И выключился.
Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?
Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.
Пюре?
— Дядя умер? — услышал он.
— Нет, видишь, глотает? — сказал над ухом Скобарский.
Вадим открыл глаза и увидел заглядывающего в лицо мальчика. Серьезного, хмурого. Пальчиком тот поколупал царапину на его руке.
— А он ложку не проглотит?
— Нет, — ответил Скобарский. — Все, иди ложись. Тебе уже давно пора спать.
— А дядя тоже будет спать?
— Да. У себя дома.
Скобарский поднес новую порцию пюре, и Вадим послушно ее проглотил. Обслюнявленная ложка звякнула о стекло баночки, скрипнули пружины, старик, вздохнув, поднялся и подал мальчику руку:
— Пошли.
Вадим проводил их взглядом.
Слабосильная лампочка под потолком светила так, что скрадывались углы, а пол и стены казались зыбкими. Видимо, она была в родственных отношениях со светильником в кафе.
Вадим попробовал сесть.
Комната поплыла, аттракционом раскручиваясь вокруг него, но вцепившись в оказавшуюся под рукой алюминиевую трубку раскладной кровати, ему удалось ее остановить.
Во рту таял яблочный вкус.
Куртки нет, ботинка нет, даже носка одного нет. Мокрые штанины облепили икры. Почему мокрые? И носок мокрый.
Он посмотрел на него с недоумением.
— Извините, — прижимая клетчатый плед к груди, встал перед ним Скобарский, — вы откуда… Вам что надо от меня?
— Ничего, — сказал Вадим.
— Вы понимаете, что я могу вызвать мили… полицию? Я думал, что вы по объявлению. Но теперь я даже не знаю…
— Извините, — Вадим привстал, — я пойду. А то действительно…
— Куда пойдете? — Скобарский подал ему плед. — Вы в таком состоянии уйдете куда-нибудь в никуда. А мне отвечать.
Вадим накинул плед на плечи.
Стало теплее. Вряд ли от пледа. Просто стало теплее.
— Спасибо.
Скобарский подтянул стул.
— Вам сколько лет, молодой человек?
— Двадцать восемь.
— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?
Вадим усмехнулся.
— Как-то незачем.
Скобарский фыркнул.
— Незачем. — Он придвинулся. — У меня вот была минута слабости, отчаялся. Денег нет, Олежек синеет, задыхается. Вот просто… Два миллиона, а где я их возьму? Хоть банки грабь или в подворотне какой карауль… Все из рук. Беспросветно, понимаете?
Он улыбнулся, поправил на Вадиме плед.
— А потом вы.
— Я?
Скобарский оглянулся в темноту коридора, на слабый свет из-под прикрытой двери.
— Ну да, — понизил он голос. — В вас было что-то… Я поверил, понимаете? Вы десять минут пробыли, а я поверил! Что все преодолею, что выдержу, что наскребу… Что люди хорошие встретятся. Что главное, не сдаваться. Как бы то ни было — не сдаваться. А вы вдруг — незачем.
Вадим спрятал подбородок в коротком ворсе.
— Алька тоже говорила, что во мне что-то есть.
— Алька? — озадачился Скобарский. — Это как Верка на стене?
— Нет, это я так, так… У вас счет есть?
— Какой счет? В банке?
— Нет, от клиники этой, dear Dmitry которая.
— Вы серьезно?
Вадим кивнул.
— Погодите, у меня пиджак там…
Скобарский выскочил в коридор, что-то стукнуло, звякнуло в полумраке, зашелестело.
— Вот, — он появился с бумагами, с ожиданием в глазах, — тут и письмо, и счет, наверное. Письмо я, кажется, показывал.
Вадим просмотрел листы.
— Вы можете пойти со мной завтра?
— Куда? — испугался Скобарский.
— В банк.
— Вы хотите договор…
— Я хочу сделать перевод. И все.
Скобарский молчал долго.
Смотрел, искал что-то в Вадимовом лице, безотчетно запустив пальцы в волосы на затылке.
— Погодите, — наконец произнес он, — я не верю. Я даже не знаю вашего имени…
— Вадим.
— Я боюсь, Вадим.
— Чего? Вы же только что решили не сдаваться.
Скобарского качнуло. Совсем как Вадима на лестничной площадке.
— Просто… Я не могу. Мне надо сообразить. Я отвык от такого… от таких подарков. Я, простите… вы же все-таки не за квартиру?
Вадим, устало прикрыв глаза, пожал плечами.
— Да нет.
— Не понимаю, — пробормотал Скобарский. — Какой-то ступор у меня. Откуда вы, Вадим?
— Я вам потом объясню. Хорошо? Двадцать пятого.
— Но почему два…
Скобарский осекся, заметив, что Вадим, закутавшись, свесил голову.
— Вот что, — зашептал он, осторожно укладывая его обратно на "раскладушку", — вы, в общем, спите здесь, а я лягу с Олежкой, там можно, так будет лучше. Но дверь я, чтоб вы знали, закрыл.
Он щелкнул выключателем. Лампочка погасла.
Скобарский постоял еще, в темноте глядя на силуэт неподвижно лежащего человека, затем на цыпочках вышел.
— Алька, — произнес Вадим.
Всю эту жуткую, мертвую неделю Алька не снилась ему ни разу.
Мерещилась. Чудилась. Но не снилась. Он проваливался в черную пустоту и восставал из нее. Проваливался и восставал.
Без ее лица, без ее глаз.
Но сегодня сон вдруг вернул ему ночь в середине июля. Душную, лунную, с распахнутым настежь окном…
— Алька.
Вентилятор на штанге жужжал и раскачивался, перемешивая жаркий воздух комнаты. Только толку от его перемешивания было чуть.
Алька лежала, закинув на Вадима ногу, обняв рукой, голая, потная, и дышала ему в основание шеи. А еще закручивала пальцем волоски на груди.
— И почему я тебя люблю?
По часовой, против часовой.
Вадим склонил голову к ее макушке.
— Не знаю. Сам думаю: почему?
— Хочешь, скажу? — спросила Алька.
И дернула волосок.
— Ай, — Вадим поймал ее руку. — Наверное, потому, что из меня можно выщипать все волосы.
— И это тоже, — рассмеялась Алька, затем уперла острый подбородок чуть ниже ключицы. — А еще версии есть?
— Ну-у… — он посмотрел в зыбкую темноту потолка. — Я хомяк, я не люблю твоих друзей, я не люблю твой образ жизни, хотя и мирюсь с ним, я гнусный тип, в голове у которого одни деньги и который жмет их, как может. — Он вздохнул. — В общем, наверное, за это. Или нет, за это, наверное, не любят.
Алька фыркнула.
— Это правда и не правда, — ее губы коснулись его шеи. — Ты, конечно, хомяк, Вадька. Но я чувствую и другое. В тебе есть что-то доброе, волшебное, огромное…
— Ага, загнанное в хомяка.
Новый поцелуй.
— Ты не смейся, я же вижу. Только ты будто боишься этого в себе.
— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.
— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.
Алька легла на него вся.
Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.
— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.
— Черт! — радостно сказала Алька…
— Дядя, дядя!
Вадима ущипнули за щеку.
— Что?
Он открыл глаза.
В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Ты больной, да?
— Почему?
— А зачем воздух целуишь?
Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.
— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.
Вадим улыбнулся.
От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.
Олежек погрозил пальчиком:
— Нельзя!
— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?
— Грушу! — закричал мальчишка.
— Ну так иди.
— Хорошо!
Олежек выбежал из комнаты.
Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.
Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.
— Вадим, встали уже?
Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.
Надежда.
— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?
Вадим кивнул.
Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.
— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…
Олежек придвинулся к Вадиму:
— Дядя, а вы у нас насовсем?
— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.
Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.
— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.
Вика. И вид с крыши.
Выпала? А остальные? Побледнев, Вадим схватился за карман рубашки. Пуговица была расстегнута, но четыре других снимка были на месте.
— Извините.
Он взял фото у Скобарского.
— Ваша э-э… девушка?
— Нет, — смутился Вадим. — Так. — И по какому-то наитию спросил: — А вы не знаете, откуда могли снимать?
Взгляд Скобарского стал ироничным.
— Вы детектив, Вадим?
— В каком-то роде.
— Как все таинственно, — Скобарский поднял фото к глазам. — Интересная девушка. Странноватая. А насчет откуда… — он прищурился. — Видите церквушку?
Вадим привстал.
— А я? А я? — сполз со стульчика Олежек. — Я тоже хочу!
Он требовательно протянул вверх руки.
— Ох, горе мое… — Скобарский с улыбкой поднял ребенка.
Фотографию изучали в шесть глаз.
— Вот смотрите, Вадим, — сказал Скобарский, — церковь находится на улице Космонавтов…
— Здесь? — спросил Олежек, указав пальчиком.
— Нет, у нее крыша желтенькая. Ага, — кивнул Скобарский ребенку. — А перпендикулярно Космонавтам идет Гагарина, она как раз виднеется. Высота приличная, а на Гагарина, насколько я помню, всего две двенадцатиэтажки. Одна углом в конец улицы повернута, а другая — на Космонавтов, понимаете? И это, получается, что со второй и снимали, иначе бы ее угол обязательно в кадр вполз. Вот.
— Спасибо, — сказал Вадим, принимая снимок и пряча его в карман. — У вас есть с кем оставить Олежку?
— Да. Если ненадолго.
И пока Скобарский суетливо переодевался, искал носки, звонил соседке, пока соседка, толстая сердобольная пенсионерка в платье и пуховом платке, слушала его наставления, кивая каждому слову, у Вадима было время подумать.
Он стоял в прихожей, у вешалки, на которой среди прочей одежды висела короткая детская курточка с капюшоном и мысленно повторял: двадцать второе.
Двадцать второе.
Если фотографии не случайны, то у него остается еще три дня. Наверное, и Вике, и мальчишкам тоже необходима помощь.
Денег у него, правда…
Но пусть Скобарский связан с квартирой. Тогда все остальные тоже связаны с тем, что отразилось на снимках. Вика — с крышей. Егорка и Вовка — с пожаром. Или, скорее, с пожарищем. Непонятный "телефон спасения" — с рекламным щитом и остановкой.
Мутный вот снимок — к чему?
Впрочем, он все равно был последний. Как-нибудь и с ним разберемся. Кто-то там где-то там у окна…
— Вадим.
Скобарский, намотав шарф на горло, тронул его за локоть.
Одетый в темно-серое простенькое пальто, слегка согнувший ноги, он походил на скромного провинциального учителя. Не очень устроенного в жизни.
А еще чем-то — на доктора из мультфильма "Верните Рекса".
— Да, — сказал Вадим, глядя в его ожидающие чего-то (обмана?) глаза. — Банк, наверное, уже открылся. Документы?
— Здесь. Я взял.
Скобарский постучал себя по груди — сквозь ткань пальто раздался бумажный шелест.
— Пойдемте.
Они вышли из дому.
Во дворе выгуливали собак, под деревом стоял мальчик с сумкой, на углу, прогревая двигатель, подрагивал красно-белый автомобиль.
— Вы, наверное, врач? — спросил Вадим.
— Нет, что вы, — смущаясь, пряча нижнюю половину лица в вороте пальто, сказал Скобарский. — Я всю жизнь был простым инженером-теплотехником. Сначала на заводе, который сейчас закрылся. Затем в городских теплосетях. Чуть-чуть халтурил. Потом продавцом работал, представляете? В закутке таком, канцелярском что ли. Нет, что жаловаться? Я не жалуюсь, Вадим. Только как-то пролетело все…
Они подошли к остановке.
Небо было хмурое, серое, низкое. Желтые листья пятнали асфальт. Из опрокинутой урны выглядывала мятая газета.
Мимо прокатило маршрутное такси.
— Знаете, — сказал Скобарский, останавливаясь под козырьком, — это кажется ужасно несправедливым, когда с тобой случается какое-нибудь несчастье. Человеку вообще свойственно не думать о смерти. Ежедневные заботы как бы ограничивают способность размышлять отвлеченно, о событиях, которые могут произойти, а могут не произойти, или произойдут обязательно, но не известно когда. Понимаете? И когда вдруг что-то обрушивается на тебя… — Он вздохнул. — Это чаще всего шок. Думаешь: за что? Почему именно я? Разве я заслужил? Будто сама жизнь как хаотический процесс не предполагает такой внезапности. Но она ведь предполагает!
Он быстро замерз и принялся, переступая, постукивать ботинком о ботинок. С неба точечно покрапывало. Автобуса не было видно.
— Может, пройдем до следующей? — спросил Вадим.
— Да, пожалуй, — согласился Скобарский. — Хоть согреемся.
— Вы извините, Вадим, — сказал он, когда они неспешно побрели по Кутузова, обходя частые лужи, — я могу быть зануден…
— Да нет.
— Я много думал. Когда все одно за другим… Сначала, конечно, в какое-то исступленное состояние впадаешь. Да. Словно видимое поле сужается. Только безысходность и видишь. Это давит, давит. Потом закипаешь. Начинаешь раздражаться от каждого пустяка, от любой мелочи. И все идет как-то не так, и жизнь…
Он глянул на Вадима искоса, совершенно по-птичьи.
Кутузова была пуста. Лишь за перекрестком впереди толпились у продуктового павильона. Но пока они дошли, опять стало пусто.
— Вы знаете, я так метался, — помолчав, сказал Скобарский. — Обзванивал, бегал по больницам, в муниципалитет. Самого колотит, глаза такие, по пять копеек, шалые. Сумасшедший на марше. Там отказ, здесь "нет возможности", в третьем месте — квоты кончились. Олежку на обследование положили, а я — мебель продавать, дачный участок.
Выглянуло солнце. Порозовели верхние этажи. Светлая полоса, чуть подбитая тенью крыш, протянулась по асфальту.
Они, не сговариваясь, миновали навес остановки и двинули дальше. Обоим не хотелось трястись в автобусе.
— А родители Олежки, — спросил Вадим, — они где?
Скобарский сбился с шага.
Голова его дернулась. Он зажмурился и отвернулся, дрогнув плечами. Ладонь взлетела к губам.
— Простите, — сказал Вадим.
— Нет-нет, — глухо отозвался Скобарский. — Все хорошо, хорошо.
Развернувшись, он поймал Вадима за рукав. Дохнул в лицо:
— Их убили.
— Кто?
— Неизвестно. И Галю, жену, и Эдика моего. Пять ножевых ранений и семнадцать. А дверь — на "собачку". И никого! — Он судорожно выдохнул. Отцепился. Угас. — Но это давно было, давно. Три года назад.
— Простите, — искренне произнес Вадим.
Срезая дорогу к банку, они свернули на тропинку, виляющую между домами. Пес, привязанный к перилам подъездного крыльца, свирепо их облаял.
Скобарский ежился.
Большая лужа заставила их, перебираясь, жаться к ограде детской площадки.
— Сейчас через улицу, а там уже метров триста всего до банка будет, — сказал Вадим.
— Спасибо вам! — поймал его руки в свои Скобарский.
В глазах его задрожали слезы.
— Я еще ничего не сделал.
— Это ничего, ничего. Я вам верю.
Вадим через силу улыбнулся.
В только что открывшемся банке было пусто. Широкой шваброй протирала полы уборщица. Охранник скучал за конторкой с мониторами.
Оставив Скобарского у входа, Вадим подошел к окошкам.
— Здравствуйте.
Операционистка была незнакомая, строгая, в очках. Отвлеклась от щелканья на клавиатуре, вскинула увеличенные оптикой глаза.
— Да, доброе утро. Вы с чем?