавливали их крючьями из воды. Самого Финика окружили десять всадников, скованных цепью, – но тот сумел перерубить и всадников и цепь, перескочил через какую-то канаву и поскакал дальше.