А где идеал?
— Уж во всяком случае не там, где корни дерева порывают с землей, где они стараются выйти в вершины…
Послушайте, послушайте! Это говорит дерево Буджум!
— Плохо, когда все чувствуют себя вершинами, хорошо, когда все чувствуют себя корнями.
Так говорит дерево Буджум и имеет право так говорить.
У дерева Буджума корни не рвутся в вершины, но зато вершина не прочь стать корнем. Она делает это просто и без всякого сожаления: наклоняется вниз, углубляется в землю, и у Буджума оказывается два корня, которые кормят его с двух сторон.
Здесь каждый корень чувствует себя вершиной, не порывая с землей. И вершина чувствует себя корнем, оставаясь вершиной.
ГОРДОЕ ДЕРЕВО ОМБУ
Посмотрите на Омбу: вот кто совсем не меняется. Каким вы знали его в прошлом веке и каким знали его в позапрошлом веке, таким вы знаете его и сейчас. Помните, вы еще были подростками и даже вовсе ростками, а он уже красовался своей выправкой и развесистой кроной…
Да, Омбу стар, но он умеет поддерживать молодость. Даже когда у него внутри все состарится, внешне он выглядит на зависть всем нам. И огонь его не берет, и ураганы его не ломают.
Говорят, что Омбу бессмертный, что все его родственники давно поумирали и теперь он не умирает, потому что ему некого оставить после себя. Но вы не верьте этому. Омбу живет один, потому что он предпочитает гордое одиночество, и ни одного родственника он к себе не подпустит ближе, чем на несколько километров.
Гордость — неприятная черта, и за это Омбу многие недолюбливают. Даже насекомые, хоть они и не его родственники, стараются держаться от Омбу подальше. Говорят, что Омбу потому и бессмертный, что ему никто не мешает жить — ни насекомые, ни родственники. Но вы этому не верьте.
Никакой Омбу не бессмертный, он умирает, как все. Правда, не совсем так: он только внутри умирает. А снаружи живет. И цветет. И о смерти его никто не догадывается.
Это все из гордости, чтоб его не жалели. Правда, родственников он разогнал и жалеть его вроде некому, но ведь есть и другие деревья. А вдруг кто-нибудь уронит по нему желтый лист? Хуже нет, когда тебя жалеют: от этого и стареешь, и желтеешь, и опадаешь осенним листом…
Нет уж, если умирать, то нужно, по крайней мере, стараться этого не показывать. Умирать умирай, но никому этого не показывай.
Так считает гордое дерево Омбу.
БИОГРАФИЯ КАМНЯ
Эта глина была когда-то гранитом. Когда-то, в давние времена, которые можно назвать ее молодостью.
Но молодость проходит, с годами становишься мягче, податливей, и хотя тебя по-прежнему именуют: гранит, но ты уже самая обычная глина.
И кажется, что это — конец.
Нет!
Настанут другие времена, и глина снова станет гранитом. И это можно будет назвать ее молодостью.
Такова бесконечная биография камня: за молодостью у него наступает старость, а за старостью — молодость.
Жизнь всегда имеет начало и конец, но отсутствие жизни, не имеет ни конца, ни начала.
ПОДЗЕМНОЕ НЕБО
Подземные руды по-своему видят мир, и они рисуют его, не выходя из своих подземелий. На каждой травинке, на каждом цветке, до которого смогут из-под земли дотянуться. Это большое искусство — раскрасить лепестки так, чтобы они потом зацвели и заиграли на солнце, особенно если не видишь солнца и не видишь самих лепестков, да и красок своих — тоже не видишь…
У каждого металла свои краски и свои излюбленные цветы. Железо золотит листья полыни (как будто оно не железо, а золото). Молибден разрисовывает лепестки мака.
Получается красиво. Очень красиво…
И может быть, потому краски мира так хороши, что они созданы в недрах земли, и самое яркое небо — то, которое создано воображением подземелья.
ПОТОМКИ ПЕРВЫХ
Первый солнечный луч, открывший необитаемую планету Земля, оставил здесь большое потомство.
Огненный луч — от первых костров.
Газовый луч.
Электрический луч.
Рентгеновский луч.
И наконец, луч лазера. Всесильный луч, который, по примеру своего далекого предка, проникнет на другие планеты.
И что оставит он там?
Хотелось бы — чтоб тоже лучи.
Лучи должны рождать только лучи, а не мрак, которого и без них достаточно в космосе.
КОСМОС
Падает космос на Землю.
Дождями метеоритов, космической пылью, потоком частиц…
Оседает космос на Землю.
Приживается на Земле.
Со своим космическим холодом и безразличием ко всему. Со своими вспышками, взрывами и космическими катастрофами. С черной ночью и такими далекими звездами, что до них невозможно когда-нибудь долететь.
Оседает космос на Землю.
С каждым веком все больше и больше…
С каждым годом все больше и больше…
С каждым днем…
И уже не знаешь, чего на Земле больше: Земли или сосмоса? Тепла или света, ночи или дня?
В каждом растении — космос.
В каждом строении — космос.
В каждом движении, в каждом брошенном взгляде.
Чего на Земле больше: Земли или космоса?
Трудно сказать.
Поэтому так дорого нам все земное.
ВТОРАЯ ВСЕЛЕННАЯ
Мозг человека — это вселенная, со звездами мыслей и космическими вспышками чувств, с обитаемыми планетами, на которых живут его знакомые, и мало знакомые, и те, о которых он только слышал или читал. И те, которых не было никогда, и те, о которых никто не читал и не слышал, тоже обитают в этой вселенной, только в этой вселенной, потому что здесь они рождены.
И сам человек живет во многих вселенных — во вселенных своих знакомых, друзей и врагов. И в каждой вселенной выглядит он иначе…
Человек — это вселенная, вмещающая миллионы вселенных, это часть, которая больше целого, вопреки законам арифметики и другим, еще более строгим законам.
СТАРОЖИЛЫ ЗЕМЛИ
НАЧАЛО ЖИЗНИ
(Трактат)
С начала на Земле не было жизни. Были горы, реки, океаны. Все было. А жизни — не было. Такое в природе нередко случается: кажется, все есть, а жизни — нет.
Впрочем, Земля уже тогда выделялась среди других планет: на ней происходила борьба между сушей и океаном. Две стихии — земля и вода — не могли поделить между собой планету. То победу одерживал океан, и тогда целый материк погружался в пучину, то верх брала суша, поднимая над океаном новый какой-нибудь материк.
Шли дожди: это океан высаживал на суше десант. Но и на собственное дно он тоже не мог положиться: его нужно было постоянно держать внизу, а стоило дну подняться, и оно становилось сушей…
Миллиарды лет длилась эта борьба. Суша была тверже, океан изнемог, и его когда-то прозрачная гладь покрылась хлопьями пены. И уже, казалось, сдался океан, и уже суша вознесла до небес свои горы, свои голые скалы — в знак победы и торжества. Но в это время — в это самое время! — в пене океана возникла жизнь. Жизнь возникла из пены, из борьбы и, как всегда бывает у того, кто не мог торжествовать
Жизнь — это было ново, и непривычно, и, по тогдашним законам, не принято. Камни не признавали жизни. Скалы не признавали ее. И вся суша долго еще не могла примириться с жизнью. И она цеплялась за каждый клочок континента, за каждый маленький островок, потому что там не было жизни. И опять продолжалась борьба.
Нужно сказать, что при всей своей привлекательности жизнь имела целый ряд недостатков, и главным из них была ее неизбежная смертность. Там, где не было жизни, не было и смерти, а отсутствие смерти почти равносильно бессмертию. Кроме того, жизнь требовала условий. Она не могла существовать где угодно и когда угодно, ей нужны были условия, приемлемые для жизни. Словом, жизнь имела свои неудобства, и это при том, что она не достигла еще такого высокого уровня, на котором удобства становятся главным условием жизни.
В своем начале жизнь была еще очень несовершенной. Не было разумных существ. Не было неразумных существ. Вообще не было существ, а были существа-вещества, доклеточные организмы. Те, кого мы сейчас пренебрежительно называем простейшими, имеют хотя бы по одной клетке, а доклеточные не имели даже одной клетки на всех. Можно себе представить, насколько это была примитивная организация. С одной стороны, всем еще хотелось жить по-старому, то есть вовсе не жить, потому что слишком сильна была природа вещества. Но уже природа существа звала к новой, пусть не очень совершенной, одноклеточной жизни.
Так появилась характерная для всякой жизни борьба: борьба нового со старым — в отличие от существовавшей прежде борьбы старого со старым, чему примером служит борьба стихий.
Впервые на земле научились чувствовать время — не ценить (этого как следует не умеют и сейчас), а просто ощущать его на себе, как ощущает его все живое. Поэтому первые жители Земля так лихорадочно гнались за жизнью, которая от них ускользала, уходила к тем, кто приходна после них. Можно сказать, что жизнь началась с ощущения времени. Может быть, поэтому она так быстротечна: она торопится, потому что чувствует время.
Сейчас уже невозможно сказать, сколько длились доклеточные времена, так же, как невозможно установить, кто построил первую клетку. Вероятно, это был такой же доклеточный, только по своей организации превосходивший всех остальных.
Должно быть, он понял: чтобы не раствориться в мертвой природе, нужно себя организовать, нужно заключить себя в строгую форму клетки, со своей оболочкой, со своей протоплазмой, а главное — со своим ядром.
Доклеточный стал одноклеточным. Быть может, его осенило внезапно, а быть может, это был труд всей его жизни и — что гоже не исключается — непризнанный труд. Можно себе представить, как он носился со своей клеткой, доказывал, что это форма более высокой организации, рисовал фантастические, невероятные перспективы. И надо себе представить психологию доклеточных (у них еще не было психологии, поэтому ее надо представить), чтобы понять, как они над ним потешались, каким посмешищем был этот одноклеточный со своей единственной клеткой. Для доклеточных, в которых вещество все еще преобладало над существом, жизнь была стремлением вернуться в состояние покоя. Этот физический закон нередко вытеснял все другие законы, например, законы движения и развития. Идеалом движения был покой. Смерть была идеалом жизни.
Впрочем, большим преимуществом жизни является то, что она никогда не осуществляет своих идеалов.
Новое борется со старым, иногда погибая в этой борьбе, но порождая другое, еще более новое. Поэтому не исключено, что у первого одноклеточного в конце концов отобрали клетку, а он уже не мог жить без клетки и перестал жить. Но форма более высокой организации торжествовала, появлялись все новые и новые одноклеточные, и таким образом память о первом одноклеточном не исчезла (хотя настоящей памяти тогда еще не было).
Наступил новый, одноклеточный век, но еще долго им владели старые, доклеточные представления — одноклеточные стеснялись своей высокой формы организации, тщательно прятали свои клетки, свое новое существо, ставшее окончательно существом — без примеси вещества, каким оно было в доклеточном веке. Но жизнь шла вперед, и ее приходилось догонять. Появились вопросы, требовавшие ответов. Как жить дальше? В какую сторону развиваться? Кем быть?
Развитие — всегда отрицание настоящего, но настоящее старается себя утвердить и не любит тех, кто его отрицает. Настоящее торжествует победу над прошлым, которое было настоящим, когда настоящее было будущим. И оно не верит, что само станет прошлым. Одноклеточный век отвергает доклеточных, но и многоклеточных не приемлет.
Между одноклеточными не было единогласия. Были сторонники растительного образа жизни, которые считали, что только такая жизнь даст возможность не отрываться от своей почвы, а также использовать солнце и углекислый газ, столь необходимый для жизни. Их противники брали под сомнение необходимость углекислого газа, поскольку они предпочитали кислород, и вообще они считали, что растительная жизнь — это явный консерватизм, а для того чтобы двигаться, необходимо отрываться от почвы.
Первая точка зрения наиболее полно (для тех времен) была выражена Сине-Зелеными Водорослями. Крайними представителями второй точки зрения выступали Пра-Амебы. Но между, крайними, как это бывает всегда, были средние, которые предлагали компромиссное решение, сводившееся к тому, чтобы сочетать и то, и другое.
— Как прекрасно: уйти корнями в землю, а кроны устремить в небо и, таким образом, соединить небо с землей! — строили планы Сине-Зеленые Водоросли, которые были в одинаковой степени далеки и от неба, и от земли.
— А разве не прекрасно — бегать по земле и летать по небу? — возражали им Пра-Амебы, которые не умели ни бегать, ни летать.
— Одно не исключает другого, — выдвигали третьи свой компромисс, — можно уйти корнями в землю и одновременно бегать и летать, то есть, иначе говоря, устремить кроны в небо.
Эти третьи, впоследствии прозванные Жгутиковыми — за их попытку сплести вместе растительный и животный образ жизни, — конечно же, не удержались на своей компромиссной позиции и частично отошли к простейшим животным, а частично переродились в разномастные водоросли и даже грибы.
И все же, несмотря на отдельные компромиссы, два образа жизни не могли примириться между собой. Борьба продолжалась, но ей мешало то, что каждый участник борьбы был заключен в отдельную клетку.
Чтобы победить, нужно объединиться. Во что бы то ни стало объединиться.
Так появились многоклеточные.
Одноклеточный мир по-прежнему утверждал свою одноклеточность, не подозревая о том, что он становится многоклеточным миром. Каждый знал свою отдельную клетку, но эти клетки постепенно объединялись — сначала сохраняя свою автономию, затем постепенно разрушая ее. Правда, были и такие, которые предпочитали бороться в одиночку, каждый сам за себя, и упорно оставались одноклеточными, но в новых условиях одноклеточность уже не могла обеспечить успеха. И что может сделать какая-нибудь инфузория против большого, слаженного многоклеточного организма? Либо существовать отдельно, либо присоединиться к нему, сохраняя свою обособленность, то есть вести не столько растительный или животный, сколько паразитический образ жизни (ибо обособленное существование одного организма на другом неизбежно приводит к паразитизму).
Многоклеточные животные, многоклеточные растения — вот какого уровня достиг океан, хотя со стороны вроде бы оставался на прежнем уровне. А суша все еще не признавала жизни, и когда какого-нибудь жителя океана волей судьбы выбрасывало на сушу, он тут же погибал. И она по-прежнему поднимала со дна острова, превращая их в мертвые скалы, но и свои земли удержать не могла: они погружались в воду, и тогда на них начиналась жизнь.
— Что такое жизнь? — спрашивала суша у вырванных со дна островов. — Объясните мне, в чем она заключается.
А они, острова, хотя еще помнили эту жизнь, но уже ничего не могли объяснить, потому что на них больше не было жизни.
— Я вас подняла с самого дна, — напоминала им суша, не в силах сдержать очередного землетрясения — Вы достигли такой высоты, с которой все должно быть хорошо видно. Так объясните же мне, объясните, что такое эта хваленая жизнь?
Но острова молчали…
Между тем время шло, столетия складывались в тысячелетия, и в сумме (хотя еще рано было подводить итог) они составили сначала Азойскую, а затем и Протерозойскую эру. Жизнь заполнила океан и вышла в пресные воды, а отсюда ей уже было рукой подать до земли, до суши, которая все еще ее не признавала. Суша не хотела мириться с жизнью, но уже в реках ее, в ее жилах текла самая настоящая жизнь.
Это наводило на размышления. «Все течет, — думала она, с высоты своих гор глядя на свои реки, — все изменяется. Ничто не возникает из ничего. А если из чего-то ничто не возникает, то, значит, ты…»