А если?…
Глупо.
И все же?…
Женщина смотрела то вниз, под ноги, где мерцал мрамор террасы и вился плющ по колонам арочных перекрытий, то вдаль перед собой, где сизой мягкой дымкой стелился розовый туман и словно живое существо манил ее, играя бликами, раскрашивая и без того живописные места причудливыми красками, которым не было сравнений и определений. И вопреки рассудку хотелось откликнуться и вместе с ним плыть над лесом, речкой, замком, улететь к горе, что словно сфинкс выступала из тумана. Или прыгнуть, как Карина, и проверить, что будет. Чудилось, что ничего. Но здравый смысл карал картинами плачевных последствий. Они, как тень, мелькнули и погасли, потерянные в остром желании полета и ощущении его, свободы и красоте полета над красотами природы.
Стася засмеялась и… сама не поняла, как полетела. Показалась себе легкой, как перо, и ринулась не вниз, как камень, а как листик, гонимый ветром, робко скользящий вниз не по прямой, а покачиваясь, несмело скользя то вправо, то влево. То ли минута, то ли вечность прошли, а она не приземлилась. Нежилась в воздухе, как на перине, и с замираньем сердца пыталась справиться с собой, с тем сонмом чувств, что ее обуяли. Страх и покой, восторг и удивление, неверие и счастье, все вместе и по отдельности — такого с ней не приключалось. В какой-то момент ей подумалось, что это невозможно, не с ней и не она. Ненормально.
И рухнула на плиты, пребольно ушиблась.
Поморщилась, с трудом поднимаясь, и замерла, обдумывая произошедшее.
Что было? Она парила — хоть как, хоть с какой стороны заходи, иного нет определенья. Но как такое может быть? Кир был прав: в составе здешнего воздуха что-то не то? Если он насыщен гелием — парение возможно, но он не влияет на мгновенное испарение мертвой плоти, что Стася видела не раз. Слабое земное притяжение? Тогда б парили все, и дышать было бы трудно. Нет, это вовсе фантастика.
Что же тогда произошло?… И как вновь повторить восхитительное чувство легкости, полета без ограничений? Свободы, что вскружила голову ей вмиг?
— Не рано? — рука Арлана скользнула на талию, обнимая женщину. Взгляд в сторону бора, но будто на нее.
"Откуда он взялся?"
— Я не уходил, — заверил, заглянув ей в глаза.
"И видел Карину?"
— Надеюсь, ты не собираешься пойти стопами своей не лучшей половины? — шепнул, качнувшись к уху.
— Нехорошо подсматривать, подслушивать, — попеняла, ощетинившись. — Подло. Или для тебя норма?
Мужчина серьезно и даже строго смотрел на нее и молчал, но между тем она слышала все его чувства и точно знала, что они означают, что бы он ни думал, ни говорил, но что ощущал, что выдавал глазами, теплой кожей, поворотом головы, взмахом ресниц.
"Глупышка. Дитя несмышленое, ты не понимаешь, что говоришь. Как можно не услышать, не увидеть как поет ветер, как в кустах. За много миль отсюда запутался скворец, как стонет скошенная косой крестьян трава, как смеется облако над головой? Подглядывать? Я зряч и вижу. Подслушивать? К чему мне слуха лишаться?"
Стася качнулась и рухнула бы, не поддержи ее Арлан:
— Невозможно, — прошептала. Догадка, простая и горькая, мелькнула и одарила ее ознобом. Неверие пришло на смену и одарило сомнениями, страхами, непониманьем.
Николас молчал. Смотрел, сочувствуя и успокаивая, но не подтверждал, не опровергал ее догадку.
— Я?… Нет, — качнула головой, а в душе крик — молчи, не может быть, не верю!
Ее затрясло так, что Арлан еле успокоил. Прижал к себе и зашептал, гоня озноб своим жаром:
— Какая разница? Ведь я с тобой, а ты со мной. И что нужно людям, если разобраться? Тебе, мне, той же Карине? Чего ты испугалась, любовь моя? Страшнее нет одной быть, остальное ерунда. Ты здесь не одинока, его здесь вовсе нет. Тоска с ним, здесь же покой и нега. Пройдет все, минет, как года, как вспышка молнии мелькнет, погаснет, а мы останемся, как многие, кто вместе, любим и любит. Не мучайся, пройдет все, минет, ты забудешь, что такое страх, а без него познаешь ты свободу, себя, что спрятано внутри, томилось в пути от истока к истоку, от себя к себе. Исток не вспышка сверхновой, не черная дыра, не планета и не вакуум, это мы. Души, люди, чувствующие существа. Мы то поле, которое манит и не дается, мы создаем его, питаем. Здесь, там — одно.
Исток того мира, из которого ты пришла — наш, не вы свой мир создали — мы. Это не желание возвеличиться — необходимость и закономерность. Факт, как факт, что и мы были созданы, и тоже, как и вы, не только являемся началом, но продолжением. Нельзя точно определить что первое, а что второе. Возможно только лишь в одном отрезке, одной плоскости, и то с трудом. Слишком велико многообразие создаваемых истоком — полем миров и жизней. Процесс неповторим и вечен. Ни на минуту, ни на миг не прекращается работа. И тот познает вечный двигатель, кто познает исток.
Ты часть его, я, Йохан, Карина, миллионы, миллиарды других.
Чего же ты боишься? Ты, как и я, и множество других, рисуешь этот мир, питая массу других миров, а те, в свою очередь, привносят новое, еще неведомое нам в краски на палитре. Все связано, но разве это худо, разве страшно? Прекрасно, согласись, что день по воле твоей продлится может вечность, летать возможно без крыльев за спиной, без лингватора слышать речь ветра, птиц, неба. Что же в том плохого, скажи мне, любовь моя?
— Это невозможно, — прошептала, и веря, и не веря. Голова кружилась, плыло все перед глазами и чудилось, что нет земли под ногами, они вдвоем с Николасом парят под облаками.
— Кто сказал, что есть невозможное? Оно настолько лишь присутствует, насколько ты ему позволишь. Не сомнения, преграды хозяева твои — ты их хозяйка. Отринь их, посмотри вокруг. Прозри, отринув оковы разума, и цепи догмы скинь.
Стася вздрогнула и обернулась: они стояли на вершине и одновременно над ней. На всем просторе никого, лишь лес, река и облака.
Сон!
— Свобода. Посмотри, как прекрасен мир, твой мир.
— Где замок, люди?
— Здесь, — махнул рукой в сторону, и Стася увидела знакомую террасу, шпили башен. Но их же не было лишь миг назад!
Иллюзия?
— Это мир иллюзий, — прошептала, понимая, что только это может что-то объяснить.
— Не правда. Что есть иллюзия? В какой момент она превращается в реальность, а реальность превращается в иллюзию? Где разница и где граница, та четкая черта, что разделяет их. Здесь? — прикоснулся пальцем ко лбу женщины и улыбнулся. — Нет, здесь, — коснулся своей груди у сердца. — Творишь душой сперва, она дает те краски, что оживят мечты. Разум не способен помочь, способен лишь убить любой росток свободы. Хозяйничает он с воли человека, но без души его, разум пуст, ничто он, пшик, пустое определение. Душа начало мысли и идеи, душа плодит, а воплощает плоть. Она итог, а не начало, но, проявляясь, мнит себя всегда превыше всех и первенство свое над миром оглашает, что строила и рисовала душа. А та молчит. К чему ей спорить? Глупо претить пустяку. Пусть его, он миг, она же вечность. Рука, рисующая на листе картину, всего лишь исполнитель, и что худого в том, что думает она иначе и мнит себя царем листа, творцом рисунка? Смешно же, право, вступать с ней в спор. Сейчас рисует, восхищается собой, но ты подумай, порвет свое гениальное творенье и так же будет уверена — ее желание, она рвала. И вся суть плоти. Душа же не зависит от нее.
Стася отпрянула — все верно, все ясно, но…
— Отпусти меня, отпусти, пока я не сошла с ума!
Николас внимательно посмотрел на нее и нехотя согласился:
— Хорошо. Надеюсь, что, побыв одна, ты поймешь, что я не держал тебя. Однако перед тем, как ты, сломя голову, помчишься по кругу, позволь настоять на твоем сопровождении.
— Зачем?
— Чтоб ты не увлеклась бегством от себя и не зашла на опасную для тебя территорию. Ты многого не ведаешь, отталкивая то, что уже ясно, а срок, после которого я был бы спокоен за тебя, еще не минул. Поэтому возьми сопровождение и помни — я жду тебя.
— Кто же кандидат в спутники? Твой палач Йохан?
— Он твой дядя, — улыбнулся лукаво Арлан. — За что такой эпитет «палач»?
— Он убивал невинных, он убийца… и ты.
Улыбка мужчины стала мягче и нежней, но не поблекла:
— Глупышка милая, здесь смерти нет.
— Смерть есть везде.
— Нет, вовсе нет, — он засмеялся и смолк, увидев как растерянно поникла Стася в попытке осмыслить, что он ей сказал. Взгляд тусклым стал, лицо бледнее луны. — Прости, — ладонями лицо обнял, с сочувствием в глаза взглянув. — Твой страх по-прежнему цепко держит тебя в своих объятьях, а я ничуть тебе бороться с ним не помог. И не смогу, здесь власть твоя и только. Объяснения пусты, достаточно оттенка мысли, чувства, как ты уже все поняла, но надо же еще принять, а это отчего-то больно для тебя. Что ж, желаешь уйти — иди, твоя тут воля, твое желание. Возможно путь привычный для тебя послужит лучшим помощником, чем я. Не думал, что ты упрямица такая, и решусь рискнуть одну оставить, когда срок еще не вышел. Но вижу, здесь тебе все хуже… Иди.
Отодвинулся и рукой взмахнул. Мелькнула тень, и с облака на землю ворон ринул. Прошелся по траве, смешно переваливаясь на лапах и открыв клюв:
— Ну, что опять?
— Виваче, — представил Стасе Арлан птицу. — Хитрец, каких мало, но добрый малый.
Ворон.
Она ожидала, что Арлан приставит к ней кого угодно, но птицу? Нет.
— И все?
— Его довольно. Он проследит, чтобы ты не уходила далеко и все-таки нашла себя. Случается подобное немало, его же власть и суть таким, как ты, в исканьях помогать.
— Опять?! — прокаркал ворон, крылья растопырив от возмущения. — Я только что вернулся! Ну, почему опять я, вечно я?! — сделал круг, переваливаясь на лапах. — Токката лентяйка спит, а мне броди и тыкай носом в очевидное!
— Брюзга, — улыбнулся лорд. — Не обращай внимания, любовь моя, он славный, но дерзок и порой ворчлив без меры. Так цену набивает он себе.
— Я попросил бы!
— Умерь свой пыл и помоги моей жене.
— Я отдыхал!
— Не лги, хитрец, твой отдых иллюзия Сомерсби. Что, думаешь, не знаю? При оказии еще придется мне ему попенять за безотказность. Прохвосты оба!
— Сомерсби, тот Теодор второй, что упокоил моего друга? — спросила Стася.
— Упокоил? — клюв ворона стал шире крыльев. — Друг мой, она еще дитя не более полсрока!
— Ей больше тридцати, но в общем-то ты прав. Она ни там, ни здесь. Так помоги ей.
Ворон вздохнул, нелепо выгнув шею:
— Куда же денусь?
— Ай, — отмахнулся, хлопнув крыльями. Уставился на женщину, что настороженно разглядывала его и силилась сказать что-то, но мысли путались и ровной строчкой не ложилось слово. — Ладно, прогуляемся, чего уж. Но, чур, Теодора не трогать! Мы славно общаемся, не нарушай нашу идиллию.
— Договорились, — рассмеялся Арлан, поцеловал онемевшую Стасю и испарился, оставив звон, гудящий в воздухе:
— Я жду тебя.
— Угу, жди, жди, — проворчал ворон, взлетел на плечо женщины, приводя ту в чувство. — Ну, что, куда идем, чего будем искать?
В тоне слышался сарказм, но отчего, к чему?
— Таких, как я, запутавшихся, немало? — спросила тихо, с настороженностью покосившись на него.
— Поверь, больше чем хотелось бы. Порой доходит до абсурда. Возьми тебя: ну, просто натюрморт из папье-маше. Пустое, а ты мнишь, что можно есть.
— Обманка?
— Угу. Ну, что, идем или постоим, поговорим да по домам? Ты к мужу, я к Теодору.
— К Теодору, — кивнула. — Хотела бы спросить с него за друга да побеседовать.
— О чем?
— Вопросов море.
— Спроси Николаса.
— Он путает и в сторону уходит.
— Правильно — сама должна понять.
— Что?
— Ответы сами должны прийти.
— Я их у герцога выпытаю.
— Ага? Кха! Тогда вперед, — взмахнул крылом в сторону леса справа от замка.
— Нет, меня привели оттуда, — рукой махнула в сторону мостика через реку справа.
— Тебе обратный маршрут нужен, именно тот, что ты прошла или Сомерсби, ответы на животрепещущие вопросы?
— Последнее.
— Тогда сюда.
— Но мы там не были. Хочешь завести меня куда-нибудь?
— С чего такая радость? Больно надо!
Стася не верила птице, но решила, сама себе в противоречье, послушаться ее. Пошла, куда он указал.
— Не молчи, говори что-нибудь, пусть даже вздор. Тишина нервирует меня, — сказал ворон.
— Надо же, какие мы ранимые и требовательные. А если мне не о чем говорить?
— Не может быть. Твои мысли хороводят, так отчего б их не озвучить?
— Зачем, если ты их слышишь? Смотрю, здесь телепатия присутствует в норме.
Ворон неожиданно хрюкнул и клацнул клювом:
— Вот умора! «Телепатия»! Словечко-то нашла!
— А как?
— Обычная беседа.
— Мысленно? С птицей?
— Имеешь что-то против?
— Да нет уже. Почти привыкла. С Минором пообщалась и уже не удивляюсь.
— Кхе-кха! — засмеялся Виваче, покачиваясь на плече. — Изыск для сибаритов! Понимаю! Ужаснейший зануда Минор, собеседник тот еще.
— Сомерсби лучше?
— Ты что-то имеешь против герцога?
— Угу. Он убил моего друга.
— Кха! Теодор? Кха-ха! «Убил»! Прелестная проказа!
— Преступление!
— Ты ханжа?
— А это тут причем?
— Э-э! Левее, куда ты в дебри лезешь? Легкие пути не для тебя? Тогда моя командировка затянется, а мне хотелось бы наоборот.
— Лес такой, — буркнула.
— Какой накликала, такой и проявился!
— Еще раз? — замерла у поваленной ели в зарослях ежевики.
— Бороться привыкла, преодолевать препятствия, да? А! Фу, ты! "Вся жизнь — борьба"! Иначе мыслить не пыталась?
— Пыталась. Но я, как муха, в патоке заботы Арлана вязну с головой, она и не работает.
— Давно.
— Подкалываешь? Птица с чувством юмора — ну, и параллель. А скажи, друг Виваче, здесь все такие? Слегка неадекватные.
— Все. С твоей точки зрения. С моей, такие, как ты.
— Ну, это как раз понятно и объяснимо. Ты птица, видимо, ученая, состав вашего воздуха знаешь?
— Эфир.
— Еще скажи: веселящий газ.
— Какая разница?
Стася вздохнула, как-то вдруг и разом ей расхотелось с вороном болтать. Ноги ее вперед несли, а душа рвалась обратно. Шаг, другой, и это противоречие переросло в серьезную борьбу души и тела.
"Что за ерунда?" — остановилась у сосны и ни шагу вперед.
— Вернемся? — заглянул в лицо ей ворон. Женщина осела у корней и тяжело уставилась перед собой:
— У меня проблемы, — протянула.
— Угу, — заверил Виваче и отлетел на куст смородины, заманенный спелыми ягодами. Хорошо ему — что захотел — то сделал, а ей мучиться выбором, метаться между «надо» и «хочу». Надо уходить, искать выход домой, а хочется остаться, вернуться к Николасу, пусть опять в разлагающую тишину, покой и негу. Надо понять, где она, что происходит — чтоб выбраться, а хочется прижаться к груди Арлана и наплевать на весь алогизм происходящего.
— Ягод хочешь? — спросил ворон, алчно разглядывая гроздья смородины, крупной, как вишня.
— Нет, — подумала и попросила. — Скажи мне, где я, скажи мне правду. Мы вернемся?
Ворон замер с ягодкой в клюве, неспешно сглотнул ее и выдал:
— Как тебе ответить, если ты сама не знаешь, что ты хочешь? Определись, пойми, что главное для тебя, тогда уж задавай вопросы.
— Понять, где я?
— Нет.
Стася подумала и кивнула: прав — где она, дело третье.
— Как выбраться?
— Нет.
— Что здесь происходит?
— Нет.
— Что Арлан мне?
— Нет.
Ворон начал терять интерес к ней и приглядываться к плодам, цапнул ягоду.
— Кто я?
Виваче замер и пристально уставился на Стасю, а та похолодела от вопроса, что шел на ум, как не гнала она его. И вроде задави, отправь обратно в дебри разума, а он никак:
— Я… сошла с ума? — прошептала, сама себе не веря, не желая верить и понимая ясно, четко — да. — Не может быть. Скажи: неправда. Я просто сплю. А вы иллюзия: ты, Арлан, этот мир.