Навстречу ему вылетел конник в войлочной шапке. Сушеный Финик ударил его; со всадника слетела шапка и кусок головы. Всадник удивился и спросил:
– А где же моя шапка?
– Клянусь божьим зобом, – сказал Сушеный Финик, – у тебя на голове, кроме шапки, не хватает еще кое-чего.
Тут варвар свалился с коня и умер, а Сушеный Финик поскакал дальше. Он оглянулся в первый раз и увидел, что никто из его людей не следует за ним. А когда он оглянулся второй раз, он увидел, что за ним опять летят цепные десятки.
Сушеный Финик поскакал по широкой дороге, и вскоре растояние между ним и преследователями стало меньше полета стрелы, так как кони у всадников были свежее. У них был приказ брать Ханадара Сушеного Финика живьем.
Тут дорога повернула, и Сушеный Финик увидел, что ему навстречу идет другое войско. Он выругался, но тут же сообразил, что это не войско, а торговый караван, который из-за общей тревожности времени охраняют пятьдесят вооруженных конников. Тогда Сушеный Финик приподнялся на стременах, взмахнул мечом, и, громко вопя, бросился в самую середину каравана.
Торговцы подумали, что Сушеный Финик – предоводитель разбойников, а следом за ним летит его шайка, – и прошло меньше времени, чем надо, чтобы сказать «нет» – как Сушеный Финик прорвался сквозь повозки и поскакал дальше, а погоня осталась драться с торговцами, и в конце концов разграбила этот караван подчистую.
А Сушеный Финик скинул последнего караванщика с лошади, сел на его место и поскакал дальше.
* * *
Алдон и его племянник, Идди Сорочье Гнездо, тоже опрокинули вейскую пехоту; паршивые смерды так и брызнули из-под копыт. Всадники поскакали к лесу и увидели, что навстречу им из леса выезжают какие-то люди на рыжих лошадках и в войлочных шапках вместо шлемов. Среди людей Алдона никто и не слыхал о таком народце.
Алдон натянул лук и выстрелил: один человек в войлочной шапке свалился с коня. Войлочные шапки тоже выпустили несколько стрел, и ни одна из стрел не пролетела и половины пути до отряда Алдона.
– У этих людей маленькие луки и слабые стрелы, – сказал Алдон, – наверное, они отравлены.
Тут на них налетели всадники из отряда аломов, которых Эльда-горожанка послала на помощь Ханалаю. Алдон схватился с их предводителем, взмахнул мечом и отрубил ему руку у самого плеча. Но надо же было такому случится, что у этого человека давно уже не было руки, и Алдон отрубил простую деревяшку! И пока Алдон смотрел, как его противник будет падать, тот зацепил Алдона секирой с крючком и поволок с седла, – а тут налетел всадник с сетью и поймал Алдона, как карася.
* * *
Идди Сорочье Гнездо, не желая гибнуть от рук соплеменников, повернул коня к лесу и очень скоро сцепился с каким-то рыжебородым в войлочной шапке. Рыжебородый выстрелил в него из лука, стрела пронизала пластины шлема и немного оцарапала шею. Идди вышиб у меднобородого лук и перерубил бы его самого, если бы не ослабел и не свалился с коня. Рыжебородый вынул у него меч из рук, снял ему шлем и сказал:
– Если ты согласен быть моим рабом, я оставлю тебе жизнь.
Он говорил на языке империи хуже, чем крестьянки в чахарских горах.
Идди поглядел на меч под горлом и сказал:
– Я согласен быть твоим рабом, только я не думаю, что я доживу до полудня.
Меднобородый засунул меч в ножны и сказал:
– Эта стрела и вправду отравлена, и ты, пожалуй, умрешь, если не отсосать кровь.
Живых людей вокруг давно уже не было. Меднобородый положил Идди головой на камень и стал отсасывать кровь. Он заплевал всю траву вокруг, а в спешке и сам порядочно наглотался. Потом он подошел к своей убитой лошадке, вынул из-под седла тыкву с водой, высыпал в воду кислого сухого молока и еще чего-то. Он дал Идди выпить этого молока, и Идди сразу стало лучше. Тут меднобородый снял с Идди шелковый кафтан и кольчугу под кафтаном, а из волос вынул золотой обруч.
– Рабу такие вещи ни к чему, – заметил он.
Идди Сорочье Гнездо закрыл глаза и сказал:
– Мне уже ничего ни к чему. Я сейчас помру от твоего яда.
Меднобородый наклонился и опять стал отсасывать кровь. На поясе у него был тяжелый двуручный меч, и в ножнах меча было гнездо для кинжала. Идди выхватил кинжал из гнезда и ударил меднобородого в бок.
Потом он сел на своего коня и поскакал так, словно у коня было шестнадцать ног. И в этой истории о нем больше нечего сказать, кроме того, что он спасся и совершил множество славных дел потом.
* * *
К полудню все было кончено. Две тысячи отборных всадников – краса и головка непобедимой армии Киссура – лежали на равнине между городом Лухуном и пограничной стеной, и обрывки их плыли вниз по реке. Из главных командиров трое были убиты, двое – Ашидан и Алдон – в плену, а Сушеный Финик куда-то ушел. К ночи, однако, привели и его.
Ночью Ханалай окружил лагерь в Каштановом Ущелье, сжег его и разграбил, и те, кто не погибли сами, были зарублены. Это была война совсем другого рода, чем те войны, что ведут за пределами ойкумены. Ведь когда воюют за границей страны, то две стороны именуют друг друга противниками, и справедливая война – в том, чтобы покорить противника и сделать его своим данником. А когда воюют внутри страны, то две стороны именуют друг друга мятежниками, и справедливая война – в том, чтобы искоренить мятежника.
Только маленькие варвары в войлочных шапках сохранили пленникам жизнь. Ханалай вызвал к себе их вождя и спросил:
– Похвальное милосердие! Что вы будете делать с пленниками?
– Продадим, – отвечал вождь.
– В ойкумене нет рабства, – возразил Ханалай.
Варвары в войлочных шапках огорчились и перебили всех пленников.
А Ханалай приказал разбить лагерь подальше от поля боя, чтобы не портить аппетит людей трупным запахом.
* * *
Через день Ханалай со своими военачальниками пировал в городе Лухуне. Самое почетное место он уступил своему пророку, яшмовому аравану, но тот, как всегда, ел мало, а говорил еще меньше. Передавали, что это он напустил в то утро туман, скрывший войска.
Ханалай был не так весел, как бы ему хотелось. Насчет тумана он сомневался, что это было дело яшмового аравана, а вот зато было ясно, что в день битвы у него было сто двадцать тысяч человек, а у Ашидана – меньше двух тысяч. И тем не менее везде, где конные варвары рубились с пешим вейским ополчением, они смели это ополчение, как садовник сметает лепестки хризантем с садовой дорожки. Неплохо показали себя цепные всадники, – это была старая тактика разбойника Ханалая, неплохо показали себя рыжебородные варвары, а лучше всех показали себя две сотни наемников-горцев из того же Верхнего Варнарайна.
Ханалай хлопнул в ладоши: в зал ввели Ашидана и Сушеного Финика и поставили их на колени перед возвышением, на котором сидел мятежный наместник. Сушеный Финик, не соблюдая приличий, стал громко браниться. Ханалай подергал губами и сказал:
– Я слыхал, что ты хороший певец. Почему бы тебе, вместо того, чтоб ругаться, как пьяная коза, не спеть песню о сегодняшней битве?
Ханадар Сушеный Финик усмехнулся и сказал:
– Еще не казнены все, кто должен быть казнен после этой битвы, и поэтому мне нельзя сложить полную песню. А когда ты казнишь всех, кто должен быть казнен после этой битвы, мне уже никак невозможно будет сложить эту песню.
Ханалай помолчал и произнес:
– Я хотел бы слушать твои песни после того, как умрут все, кому это суждено.
Сушеному Финику развязали руки, и один из командиров поднес ему рог с вином, а другой поднес лютню. Сушеный Финик выпил рог, посмотрел на лютню, и увидел, что это одна из пяти знаменитых лютен древности, на которой играл сам государь Миен – и от звуков этой лютни камни оживали, а птицы останавливались в полете и разбивались о землю. И, конечно, Сушеному Финику очень хотелось сыграть на такой лютне, от звуков которой оживали камни и окаменевали птицы. Сушеный Финик усмехнулся и сказал:
– Это красивая лютня, но я дал обет не играть на лютне, когда при мне нет меча.
И поглядел на меч Ханалая.
– Заруби этого нахала, – сказал один из тысячников Ханалая.
Ханалай положил руку на рукоять меча и подошел к Сушеному Финику, и в глазах его не было ничего хорошего. Финик поискал глазами под ногами и сказал:
– Не стоит портить такой красивый ковер.
– Унесите ковер, – велел Ханалай.
Стражник выдернул из-под ног Сушеного Финика инисский ковер, чтобы не запачкать его кровью, и бросил перед ним старый коврик для казни.
Ханалай вынул меч и указал пленнику, чтобы тот встал на колени. Тот усмехнулся и стал глядеть на него зрачком в зрачок. Ханалай положил меч плашмя себе на ладони и вроде как бы помахал им перед Сушеным Фиником. Рукоять меча была отделана камнями: эти камни так и засверкали в глазах Сушеного Финика. Ханалай снял с себя пояс с ножнами, вдел меч обратно в ножны и опоясал Сушеного Финика своим мечом, – и этот меч был такой дорогой, что стоил дороже, чем честь Сушеного Финика.
– Что ж! – промолвил Ханадар Сушеный Финик, – удача Киссура отвернулась от него! Нет позора оставить того, кого оставила удача!
Потом он склонился над лютней, как мать над ребенком, и спел песню о битве у реки Руна: и из этой песни мы сделали наш рассказ.
Пока Сушеный Финик пел, Ханалай глядел на Ашидана. Мальчик стоял, опустив голову. Из-за раны он был очень бледен, и не было в зале ни одного человека, который остался бы равнодушен к его красоте. Певец кончил, и Ханалай спросил у Ашидана:
– Поклянись не воевать со мной, и я отпущу тебя.
Мальчик ответил:
– Я не стану клясться о таком деле, и притом клятва, данная вору, не имеет цены.
Ханалай нахмурился и взглянул на Сушеного Финика. Тот только ухмыльнулся.
– Хорошо, – сказал Ханалай, – тебя казнят завтра на рассвете. Сначала Алдона Широкоглазого, а потом тебя.
* * *
А широкоглазого Алдона никто не звал на пир к Ханалаю, и он думал, что его казнят на следующее утро, но тюремщик сказал, что казнь назначена на послезавтра. Алдон опустил голову и подумал: «Вон оно как получается! Я доселе думал, что слава дороже жизни, а выходит, что жизнь дороже славы!» Тюремщик спросил, нет ли у Алдона каких-либо желаний, и Алдон сказал, что хотел бы провести последние часы вместе с Ашиданом. Тюремщик сказал, что Ханалай это запретил. Тогда Алдон промолвил:
– Я хотел бы поговорить с вашим пророком, яшмовым араваном.
Тюремщик удивился и доложил Ханалаю о желании пленника.
– Что ж, – сказал Ханалай, – в этом я не вижу вреда.
Через три часа Свен Бьернссон, в черной шелковой рясе и с совершенно белым лицом пришел в подвалы городской управы. Пленник сидел на циновке, уронив голову. Он заплакал, увидев яшмового аравана, и сказал:
– Святой отец! Завтра мне предстоит умереть, и это будет не очень-то приятная смерть. Я боюсь, что не смогу держаться так твердо, как этого хотел бы мой господин Киссур. И вот я позвал вас, человека, которого, как передают, изо всех мятежников отличает святость жизни, чтобы вы рассказали мне о том, что ждет меня в другом мире, и я смог бы держаться так твердо, как это было бы приятно моему господину Киссуру.
Я, по правде говоря, слишком долго жил в империи, и наслушался от чиновников разных слов. Одни из них рисовали вместо богов какие-то эпициклы и аспекты, а другие вовсе говорил, что богов нет, а надо жить с достоинством. Все это были очень глупые люди, потому что жить с достоинством без бога, может быть, и можно, а вот умереть с достоинством без бога трудновато. И вот я позвал вас, чтобы вы объяснили мне про бога перед смертью.
Свен Бьернссон поглядел на старого варвара, помолчал-помолчал, и вышел. Ведь когда-то он умел объяснять, как следует жить, и совсем не умел объяснять, как следует умирать.
* * *
На следующий день Алдона и Ашидана вывели к воротам лагеря, и с Алдона стали снимать одежду. Мятежник Ханалай повернулся к Ашидану и сказал:
– Если бы ты позволил мне помиловать себя, я бы помиловал и его.
Ашидан плюнул ему в лицо.
Мятежник Ханалай постоял-постоял, покачался с носка на пятку и сказал:
– Ладно! Ради твоей матери и отца я дарую тебе жизнь! Я не воюю с родом Белых Кречетов, а воюю только с бунтовщиком Киссуром, сыном не своего отца.
Потом они прибили Алдона к скамье, а скамью прибили к воротам. Потом они поговорили немного и разошлись.
* * *
Весть о катастрофе достигла Киссура через два дня: он как раз кончил наводить порядок в столице кинаритов. Киссур бросился в Харайн. Он разбил передовые отряды Ханалая и вышел из Каштанового ущелья. Там он узнал, что все войско его брата погибло, что Алдона казнили, и что Сушеный Финик пел на пиру у Ханалая песню про битву между рекой и стеной. Киссур побежал круговыми путями, вышел в тыл Ханалаю и потрепал его отряды; потом была еще одна битва, и если битвы проигрывает тот, кто оставляет поле боя противнику, то проиграл эту битву Киссур. Арфарра все не шел ему на помощь, потому что в Кассандане опять вспыхнуло восстание. Киссур отступил в направлении столицы и отступал, пока между ним и Ханалаем не оказалась Белая Река. После этого оба войска укрепились на берегах реки и стали глядеть друг другу в глаза.
* * *
Вот прошло шестнадцать дней после битвы между рекой и стеной: Ханалай сидел на пиру, и все стали просить Ханалая рассказать о своей жизни. Бывший разбойник сказал:
– Трое нас было, братьев, у отца, который торговал вразнос маслом. Один имел склонность к науке и стал впоследствии уличным гадальщиком, другой хотел идти по следам отца, я же с детства мечтал о большем. Однажды, когда мне было шестнадцать, я повстречался на дороге с одним глупым купцом и его зарезал: это дело вошло у меня в привычку, и вскоре я имел столько имущества, чтобы содержать при себе четырех товарищей. Я и эти четверо стали забирать у окрестных жителей то барана, то свинью, и не было такого дня, чтобы я не устраивал пира для друзей. Так как я был человек удачливый и с хорошим сердцем, и раздавал все, чем завладел, ко мне стали присоединяться другие люди, и войско мое непрерывно увеличивалось. Скоро мы начали делать набеги на ближние городки, и все, что я ни захватывал, я не выбрасывал на ветер и не зарывал в землю, а раздавал своим воинам, видя в них и стражу моего богатства, и источник его умножения, – и так это происходило до тех пор, пока я не возвысился до нынешнего моего положения наместника провинции и спасителя государства.
Ханадар Сушеный Финик, слушая все это, поник головой и подумал: «Какой позор! Скажут, что я, Ханадар из рода Красной Рыси, служу сыну торговца маслом! Что ж!»
Тут всех стали обносить пальмовым вином и засахаренными фруктами, а Ханалаю принесли мешок. Ханалай стал доставать из него серебряные деньги и кидать вокруг, так что каждый набрал себе, сколько смог, а остаток мешка Ханалай высыпал в подол Ханадару Сушеному Финику. После этого он спросил:
– Ты лучше всех знаешь Киссура: как мне разбить его?
Сушеный Финик огляделся и сказал:
– У меня есть план, но этот план для двух ртов и четырех ушей, а здесь ушей гораздо больше.
Военачальники Ханалая повскакали с мест от такого оскорбления. Сушеный Финик тоже встал и сказал Ханалаю:
– Я буду ждать тебя в твоем кабинете.
Ханалай выпил с людьми еще несколько чаш и сказал Золотому Опоссуму, князю рыжебородых варваров, который стал у него в войске правой рукой:
– Иди в кабинет и спроси, чего хочет этот задира.
Золотой Опоссум был немного пьян. Он вытащил меч из ножен, подвесил его на кольцо к запястью, накинул сверху шелковый плащ и пошел.
Сушеный Финик сидел в кабинете один.
– Какой твой план? – спросил Золотой Опоссум.
Сушеный Финик поглядел на него и ответил:
– План этот, – сказал Сушеный Финик, – возник у меня тогда еще, когда твой господин предложил мне помилование.