На сём прощевай, сестрица любимая. Феденьку поцелуй от меня. Берегите себя."
Федор на кошку посмотрел:
— На вахту она устроилась, значит? Тетка обмолвилась раз, что на заработки подалась. А куда делась-то? Ну, пусть даже год, дальше-то что? Беспокоилась она… Замуж, поди, вышла и осталась еще на вахту, потом еще или вовсе укатила с мужем. Заботливая какая выискалась, «обнову».
Рысь вздохнула. В голосе мужчины слышалась обида, да тяжелая, въевшаяся в сердце, и будила непонятную вину, жалость такую, что хоть лицо ему вылизывай.
Федор письмо аккуратно сложил, в конверт обратно убрал, второе взял.
"Маша весточку послала, не в июле выйдет — в августе только. Выходит, не месяц, а два мне работать за нее. То и лучше, больше прибыли, но выходит, что обманула я тебя, сестренка, и на два месяца Феденьку под твой пригляд оставила. Не серчай, милая, оно к лучшему — больше заработаю. Уйти, конечно, хоть сейчас могу, да неудобно людей подводить и от лишней копейки глупо отказываться. Еще месяц, Глашенька. Ты там Феденьке объясни, что мама помнит и любит его, просто так вот сложилось, что задерживается. Скучаю по нему шибко. Поцелуй от меня и обними".
Мужчина письмо откинул, встал. Сундук открыл, бутылку достал.
"Это ты чего удумал?" — зашипела рысь, красться начала, уши прижимая и всем видом предупреждая — только посмей — кинусь.
— Тронешь — на улицу выкину! — предупредил Федор. — Да пойми ты, зверюга глупая, душа у меня болит. Тебя вот я осиротил, а меня кто? Обновка какая-то, жадность мамкина. Уйди, говорю!
Рысь притихла, распласталась по полу, глаз с человека не спуская.
Тот крышку свинтил, хлебнул прямо из горла отравы. Губы оттер, зажмурился:
— "Обнова", «квартира», а я как? Нет, ты скажи мне, лохматая, я — то как?
Осел у сундука, глаза стеклянные:
— Я ведь ждал ее… как я ее ждал… Знаешь, какая она была? Веселая, добрая. Песни пела, заслушаешься.
И головой замотал, лицо ладонью оттер, засмеялся зло:
— Одна променяла, вторая. Что мать, что жена. И той, и другой жизнь красивая соблазнилась, и кинули, будто вещь я какая? А разве ж человек вещь? Разве ж правильно это, так вот, как с кастрюлей какой или ведром.
Протащился к письмам, забрал и на кухню, за стол сел. Открыл еще одно, хлебнул горькой из горла и читать начал. Рысь рядом села, на стол запрыгнув и кося на бутылку с края. Пока Федя ее рукой держит — не выцарапать, а как выпустит — лапой махни и все, упадет, разобьется. Надо бы потом в сундук проникнуть, посмотреть, чего там еще и много ли гадости этой. Нагадить на нее, что ли? Авось побрезгует после брать.
Одно письмо в сторону ушло, второе. В бутылке все меньше жидкости, лицо Федора все мрачнее. Последнее читать начал и хлопнул его о стол, ладонью придавил, на рысь уставился:
— Ничего не понимаю.
Та уши навострила: "чего там?"
— Хочешь прочитаю? "Дорогая Глафира"… тым-тым, вот! "Маша вовсе не приедет, уволилась. Мне предложили за нее остаться, но сердце к вам рвется и я отказалась. Девочки говорят зря, дура, мол, чего от прибытка нос воротишь, да женихи вон слоняются, только помани. А мальцу отец нужен, не вытянешь одна. Они правы, конечно. Но опять же, как оно Федя воспримет? Как отчим к нему будет. Такие тут страсти рассказывают, ужасть прямо, Глафира. Чем больше слушаю, тем больше к вам хочу. Бригадиру сказала, что все, уезжаю. Тот просил до 1 сентября остаться, шибко просил. Мужчина он уважительный, жалко его, много на себе тянет, я согласилась остаться и еле отработала. Все, завтра домой. Вещи сложила, деньги все в целости, в чемодан запрятала. Прости уж, что с опозданием еду. Феденьку там поцелуй, извинись за меня. Поди извелся, как я. Но десятого буду. Может и раньше, если транспорт не задержат. Уезжает нас пятеро. Степан Ильич, про которого я тебе писала, со мной хочет ехать, с Федей познакомиться. Если сладятся, может и отвечу ему «да», а так не стала. Но он мужчина хороший, понял все правильно".
И где она? Куда уехала? Со Степаном Ильичем куда завернула? Бабы, да? Одно говорят, другое делают. Ничего, транспорт у нее задерживается? Сколько лет-то минуло? Больше двадцати.
Рысь поднялась, потянулась и мявкнула, ругаясь.
— Поори еще. Тоже — дура! Все вы, семя бабье, одним мазаны! А ну, кыш отсюда!
Откинул со стола. Кошка в печь врезалась и замерла на полу, с осуждением на мужчину глядя. Кинуться — лень что-то стало. Да и обидно ни за что, ни про что получить. Гадость это в нем говорит, напился. Вот так губят жизнь свою, а потом кого-то винят.
Эх, человек!
А Федор задумчиво смял пожелтевший лист, уставился в окно, где ни зги не видать — темно, как в душе.
— Что же это? Променяла, значит? Не ко двору сын-то стал? За что, мама? Помешал бы тебе или Ильичу твоему? И долой с глаз, да? Ни строчки, ни ответа, ни привета. А тетя Глаша все вздыхала, плакала. И ни слова мне о тебе, ни слова. Стыдно, видно, за сестру было. Ей — тетке, а тебе — матери, нет… Она когда помирала, парализовало ее, говорить не может, все силилась сказать мне что-то. Не об этих ли письмах?
Федор тяжело поднялся и пошел к печи, открыл заслонку и кинул в жар бумагу:
— Пропади ж ты пропадом!
Бухнулся на постель, не раздеваясь, подушкой голову накрыл.
Глава 5
Непоседа еле утра дождалась. Только рассвело, домового из дома на улицу погнала:
"Невест показывай, лежебока!"
Тот ворча потащился в сенки, а на улице закочевряжился: "сама иди!"
"Нет уж! — и лапой его вперед себя, — двигай!"
"Замерзну ж, извергиня!"
"Ничто с тобой не станется!"
"Не знашь, не говори! — за косяк уцепился. — У мя конституция хлипка. К теплу приученная, а от морозу насморк схватить могу, занедужить. Отцепись, зверюга, грю! Погубишь ты мя! Ай, что твориться! Отэдь, сказываю! Оооой, спаситя!!"
"Вот идиёт! — фыркнула кошка. Лапой попыталась откинуть, не получилось. Вздохнула. — Ладно, что с тебя убогого возьмешь? Показывай, где женщины живут, сам пойду разбираться".
"Другое дело, — стих тут же и деловито по снегу к калитке пошагал. Прыгнул на жердь забора и руку простер. — Вона, вона и вона"! Рысь за ним на доску прыгнула, воздух потянула ноздрями — съедобным пахнет, жильем человечьим. Только указки деда ей ни о чем не сказали.
"Точней давай, а то с собой потащу".
"Ой, ну и тупа ж ты! Вона, грю, Августа живет, вона Варвара, и там остальны. Чё непонятно?"
"Тебе может и понятно. Ладно, сама разберусь", — встряхнула шерстку презрительно и в снег сиганула, побрела скачками по сугробам к указанным избам.
Сперва Аврора, Анна, Света и кто-то там еще. Самое большое количество кандидатур и все в одной избе. Вот она, косоватая, бочком снегом укутанная. Через заборчик недужный пробраться не проблема, потом на подоконник, внутрь заглянуть.
О-о, малявки за столом сидят, почитай, рыси годками подстать.
Одна тыкать в оконце стала, на рысь показывая, глупая, смешная. А тут старая женщина в платочке появилась и как заголосит, что Непоседу в снег ринуло. Дверь схлопала — уже две пожилые бабы во двор вывалились с ухватом и веником и давай на кошку махать.
"Одурели? Я ж познакомиться!" — закричала на них. Но те глухие, видно, не вняли, гнать принялись. Веник пребольно прошелся по хребту, и рысь рванула за околицу. Еле ноги унесла. Уселась под забором другого дома, вылизалась и шерстку отряхнула: "не-ее, нервных таких Федору близко не надо".
Фыркнула и дальше по деревне пошла. Из-за угла вышла и с перепугу ощетинилась, даже кисточки на ушах дыбом встали — шло на нее чудище огромное, неуклюжее, переваливалось на своих двух ногах, в знакомое обутых. Тупоносое, шерстью и жаром пахнущее. Только сообразить успела, что валенки это, как по ушам крик ударил:
— Рысуха! Маааать вашу!!!
У Непоседы лапы подломились. Ринулась на них, непослушных, в сторону. Занесло в забор и еще больше перепугало. Чудище орет, рысь по улице, не соображая, несется, все встречное, поперечное перескакивая. Баба из калитки выскочила и в снег свалилась — рысь под ногами ее пролетела.
— Аааа, она в дом заскочила!!
Непоседа в комнату влетела: "Федя?!! Спасай!!!" Его нет и пахнет не тем домом.
Баба в дом, чудище за ней и оба за Непоседой. У той сердце в макушку переместилось, лапы сами работают, глаза от страха с блюдца. Скачет, уворачиваясь от орущих, и сама орет. Посуда на пол полетела. Кошка по печи и к дверям, сшибая их, головой протаранила, насилу вырвалась, прямо из рук «чудища» выскользнув. Рванула по улице, а на ней переполох — стар да млад повылазили на крики и гона добавил. Орут все, в ее сторону пальцем показывают.
Рысь влетела в какой-то двор, притаилась меж деревянным строением и сугробом, дух переводя: ох, и тяжкое это дело, сватовство. Выжить бы.
В просвете чья-то физиономия появилась в меховой, кроликом пахнущей штуке, один- в — один, как у Феди. И как заорет:
— Ма!! Рысь!!
— Тихо ты, кинется же! Перепугали ее, видишь, — еще одно лицо появилось. Глаза добрые, совсем не страшные. Но у Непоседы как от крика мальца шерсть дыбом встала, так и осталась. Вжалась в доски и приготовилась прыгнуть, если хоть шаг к ней сделают. Но нет, отошли чуток.
— Осторожно, Вася, маленькая она еще, перепуганная.
— Откуда взялась-то? А красивая, ма, да?
— Красивая. Котенок еще совсем.
— У тебя она?! — влетел во двор Михеич. — Говорил я Федору, будет от рысухи неладное! Всю деревню переполошила, Матрену чуть родимчик не хватил!
— Чего тут бояться? Детеныш еще совсем.
— Ай, много ты ведаешь, Варвара! Убить ее надо, пока не порвала кого.
— Окстись, дядька!
— Точно, точно! Эй, тут она, мужики!!
Непоседу от страха подкинуло. Ринулась прямо по людям без ума разума и в дверь приоткрытую. Пронеслась по комнате, забилась под кровать и не дышит. Нет ее, совсем нет.
Дверь схлопала. Варвара путь мужикам преградила:
— А ну вон отсюда! Хозяин придет, ему и отдам котенка! Ишь, удумали малявку рвать! То же мне, герои! Вон, сказала! Я вас не звала!
Паренек ее рядом встал, мать и двери в дом загораживая, и видно — кинется шагни только.
— Тьфу, язвить вас, — сплюнул Михеич. — Вот задерет вас, познаете!
— Как же! Перепугали кошку, гоняетесь за ней, как за матерой!
— Баба — дура, едино слово, — махнул рукой Савелий, потопал, валенками снег со двора загребая.
Улеглось.
Непоседа сердце унимала, Варвара — соседей.
Рысь внимательно следила за ногами. Ходят, бродят вокруг, чуть и найдут ведь. Опасностью вроде не пахнет, но кто ее знает, лучше поосторожней быть.
— Ма, она под кроватью сидит.
— Пусть. Не лезь пока к ней, пусть успокоится.
— Она, поди, голодная.
— Молока налей, мяска вон дай, со сковороды. Да осторожнее, дикая все-таки, не забывай.
— Ничё она не дикая, — шмыгнул носом мальчик.
Рысь мордочку из-под покрывала до пола, обзор закрывающего, высунула: запах вкусный сильно, манит. Не пойдешь — двуногие бродят. Один к ней, она опять под кровать. В угол. Он заглянул под покрывало — она зашипела.
— На, не шипи, я ж не со злом, — пробурчал. Голос молодой, не злой.
— Вась, ты с руки не давай, положи — сама возьмет.
Парнишка так и сделал.
Непоседа на него покосилась, на заманчивый кусочек, от запаха которого слюнки текли. Взять, не взять? Человек вроде без худа, да и авось не схватит?
Потянулась, сторожась, тяпнула зубами мясо и в угол опять. Съела и покосилась: "а еще?"
— Мам, она съела!
— Молока на, дай ей.
Появилась миска с молоком.
О, это хорошо, это по-нашему. Заурчала, лакая вкуснятину.
Дрогнувшая рука коснулась шерстки на голове. Кошка вздрогнула, зыркнула на мальчика, но противиться не стала. Пахло от него хорошо, молоком, значит не плохой, не злой. Не отнимется от нее, коль погладит.
— Мам, да она домашняя!
— Все равно осторожнее.
Непоседа молока напилась и осмелела — вылезла осторожно, прижимаясь к мальчику. Оглядела комнату, хозяйку оценила. Мужчиной в доме не пахло — знать одна проживает. Чем Федору не подруга? Надо бы ее ближе понять.
На стол вскочила и давай рассматривать, как женщина у печи хлопочет.
Парень рядом пристроился, гладит, надоел даже.
Рысь руку мальчика понюхала, фыркнула и к женщине. Под ноги прыгнула так, что та посудину уронила:
— Ой, батюшки! Фу ты, напугала.
Рысь ее обнюхивать принялась, женщина изучать.
— А ты смелая.
"А ты пока непонятная".
— Где ж Федор тебя взял?
Непоседа пустую посудину понюхала. Вздыбилась: фу! Чего пустое-то и пахнет железом! Непорядок! Посуда пищей должна пахнуть. Мяусооом, молокооом, — замурчала, о ноги отираясь.
— Да-аа, — протянула женщина.
— Мама, может оставим ее у себя, Мурлыкой назовем? Смотри, как звонко песни поет, артистка просто.
— Смотри, чтоб не поранила.
— Она добрая, мам.
— Ага, зверь он и есть зверь, поди, догадайся, что у его на уме.
— Некоторые вон, как дядька Михей, хуже зверя будут. Чего они на нее? Чего она им сделала?
— Испугались.
— Фу, ты, чего тут бояться-то?
Рысь на лавку у дверей прыгнула, разлеглась, сыто щурясь на хозяев. Нравились они ей. Мальчишка приставучий, конечно, но пережить можно. А женщина справная, готовит вкусно, голос уши не мучает, и пахнет от нее теплом, добром, молодостью, здоровьем, молоком да хлебом.
Чем Феде не пара?
Дверь бухнула, поднимая Федора.
— Спишь, да?! — влетел Михеич, внося в дом запах мороза и браги. Принял уже с утра.
Мужчина сел на постели, лицо потер:
— Чего шумишь?
— От ты! — ладонями по тулупу хлопнул. — Вся деревня переполошена, какой я один! Рысуха-то твоя на охоту вышла, чуть не задрала Семеныча, Матрена корвалолом отпаивается — внучек ейных до полусмерти спугала зверюга твоя. Сейчас вона к Варваре забилась, чего будет, не ведаю. Кабы не порвала их с мальчонкой-то! А ты дрыхнешь! Твоя животная, твоя ответка! Приволок, понимаишь, так следи!
Федор головой потряс — переливался ор старика в голове, с похмельем путался. Одно дошло — Непоседа охоту на людей устроила, проснулся звериный инстинкт. Неужели придется убить?
— Не дело, Федя! Она ж, дикошара, кидаитьси! А ну сгубит кого, кто в ответе будет? Аа! Ты! Убери ты ее от греха, покедова беды не сотворила! А вот не знаю, можа уже что сделала. Она ж мала-то мала, а все едино — зверь лесной, хисшник!
Мужчина тяжело поднялся, куртку на плечи накинул, винтарь взял и пошел.
— Вот, вот, Федя, — увязался за ним Михеич. — Правильно ты решил. Не дело рысухе средь людей. Подрастет, точно учудит.
— Отстань, а?! — рыкнул на него мужчина. Жалко кошку.
— И ты орать, ну давай, давай, — заворчал сосед. — О ем с заботой, понимашь, а он? Ай, делай, что хошь, — и в сторону пошел, к своему дому.
— Непоседа-то где?
— У Варвары! — отмахнулся, не глядя.
Федор вздохнул: только этого не хватало.
Варвара ему нравилась, красивая женщина, правильная, хозяйственная. Неприступная только. Не подойди. Робел он перед ней, хоть погодки были. В школе-то было, волочиться за ней пытался, а как схлопотал по щеке за попытку обнять да поцеловать, как обрезало. Страшно было, что опять что учудит и по самолюбию как косой пройдет. И дураком себя чувствовать не хотел. Вот и не подходил ни тогда, ни после, когда уж с приплодом из города домой явилась, от мужа сбежав. Баяли на селе — муж у нее богач был. Чего ушла от него? Пойди пойми баб? Одни в город норовят, до красивой жизни, другие бёгом домой, в худобу да скукоту.
А может не она мужа кинула, он ее? Бывает. Чего задиристой такой быть? Вот его за что тогда огрела? Ну, поцеловались бы, убыло что ли? А поди ты, закочевряжилась. Тут подумаешь сто раз, прежде чем еще раз подойти.
Вот и косил на нее Федор, все момента ждал хоть «здрасте» сказать. Но та — будто нет его вовсе. Обидно. И думается — кому он взаправду нужен?
До дому Варвары дошел, кулаком в дверь бухнул, лицо в камень превратив.