— Полсотни восьмой, у меня авиагоризонт отказал.
Твою же мать, подумал Собелев.
— Просто держись за мной, — ответил он. — Мы собираемся сделать все, как надо.
Собелев понимал нервозность лейтенанта. Это был уже второй их вылет, а для ведомого и первый боевой опыт. Если бы в Афганистане творилось нечто подобное, подумал он, я бы задумался об уходе из авиации.
— Оставайся со мной, братишка. Не молчи.
— Я здесь, полсотни восьмой.
— Молодец. Цель на тридцать градусов.
— Принял.
— Держи угол крена… Вижу последнюю контрольную точку… Выходим на высоту атаки… И говори со мной, полсотни девять.
— Прошел последнюю контрольную точку.
— Атака по первому варианту.
— Принял, корректирую.
— На боевом… так… Держись, будет горячо.
— Принял.
— Цель на удалении десять… Держимся… Вижу цель.
Собелев увидел аэродром, возникший перед ними скатертью на гигантском обеденном столе. Вражеские самолеты продолжали приземляться и взлетать.
— Работаешь по стоянкам. Моя цель — главная полоса.
— Принял.
Вдруг ожила зенитная артиллерия, разодрав небо потоками трассеров.
— Давай сделаем все правильно… Держать цель… Держать курс… Выровняйся!
В Афганистане можно было летать высоко и бомбить устаревшими боеприпасами глинобитные домики кишлаков, которые не менялись тысячу лет. Бомбы меняли их в мгновение ока.
Собелев был полон решимости довести ведомого домой. Мальчишка, впервые попавший на войну, подумал он. Он уже и забыл, как сам молодым пилотом вернулся с первого боевого дежурства в небе Афганистана.
Собелев повел их прямо в коридор, в котором садились и взлетали самолеты НАТО, уходя от огня зенитных орудий.
— Давай!
Лейтенант закричал по рации с ребяческим восторгом. Два самолета поднялись над вражеским аэродромом и Собелев увидел тяжелые разрушения, оставленные предшествующими авианалетами. Дымящиеся руины складов. Санитарные машины, мчащиеся через коридоры огня. Он услышал, как добавляя разрушения, взорвались бомбы, сброшенные их самолетами.
— Идем домой, братишка. Курс… Один… Шесть… Пять.
Вражеский самолет внезапно возник прямо перед Собелевым. Он узнал Натовский F-16. Самолет резко крутанулся в небе и исчез из поля зрения в окружающей серости. Собелев раскрыл рот под кислородной маской. Он никогда не видел, чтобы самолет… пилот… так маневрировал. Это потрясло его.
Несколько долгих, бесконечно долгих секунд спустя он сказал:
— Полсотни девять, противник рядом. Все что я делаю… Повторяй все, что я делаю. Ты меня понимаешь?
— Вас понял.
Но в голосе лейтенанта пропал восторг. Он тоже видел сумасшедший маневр самолета противника. Теперь они оба задавались вопросом, куда делся этот истребитель. Собелев посмотрел на экран радара. Там был бардак. Переполненное небо.
— Следуй за мной, полсотни девятый, — скомандовал Собелев. И надеюсь, подумал он, я действительно знаю, что делать.
* * *
Майор Астанбегян наклонился, глядя через плечо оператора на вращающуюся по экрану линию сканирования.
— Кто-нибудь классифицирует цели? — спросил майор.
— Товарищ майор, ответил сержант-оператор с усталой раздраженностью в голосе. — Я регистрирую ответы. Но там твориться такой бардак, что цели перемешиваются раньше, чем я могу их классифицировать. А потом снова начинаются помехи.
Астанбегян сказал мальчишке продолжать работу. Он начинал ощущать себя замполитом, бьющимся над попытками создать на командном пункте атмосферу оптимизма. Утром он начинал скандалить, когда замечал, что что-то было сделано не так, как надо, но вскоре перестал. Было столько проблем, что он понял, что криками только еще больше усугубит обстановку. Сейчас он просто делал все возможное для того, чтобы его зона ответственности не скатились в полную анархию.
Он отвернулся от мальчишки за пультом. Он знал, что сержант старался, что он искренне хотел сделать все правильно. Офицеры, отвечавшие за обнаружение и целеуказание, справлялись со своей работой не лучше. Самолеты НАТО пользовались примерно теми же маршрутами для проникновения в его сектор, что и самолеты стран Варшавского договора, и это создавало безнадежную неразбериху. Он знал, что на батареях полагались, в первую очередь, на визуальную идентификацию.
Автоматизированные системы управления также не оправдывали надежд. До тех пор пока они использовались для обнаружения целей и управления воздушным движением, все шло неплохо, или, по крайней мере, так казалось, потому что не было возможности предельно точно знать, какие самолеты входили в их сектор или выходили из него. Классификация и распределение целей проходили гораздо хуже. Астанбегян не сомневался, что они сбили некоторое количество самолетов. Ему сообщили о более чем десяти. Но он был не уверен, какие именно цели они сбили.
— Товарищ майор, — обратился к нему связист. — Командир пятой батареи доложил, что у него есть для вас сообщение.
— Примите.
— Но он требует передать его вам лично, товарищ майор.
Астанбегян подошел к пульту связиста и взял его рук гарнитуру.
— Я шесть-четыре-ноль, прием.
— Я шесть-четыре-пять. Уничтожено две системы. Противорадиолокационными ракетами, я полагаю. Мы привлекли этих скотов.
— Хорошо, — сказал Астанбегян, хотя он был далек от радости от этих новостей. А что ему оставалось делать? Приказать начать сначала и не терять системы в следующий раз? — Вы получили кодированный пакет инструкций?
На том конце воцарилось секундное молчание.
— Это шесть-четыре пять, — вернулся голос. — Мы не получали ничего за последний час.
Астанбегян ощутил, как выходит из себя.
— Черт тебя подери, это не учения. Мы посылаем их постоянно. Проверьте питание аппаратуры.
— Уже проверяем.
— И в следующий раз не жди, пока нужно будет вызвать меня и доложить, что потерял всю батарею.
— Вас понял, — но голос дрогнул. — Товарищ майор, у нас кончаются ракеты.
— Вы не могли выпустить все, что было в транспортно-заряжающих машинах.
— Товарищ ма…, то есть, шесть-четыре-ноль, я не видел этих транспортов весь день. Офицер материально-технического обеспечения отбился от подразделения. Вы не поверите, что твориться здесь на дорогах.
— Ты найдешь эти чертовы грузовики. Если будет надо, обшаришь все до польской границы. А еще лучше, пойдешь на фронт! А в тылу будет отсиживаться кто-то другой. На кой черт ты нужен без ракет? Под трибунал пойдешь!
— Вы не знаете, что здесь твориться…
— Товарищ майор, — закричал оператор радиолокационной станции сопровождения, перебивая его. — Множественный контакт, подсектор семь, движется на четыре.
В тот же миг рев низколетящих самолетов ударил по командной машине, сотрясая висящие на стенах карты и диаграммы и вызвав поток громкой ругани со стороны операторов электроники, оборудование которых начало сбоить и отключаться.
— Откуда они взялись?! — Закричал Астанбегян, отбрасывая последние остатки самоконтроля.
— Это были наши, товарищ майор.
Астанбегян провел рукой по бритому затылку, успокаиваясь. Все хорошо, даже слишком, подумал он.
СЕМЬ
Полковник Ткаченко, начальник инженерной службы второй гвардейской танковой армии следил с командного пункта передового полка за операцией по форсированию канала. Периодически он мог видеть в стереотрубу и сам канал. Он изучал канал довольно долго и хорошо знал его. Были участки, где он возвышался над окружающим ландшафтом, с проходящими под ним туннелями, а были и такие места как это, где он представлял собой обычную, ничем не примечательную полосу воды на дне долины. Этот участок был тщательно подобран, отчасти потому, что он оптимально подходил для форсирования, но, в основном, потому, что противник не ждал основной операции здесь, в стороне от главных дорог. Фактор внезапности в подобной операции имел первоочередное значение, а местные дороги второстепенного значения были достаточно хороши для того, чтобы после форсирования стремительно прорываться в тыл и окружить противника. И, наконец, это было просто лучшее место для форсирования канала, требующее меньше ресурсов, и где была хорошая связь. Ткаченко сориентировал оптику, чтобы осмотреть единственный мост, лежавший в воде, будто сломанный хребет. В нескольких сотнях метров дальше на горизонте виднелась дымовая завеса. Под ее прикрытием туда были переброшены на вертолетах части ВДВ, чтобы обеспечивать плацдарм на противоположном берегу. И теперь инженерные части спешили к воде с подрывными зарядами и выглядевшими с наблюдательного пункта игрушечными сегментами понтонных мостов. За стеной дымовой завесы грохотали десятки артиллерийских батарей, блокируя резервы силы противника на дальних подступах к плацдарму.
Над головой прошли вертолеты, доставляя на дальний берег подкрепления, оснащенные переносными противотанковыми ракетными комплексами. Тем не менее, происходящее сильно отличалось от виденного Ткаченко на учениях по отработке форсирования водных преград. Совпадали только общий порядок действий, да еще уровень шума, который даже здесь, на большом расстоянии, вызывал боль в ушах. Но здесь не было никаких хорошо отрепетированных действий, только отчаяние людей, спешащих выполнить опасные задачи, глядя в лицо смеющейся над ними смерти. Берега канала были крутыми и укрепленными железобетонными конструкциями. Они были сложным препятствием для плавающей техники. Должны быть подготовлены точки входа и выхода. Под огнем бьющей по площадям вражеской артиллерии.
Артиллерия противника слепо била по берегам канала. Советская артиллерия поставила дымовую завесу на участке шириной почти десять километров, и противнику приходилось стрелять вслепую, не зная, где именно советские силы ведут форсирование. И, несмотря на эту проблему, шальные снаряды находили себе цели, перемалывая крошечные фигурки, разбивая их о волны грязи, и оставляя обломки невезучих машин объятыми пламенем.
Два советских боевых вертолета прошли над головой строем уступа вправо. За первой парой проследовала вторая, за ней третья. Они солидно прошли по свинцовому небу и скрылись в дыму.
Смелые ребята, подумал Ткаченко. Не самый это лучший день, чтобы быть летчиком.
Вдоль берега канала раздалась неровная серия взрывов. За взрывами на ближайшем берегу последовали такие же взрывы на дальнем. Ткаченко попытался сосчитать, сколько было взрывов. Как минимум, восемь точек входа.
Более слабые взрывы вторили им из-за горизонта.
Ткаченко испытывал гордость за мужество саперов, там, у воды. На новый, 1814 год, переправа, наведенная инженерами российской императорской армии, обеспечила форсирование Рейна Прусской армией. Только у русских инженеров нашлось достаточно средств и навыков, чтобы укротить великую реку. Теперь Ткаченко был намерен повторить это достижение и задавался вопросом, сколько дней боев понадобится, чтобы достичь Рейна. Инженеры имели бы достаточно времени попрактиковаться, учитывая огромное количество рек и дренажных каналов в северной Германии.
Ткаченко повернулся к майору, командиру мотострелкового полка.
— Отправляйте на тот берег роту на БМП. Я не гарантирую хороших мест для выезда из воды на том берегу, но, в крайнем случае, мы поможем вам выбраться. Как только переправится первая волна, мы начнем наводить понтонные мосты.
Заградительный огонь вражеской артиллерии усилился, как будто противник почувствовал прогресс с форсированием канала. Взрывы и дым затрудняли обзор. Но Ткаченко увидел колонну боевых машин пехоты, приготовившуюся к плаванию. Они вышли с замаскированных позиций в нескольких сотнях метров от берега и начали формировать строй.
Ткаченко оставил стереотрубу. Пришло время идти вперед. Он махнул рукой командиру понтонно-мостового батальона.
— Время. Двигаемся к воде.
Двое офицеров инженерных войск начали пробираться по грязи мимо позиций обеспечивающих безопасность переправы войск, ощетинившихся пулеметами и переносными зенитно-ракетными комплексами. Ткаченко начал осторожно забираться в командную машину батальона.
— Товарищ полковник?
Ткаченко посмотрел на молодого красивого эстонца. Понятно. Молодое поколение. Ткаченко знал, что был слишком стар для этого. Ему было место в академии, где он мог каждую ночь спасть в мягкой и теплой кровати, и где от него никто бы не потребовал никакого реального риска.
— Я пойду с вами, — сказал Ткаченко молодому человеку. — Позволите старику немного размяться, я думаю?
Молодой офицер смутился. Ткаченко продолжал грузно забираться в тесный бронетранспортер. Конечно, командиру батальона не слишком понравилось то, что начальник инженерной службы армии будет смотреть ему через плечо. Но как-нибудь потерпит, подумал Ткаченко. Он не хотел пропустить возможность форсировать канал. Всю свою службу он ждал возможности использовать свои навыки для решения по-настоящему сложной задачи. Ткаченко считал своим долгом быть с ними всеми, когда начнется спуск паромов и наведение понтонных мостов.
Комбат-эстонец захлопнул за ним крышку люка и надел шлемофон. Ткаченко, расположившись на сиденье напротив места радиста, постарался расслабиться настолько, насколько это было возможно в тесном бронетранспортере. Теперь задачей молодого человека было доставить их к переправе. Ткаченко понимал, что сейчас ничего не мог для них сделать, не мог защитить от невезения или отразить вражеский снаряд. Смирившись с этим, он просто сидел и ждал.
Однажды, подумал он, он уже имел шанс применить свои знания в реальном бою. Он был направлен в качестве военного советника в Анголу. Это назначение принесло ему величайшее разочарование в его жизни. Он терпеть не мог ангольцев. Он считал их жадными недочеловеками. Грязными. Бесчеловечными друг к другу. А кубинцы, вполне сознательно выбравшие путь вырождения, были еще хуже. Никто из них даже не выказал надлежащего уважения к Советскому Союзу и советским офицерам. Там правили бал слова, бессмысленные обещания и ложь. Он провел большую часть командировки за распитием западного спиртного, строя казармы, мосты и дома, чтобы дать развивающемуся миру будущее. Он даже с готовностью пошел в бой, когда ситуация на юге обострилась до такой степени, что потребовалось советское вмешательство, чтобы стабилизировать линию фронта. Но только как можно было называть те ничего не стоящие луга и смертельно опасные джунгли фронтом? Это было место, где сброд, состоявший из вчерашних дикарей, нацепивших какое-то подобие формы, убивал друг друга самыми изощренными способами и радостно пытал пленных, словно дети, мучавшие мелких животных, чтобы услышать их крики. Это были даже не допросы. Они просто сдирали с людей кожу заживо. Или медленно резали на части. Не было никакого способа оградить от насилия женщин. Все они были контрреволюционерами. Слово «Африка» Ткаченко воспринимал с тем же отвращением, с каким другой человек воспринимал слово «сифилис». Это была сплошная яма болезней, скверной воды, ядовитых тварей, абсолютно чуждая для всего русского.
Ткаченко усмехнулся нахлынувшим воспоминаниям. Облаченный в шлемофон и пристально глядящий в смотровой прибор молодой офицер не обращал внимания на старого полковника за спиной. Ткаченко вспомнил о том, как представлял себе тропические города в лунном свете, аборигенок, которые были как-то по-особенному чисты и преданны благородному делу… Его иллюзии после прибытия в Анголу не продержались и неделю. Они вряд ли продержались одни сутки.
Странным образом совокупный эффект построенной на коррупции системы был даже хуже, чем насилие, от которого Ткаченко обычно был защищен. Это была сплошная непрекращающаяся разруха, заключавшаяся не в мелких подарках ради того, чтобы продвинуться к началу очереди на телевизор, которые он привык видеть дома. Ангольским чиновникам требовались огромные взятки просто ради того, чтобы они соизволили что-то сделать для своей страны. Ткаченко подозревал, что кубинцы с ангольцами сговорились доить советскую корову до последней капли. Советский офицер не мог прикоснуться к советским же грузам, разгружаемым в Луанде. Подаренные советским народом грузы становились ангольской собственностью. Советским военным советникам приходилось прибегать к бартеру, чтобы получать ключевые грузы, которые были нужны, чтобы выполнить их задачи. По поддержке ангольцев, контролировавших грузы. А продажные кубинцы всегда были где-то рядом. Ткаченко видел, как они получают в Анголе все больше влияния.
Возможно, там было что-то хорошее, как верили некоторые. Но большинство просто выжимало выгоду из всего, из чего было возможно. Ткаченко же вернулся из Анголы с больной печенью, стойкими заболеваниями кожи и ненавистью ко всему, что не было советским к западу от Урала, всему, что не было Великой Россией. В Луанде он видел, что западные бизнесмены пользуются намного большим уважением, чем советские офицеры. Это был не социализм. Африка была болотом ненасытной коррупции и жадности. Коррупции физической и духовной. Ткаченко вернулся с убеждением, что в Африке не было ничего полезного для Советского Союза.