Фотография на память - Кокоулин Андрей Алексеевич 5 стр.


И выключился.

Затмение случилось коротким. Где ты, Алька?

Он очнулся от стукнувшей в зубы ложки, открыл рот, и на язык и в горло потекло холодное, сладкое, с кислинкой.

Пюре?

— Дядя умер? — услышал он.

— Нет, видишь, глотает? — сказал над ухом Скобарский.

Вадим открыл глаза и увидел заглядывающего в лицо мальчика. Серьезного, хмурого. Пальчиком тот поколупал царапину на его руке.

— А он ложку не проглотит?

— Нет, — ответил Скобарский. — Все, иди ложись. Тебе уже давно пора спать.

— А дядя тоже будет спать?

— Да. У себя дома.

Скобарский поднес новую порцию пюре, и Вадим послушно ее проглотил. Обслюнявленная ложка звякнула о стекло баночки, скрипнули пружины, старик, вздохнув, поднялся и подал мальчику руку:

— Пошли.

Вадим проводил их взглядом.

Слабосильная лампочка под потолком светила так, что скрадывались углы, а пол и стены казались зыбкими. Видимо, она была в родственных отношениях со светильником в кафе.

Вадим попробовал сесть.

Комната поплыла, аттракционом раскручиваясь вокруг него, но вцепившись в оказавшуюся под рукой алюминиевую трубку раскладной кровати, ему удалось ее остановить.

Во рту таял яблочный вкус.

Куртки нет, ботинка нет, даже носка одного нет. Мокрые штанины облепили икры. Почему мокрые? И носок мокрый.

Он посмотрел на него с недоумением.

— Извините, — прижимая клетчатый плед к груди, встал перед ним Скобарский, — вы откуда… Вам что надо от меня?

— Ничего, — сказал Вадим.

— Вы понимаете, что я могу вызвать мили… полицию? Я думал, что вы по объявлению. Но теперь я даже не знаю…

— Извините, — Вадим привстал, — я пойду. А то действительно…

— Куда пойдете? — Скобарский подал ему плед. — Вы в таком состоянии уйдете куда-нибудь в никуда. А мне отвечать.

Вадим накинул плед на плечи.

Стало теплее. Вряд ли от пледа. Просто стало теплее.

— Спасибо.

Скобарский подтянул стул.

— Вам сколько лет, молодой человек?

— Двадцать восемь.

— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?

Вадим усмехнулся.

— Как-то незачем.

Скобарский фыркнул.

— Незачем. — Он придвинулся. — У меня вот была минута слабости, отчаялся. Денег нет, Олежек синеет, задыхается. Вот просто… Два миллиона, а где я их возьму? Хоть банки грабь или в подворотне какой карауль… Все из рук. Беспросветно, понимаете?

Он улыбнулся, поправил на Вадиме плед.

— А потом вы.

— Я?

Скобарский оглянулся в темноту коридора, на слабый свет из-под прикрытой двери.

— Ну да, — понизил он голос. — В вас было что-то… Я поверил, понимаете? Вы десять минут пробыли, а я поверил! Что все преодолею, что выдержу, что наскребу… Что люди хорошие встретятся. Что главное, не сдаваться. Как бы то ни было — не сдаваться. А вы вдруг — незачем.

Вадим спрятал подбородок в коротком ворсе.

— Алька тоже говорила, что во мне что-то есть.

— Алька? — озадачился Скобарский. — Это как Верка на стене?

— Нет, это я так, так… У вас счет есть?

— Какой счет? В банке?

— Нет, от клиники этой, dear Dmitry которая.

— Вы серьезно?

Вадим кивнул.

— Погодите, у меня пиджак там…

Скобарский выскочил в коридор, что-то стукнуло, звякнуло в полумраке, зашелестело.

— Вот, — он появился с бумагами, с ожиданием в глазах, — тут и письмо, и счет, наверное. Письмо я, кажется, показывал.

Вадим просмотрел листы.

— Вы можете пойти со мной завтра?

— Куда? — испугался Скобарский.

— В банк.

— Вы хотите договор…

— Я хочу сделать перевод. И все.

Скобарский молчал долго.

Смотрел, искал что-то в Вадимовом лице, безотчетно запустив пальцы в волосы на затылке.

— Погодите, — наконец произнес он, — я не верю. Я даже не знаю вашего имени…

— Вадим.

— Я боюсь, Вадим.

— Чего? Вы же только что решили не сдаваться.

Скобарского качнуло. Совсем как Вадима на лестничной площадке.

— Просто… Я не могу. Мне надо сообразить. Я отвык от такого… от таких подарков. Я, простите… вы же все-таки не за квартиру?

Вадим, устало прикрыв глаза, пожал плечами.

— Да нет.

— Не понимаю, — пробормотал Скобарский. — Какой-то ступор у меня. Откуда вы, Вадим?

— Я вам потом объясню. Хорошо? Двадцать пятого.

— Но почему два…

Скобарский осекся, заметив, что Вадим, закутавшись, свесил голову.

— Вот что, — зашептал он, осторожно укладывая его обратно на "раскладушку", — вы, в общем, спите здесь, а я лягу с Олежкой, там можно, так будет лучше. Но дверь я, чтоб вы знали, закрыл.

Он щелкнул выключателем. Лампочка погасла.

Скобарский постоял еще, в темноте глядя на силуэт неподвижно лежащего человека, затем на цыпочках вышел.

— Алька, — произнес Вадим.

Всю эту жуткую, мертвую неделю Алька не снилась ему ни разу.

Мерещилась. Чудилась. Но не снилась. Он проваливался в черную пустоту и восставал из нее. Проваливался и восставал.

Без ее лица, без ее глаз.

Но сегодня сон вдруг вернул ему ночь в середине июля. Душную, лунную, с распахнутым настежь окном…

— Алька.

Вентилятор на штанге жужжал и раскачивался, перемешивая жаркий воздух комнаты. Только толку от его перемешивания было чуть.

Алька лежала, закинув на Вадима ногу, обняв рукой, голая, потная, и дышала ему в основание шеи. А еще закручивала пальцем волоски на груди.

— И почему я тебя люблю?

По часовой, против часовой.

Вадим склонил голову к ее макушке.

— Не знаю. Сам думаю: почему?

— Хочешь, скажу? — спросила Алька.

И дернула волосок.

— Ай, — Вадим поймал ее руку. — Наверное, потому, что из меня можно выщипать все волосы.

— И это тоже, — рассмеялась Алька, затем уперла острый подбородок чуть ниже ключицы. — А еще версии есть?

— Ну-у… — он посмотрел в зыбкую темноту потолка. — Я хомяк, я не люблю твоих друзей, я не люблю твой образ жизни, хотя и мирюсь с ним, я гнусный тип, в голове у которого одни деньги и который жмет их, как может. — Он вздохнул. — В общем, наверное, за это. Или нет, за это, наверное, не любят.

Алька фыркнула.

— Это правда и не правда, — ее губы коснулись его шеи. — Ты, конечно, хомяк, Вадька. Но я чувствую и другое. В тебе есть что-то доброе, волшебное, огромное…

— Ага, загнанное в хомяка.

Новый поцелуй.

— Ты не смейся, я же вижу. Только ты будто боишься этого в себе.

— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.

— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.

Алька легла на него вся.

Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.

— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.

— Черт! — радостно сказала Алька…

— Дядя, дядя!

Вадима ущипнули за щеку.

— Что?

Он открыл глаза.

В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.

— Ты больной, да?

— Почему?

— А зачем воздух целуишь?

Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.

— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.

Вадим улыбнулся.

От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.

Олежек погрозил пальчиком:

— Нельзя!

— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?

— Грушу! — закричал мальчишка.

— Ну так иди.

— Хорошо!

Олежек выбежал из комнаты.

Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.

Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.

— Вадим, встали уже?

Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.

Надежда.

— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?

Вадим кивнул.

Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.

— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…

Олежек придвинулся к Вадиму:

— Дядя, а вы у нас насовсем?

— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.

Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.

— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.

Вика. И вид с крыши.

Выпала? А остальные? Побледнев, Вадим схватился за карман рубашки. Пуговица была расстегнута, но четыре других снимка были на месте.

— Извините.

Он взял фото у Скобарского.

— Ваша э-э… девушка?

— Нет, — смутился Вадим. — Так. — И по какому-то наитию спросил: — А вы не знаете, откуда могли снимать?

Взгляд Скобарского стал ироничным.

— Вы детектив, Вадим?

— В каком-то роде.

— Как все таинственно, — Скобарский поднял фото к глазам. — Интересная девушка. Странноватая. А насчет откуда… — он прищурился. — Видите церквушку?

Вадим привстал.

— А я? А я? — сполз со стульчика Олежек. — Я тоже хочу!

Он требовательно протянул вверх руки.

— Ох, горе мое… — Скобарский с улыбкой поднял ребенка.

Фотографию изучали в шесть глаз.

— Вот смотрите, Вадим, — сказал Скобарский, — церковь находится на улице Космонавтов…

— Здесь? — спросил Олежек, указав пальчиком.

— Нет, у нее крыша желтенькая. Ага, — кивнул Скобарский ребенку. — А перпендикулярно Космонавтам идет Гагарина, она как раз виднеется. Высота приличная, а на Гагарина, насколько я помню, всего две двенадцатиэтажки. Одна углом в конец улицы повернута, а другая — на Космонавтов, понимаете? И это, получается, что со второй и снимали, иначе бы ее угол обязательно в кадр вполз. Вот.

— Спасибо, — сказал Вадим, принимая снимок и пряча его в карман. — У вас есть с кем оставить Олежку?

— Да. Если ненадолго.

И пока Скобарский суетливо переодевался, искал носки, звонил соседке, пока соседка, толстая сердобольная пенсионерка в платье и пуховом платке, слушала его наставления, кивая каждому слову, у Вадима было время подумать.

Он стоял в прихожей, у вешалки, на которой среди прочей одежды висела короткая детская курточка с капюшоном и мысленно повторял: двадцать второе.

Двадцать второе.

Если фотографии не случайны, то у него остается еще три дня. Наверное, и Вике, и мальчишкам тоже необходима помощь.

Денег у него, правда…

Но пусть Скобарский связан с квартирой. Тогда все остальные тоже связаны с тем, что отразилось на снимках. Вика — с крышей. Егорка и Вовка — с пожаром. Или, скорее, с пожарищем. Непонятный "телефон спасения" — с рекламным щитом и остановкой.

Мутный вот снимок — к чему?

Впрочем, он все равно был последний. Как-нибудь и с ним разберемся. Кто-то там где-то там у окна…

— Вадим.

Скобарский, намотав шарф на горло, тронул его за локоть.

Одетый в темно-серое простенькое пальто, слегка согнувший ноги, он походил на скромного провинциального учителя. Не очень устроенного в жизни.

А еще чем-то — на доктора из мультфильма "Верните Рекса".

— Да, — сказал Вадим, глядя в его ожидающие чего-то (обмана?) глаза. — Банк, наверное, уже открылся. Документы?

— Здесь. Я взял.

Скобарский постучал себя по груди — сквозь ткань пальто раздался бумажный шелест.

— Пойдемте.

Они вышли из дому.

Во дворе выгуливали собак, под деревом стоял мальчик с сумкой, на углу, прогревая двигатель, подрагивал красно-белый автомобиль.

— Вы, наверное, врач? — спросил Вадим.

— Нет, что вы, — смущаясь, пряча нижнюю половину лица в вороте пальто, сказал Скобарский. — Я всю жизнь был простым инженером-теплотехником. Сначала на заводе, который сейчас закрылся. Затем в городских теплосетях. Чуть-чуть халтурил. Потом продавцом работал, представляете? В закутке таком, канцелярском что ли. Нет, что жаловаться? Я не жалуюсь, Вадим. Только как-то пролетело все…

Они подошли к остановке.

Небо было хмурое, серое, низкое. Желтые листья пятнали асфальт. Из опрокинутой урны выглядывала мятая газета.

Мимо прокатило маршрутное такси.

— Знаете, — сказал Скобарский, останавливаясь под козырьком, — это кажется ужасно несправедливым, когда с тобой случается какое-нибудь несчастье. Человеку вообще свойственно не думать о смерти. Ежедневные заботы как бы ограничивают способность размышлять отвлеченно, о событиях, которые могут произойти, а могут не произойти, или произойдут обязательно, но не известно когда. Понимаете? И когда вдруг что-то обрушивается на тебя… — Он вздохнул. — Это чаще всего шок. Думаешь: за что? Почему именно я? Разве я заслужил? Будто сама жизнь как хаотический процесс не предполагает такой внезапности. Но она ведь предполагает!

Он быстро замерз и принялся, переступая, постукивать ботинком о ботинок. С неба точечно покрапывало. Автобуса не было видно.

— Может, пройдем до следующей? — спросил Вадим.

— Да, пожалуй, — согласился Скобарский. — Хоть согреемся.

— Вы извините, Вадим, — сказал он, когда они неспешно побрели по Кутузова, обходя частые лужи, — я могу быть зануден…

— Да нет.

— Я много думал. Когда все одно за другим… Сначала, конечно, в какое-то исступленное состояние впадаешь. Да. Словно видимое поле сужается. Только безысходность и видишь. Это давит, давит. Потом закипаешь. Начинаешь раздражаться от каждого пустяка, от любой мелочи. И все идет как-то не так, и жизнь…

Он глянул на Вадима искоса, совершенно по-птичьи.

Кутузова была пуста. Лишь за перекрестком впереди толпились у продуктового павильона. Но пока они дошли, опять стало пусто.

— Вы знаете, я так метался, — помолчав, сказал Скобарский. — Обзванивал, бегал по больницам, в муниципалитет. Самого колотит, глаза такие, по пять копеек, шалые. Сумасшедший на марше. Там отказ, здесь "нет возможности", в третьем месте — квоты кончились. Олежку на обследование положили, а я — мебель продавать, дачный участок.

Выглянуло солнце. Порозовели верхние этажи. Светлая полоса, чуть подбитая тенью крыш, протянулась по асфальту.

Они, не сговариваясь, миновали навес остановки и двинули дальше. Обоим не хотелось трястись в автобусе.

— А родители Олежки, — спросил Вадим, — они где?

Скобарский сбился с шага.

Голова его дернулась. Он зажмурился и отвернулся, дрогнув плечами. Ладонь взлетела к губам.

— Простите, — сказал Вадим.

— Нет-нет, — глухо отозвался Скобарский. — Все хорошо, хорошо.

Развернувшись, он поймал Вадима за рукав. Дохнул в лицо:

— Их убили.

— Кто?

— Неизвестно. И Галю, жену, и Эдика моего. Пять ножевых ранений и семнадцать. А дверь — на "собачку". И никого! — Он судорожно выдохнул. Отцепился. Угас. — Но это давно было, давно. Три года назад.

— Простите, — искренне произнес Вадим.

Срезая дорогу к банку, они свернули на тропинку, виляющую между домами. Пес, привязанный к перилам подъездного крыльца, свирепо их облаял.

Скобарский ежился.

Большая лужа заставила их, перебираясь, жаться к ограде детской площадки.

— Сейчас через улицу, а там уже метров триста всего до банка будет, — сказал Вадим.

— Спасибо вам! — поймал его руки в свои Скобарский.

В глазах его задрожали слезы.

— Я еще ничего не сделал.

— Это ничего, ничего. Я вам верю.

Вадим через силу улыбнулся.

В только что открывшемся банке было пусто. Широкой шваброй протирала полы уборщица. Охранник скучал за конторкой с мониторами.

Оставив Скобарского у входа, Вадим подошел к окошкам.

— Здравствуйте.

Операционистка была незнакомая, строгая, в очках. Отвлеклась от щелканья на клавиатуре, вскинула увеличенные оптикой глаза.

— Да, доброе утро. Вы с чем?

Назад Дальше