Я слышал, как Морозов в кабине ведет разговор с командиром, докладывает о нашем госте. Потом вездеход остановился. Морозов вошел в шлюз и передал приказ Прошина: немедленно выпустить аборигена, ехать к лодке и через сорок пять минут — к моменту выхода корабля из радиотени — доложить о готовности к старту.
— Пункт «е» разрешает нам определять…
— Это верно, — сказал Морозов, — но степень опасности возросла. Посмотрите сами.
Я шагнул в кабину. Сквозь лобовое бронестекло было видно, как возле машины толпятся аборигены. Что-то они делали, тащили блоки, некогда мне было присматриваться. Морозов указал на Дерево, на отпочковавшийся от него ствол и сказал:
— Очень быстро растут. Эта… отделившаяся конструкция… она, кажется, подвижна… Надо уходить.
Он с трудом шевелил языком, усталость едва не валила его с ног.
— Хорошо, — сказал я. — Но только через пятнадцать минут.
Мне нужно было провести хотя бы беглую интроскопию, без этого я просто не мог уехать. А получаса нам бы хватило, чтобы на большой скорости добраться до десантной лодки.
Морозов неохотно согласился, и я поспешил в шлюз.
Абориген сидел на корточках возле радиатора. Вроде бы он немного отошел в парнике, который я для него устроил. В его руках я увидел блоки — ту самую парочку блоков с резьбой, которую мы давеча прихватили для исследования. Кажется, я уже записал, что аборигены выглядят абсолютно бесстрастными, их лица не выражают никаких эмоций, — но тут мне почудилось в лице нашего гостя выражение упрямой решимости: дескать, скорее умру, чем отдам вам эти блоки.
Однако некогда мне было наблюдать за эмоциями. Я включил интроскоп и начал беглый — к сожалению, весьма беглый — осмотр. С первого взгляда стало ясно, что пищеварительных органов у аборигена нет вовсе. Сердце было примерно земного типа, четырехкамерное, а дыхательный аппарат выглядел неразвитым или, скорее, рудиментарным. Контактная же пряжка имела внутри, в полости живота, разветвленную форму, обросшую густой сетью кровеносных сосудов. Значило ли это, что тау-энергия в том виде, в какой преобразовывала ее зарядная станция, переходила непосредственно в кровь?
Нужно было, конечно, сделать экспресс-анализ крови и массу других измерений, как раз меня заинтересовали тени в полости живота аборигена — еле различимые тени каких-то отростков. Но я даже не успел к ним как следует присмотреться. Наш гость вдруг заметался по шлюзу. Он кидался из угла в угол, бился о стенки, я бросился его ловить. Это продолжалось с минуту. Морозов, вошедший в шлюз, заявил, что время истекло. Мы надели шлемы, и Морозов отворил наружную дверь. Плутонянин, не выпуская из рук кирпичики блоков, вывалился из шлюза.
Они помчались на юг, к тому месту, где оставили десантную лодку. Слева проплыл горный склон, и вспыхивающие там огоньки размывались от большой скорости езды, мелькали желтыми черточками. В свете фар круглились черные холмы. Морозов объехал их и увидел: курс вездехода пересекала группа аборигенов, они передвигались быстро, длинными прыжками. Морозов хмуро смотрел на них. Чего это они забегали, вместо того чтобы делать свои блоки?
— Вы, кажется, сказали, что эта… отделившаяся ветвь подвижна? — спросил Лавровский.
— Мне так показалось. От Дерева могут отделяться подвижные излучатели. Вспомните «Севастополь».
— Вы хотите сказать…
— Да. Если бы Дерево было достроено до конца, то они бы нас сожгли.
— Но почему? — сказал Лавровский, помолчав. — Неужели несхожесть цивилизаций — достаточное к тому основание?
Вездеход обогнал большую группу аборигенов, передвигавшуюся в том же направлении.
— Не к нашей ли лодке спешат? — сказал Морозов. — Ох, не нравится мне эта беготня.
— Боюсь, что мы совершили» ужасную ошибку, — продолжал размышлять Лавровский. — Вы видели, как этот абориген вцепился в блоки? Мы не должны были их брать.
— Может быть, может быть. Но ведь эти блоки… Нет ничего важнее для исследования…
— Конечно. — Лавровский грустно покивал. — Представьте, что к нам на Землю прилетели пришельцы. И вот, охваченные исследовательской страстью, они снимают реактор энергостанции и грузят в свой корабль. Им и невдомек, что огромный район остается без энергии.
— Ну что это вы говорите, Лев Сергеевич! Не реактор же мы взяли. Вокруг валялось полно блоков, еще не заряженных, не включенных в систему.
— А вы уверены, что у них не ведется строгий учет изготовленным блокам?
Морозов пожал плечами.
— Представьте себе, что это так, — продолжал Лавровский. — Тогда что получается? Исчезли два блока, и тот, кто должен был их сдать, лишился энергозаряда. Ему оставалось либо вернуть их, либо подохнуть. И тогда он, полуживой, приплелся к вездеходу. А нейтральное отношение к нам — чужакам — сменилось враждебным. Ведь мы, с их точки зрения, посягнули на самую основу их жизни. Логично? Пожалуй, — ответил он сам себе.
В дальнем свете фар разведчики увидели десантную лодку. Она стояла, как обычно, на трех массивных опорах, задрав к зениту ярко-красный заостренный нос. Морозов испытал облегчение: лодка цела, скоро они покинут эту ужасную планету. Тут он заметил, что около лодки копошились аборигены. Их было много, и стягивались новые группы. «Что еще они нам приготовили?» — подумал он с холодком в груди.
Но он уже видел. И Лавровский видел.
Аборигены устанавливали в каком-то одним им ведомом порядке светящиеся блоки. Значит, они и здесь строят Дерево, излучатель. «Ну нет, не выйдет! — с яростью подумал Морозов. — Не успеете, дьявол вас побери, не сожжете!»
Сбавив ход, он въехал в толпу аборигенов. Те расступились. Подъехав к одной из опор лодки, Морозов затормозил. Теперь — вылезти из машины, быстро отомкнуть люк десантной лодки…
Лавровский встал:
— Выходим и прорываемся к люку. Вездеход бросаем — некогда его загонять. Рацию с собой.
— Нет. Выйду я один. Сядьте за пульт и, как только я открою люк, загоняйте вездеход.
Он не хотел подвергать Лавровского опасности. Кто знает, что еще могли выкинуть эти…
Выходя из кабины, Морозов услышал ревун радиовызова. Ага, корабль вышел из радиотени, сейчас Лавровский доложит командиру… И, уже распахивая наружную дверь, Морозов вдруг подумал: полжизни отдам, только чтоб не остаться здесь, чтоб не лечь горстью пепла на черный грунт… где угодно, только не здесь…
Он выпрыгнул из шлюза, шагнул к люку десантной лодки, и еще шаг сделал, и еще. Перед ним была живая стена. Плотная, косматая стена из тел аборигенов отгородила его от люка, не давала пройти несколько оставшихся шагов. Ну уж нет! Кинуться, расшвырять мохнатые тела, расчистить проход…
Но только он подался вперед, как по живой стене пробежали огоньки коротких вспышек. Потом стена стала надвигаться, замыкая Морозова в полукольцо, отжимая к вездеходу. Из узких прорезей холодно и неподвижно глядели глаза плутонян — темные, лишенные выражения. Руки, согнутые в локтях, были наставлены на Морозова, пальцы растопырены, из их заостренных кончиков вырывались голубоватые искры…
Медленно надвигалась стена, медленно пятился Морозов. Вот уже коснулась его спина корпуса вездехода, отступать дальше некуда, одно только спасение — запереться в машине, но ведь это не спасение… всего лишь недолгая отсрочка…
Распахнулась дверца, спрыгнул Лавровский, встал рядом с Морозовым. Локоть к локтю. Лев Сергеевич, дорогой, вот и дожили мы с вами до смертного часа… Сейчас прожгут скафандры… Видит ли Прошин, видит ли он, как мы стоим в сужающемся огненном кольце? Или корабельный телеэкран пуст и незряч?..
Вот так вот, значит… Горстью пепла на черный промерзший грунт… Как когда-то экипаж «Севастополя»…
И такая вдруг окатила Морозова волна ненависти — темной, слепящей, перехватывающей дыхание, — что он потерял контроль над собой. «Вы, убийцы проклятые, твари холодноглазые! — бурно, неуправляемо, яростно понеслись мысли. — За что убиваете? За то, что мы не такие, другие?.. Ну — жгите! Ненавижу вас и ваш нечеловеческий мир! Тупые жестокие рабы — не-на-вижу! Выплюнуть бы в холодные ваши глаза, в гнусные хари всю ненависть и презрение… Жгите, убийцы, ну! Быстрее!..»
Но сквозь жаркий туман, на миг застивший смертельное кольцо, Морозов вдруг увидел, что кольцо это распалось, разжалось. Аборигены опускали угрожающие руки. Аборигены отступали. Пятились, неуклюже повертывались, длинными прыжками пускались наутек. Четверо или пятеро с палками еще топтались тут, но стоило Морозову шагнуть к ним, как и они предпочли убраться прочь.
Лавровский ошалело смотрел на это бегство.
— Не понимаю. — Он взглянул на Морозова. — Не понимаю… Они как будто испугались чего-то. Вы слышите, Алеша?.. Что с вами? — воскликнул он.
Морозов изнеможенно опустился наземь. Руки в рубчатых перчатках уткнулись в грунт, голова в шлеме упала на грудь. Он сидел в позе величайшего отчаяния… или опустошенности… Это позже Лавровский так определил, а сейчас он схватил Морозова подмышки, пытаясь поднять и бормоча тревожные слова.
Морозов вскинул голову, отвел его руки.
— В чем дело? — спросил он хрипло. Прокашлялся, тяжело поднялся. — Что вы уставились? Ну, минутная слабость, устал я… Загоняйте машину в люк.
Волоча ноги в высоких десантных башмаках, он подошел к лодке и трясущейся рукой отомкнул замок люка.
Из записок Лавровского
Когда мы пристыковали лодку и перешли в корабельный шлюз, Прошин и другие члены экипажа заключили нас в объятия. Никогда в жизни меня так не обнимали. У Рандольфа, нашего флегматичного бортинженера, в глазах стояли слезы, да и Прошин выглядел не как обычно. Они все видели. Вернее, не все, так как по недостатку освещения телепередача была мутная, — но они поняли, что нам угрожало, и… ну, в общем, переволновались. Да и то сказать, мы были на волосок от гибели.
Прошин послал на Землю запрос о возвращении. В ожидании ответа наш корабль наматывал виток за витком вокруг Плутона. Мы отлеживались в своих каютах, Прошин отпаивал нас каким-то селеногорским экстрактом. Я не люблю невесомость. Ничего не весить — это, знаете ли, для мухи, а не для человека. Но теперь, после свинцовой тяжести Плутона, невесомость была мне приятна. Или точнее: не вызывала неудобства.
Потом я зашел к Морозову. Он лежал, пристегнувшись, в узкой, как пенал, каюте. Как-то не сразу я узнал в нем своего жизнерадостного спутника. Он будто резко повзрослел — чтобы не сказать «постарел» — за двое суток, проведенных на Плутоне. Его серые глаза, прежде казавшиеся несколько бездумными и излишне смешливыми (что, впрочем, вполне соответствовало его юным летам), теперь потемнели, в них как бы появилась новая глубина. Выражение лица было такое, словно он прислушивался к чему-то в самом себе.
Я сел у него в ногах, спросил о самочувствии.
— Не знаю, — ответил он рассеянно.
Мы помолчали, я уж собрался уходить, как вдруг Морозов сказал:
— Неужели они услышали, как я…
Он осекся, снова возникло молчание, я спросил осторожно:
— О чем вы, Алеша? Что они должны были услышать?
Он поднял на меня напряженный взгляд.
— Мою ругань… мои мысли… Я их крыл, понимаете, вовсю… и вдруг увидел, что они…
— Постойте, Алеша. Что это значит: «крыл вовсю»?
— А то и означает, что я сильно рассердился. Не то слово… Ненависть — вот… Я испытал такую ненависть к ним, что самому странно… и стыдно, — закончил он, понизив голос.
Вот как! Неожиданное отступление аборигенов Морозов связывает со своим внутренним состоянием? С ненавистью, которая вспыхнула в нем?.. Здесь было над чем задуматься.
Звуковой речи у плутонян нет и быть не может. Но как-то они общаются друг с другом. Что ж, можно допустить направленную мысль. При их образе жизни требуется, наверное, десяток-другой сигналов, больше не нужно. И угроза, содержавшаяся в возбужденных предсмертным ужасом мыслях Морозова… Агрессивный напор, дремлющий у нас в подкорке, получил внезапный выход и…
Надо разобраться во всем этом.
Я-то ничего подобного не испытал. В ту минуту, когда я понял, что гибель неизбежна, меня охватила тоска. Да, наверное, тошнота, подступившая к горлу, была мгновенным приступом тоски по людям, которых больше не увижу, по работе, которая не завершена. Кажется, еще мелькнуло что-то такое… будто бегущая вода и зеленый берег… Что это значило?..
— Алеша, — сказал я, — припомните, пожалуйста, ход своих мыслей в ту минуту.
Он помотал головой, словно желая отвязаться от наваждения.
— Больше ничего сказать не могу.
Здравый смысл и несокрушимое здоровье брали свое. После пережитого потрясения Морозов приходил в норму. Когда я спустя час снова заглянул к нему, он сидел, запрокинув голову и выдавливая себе в рот земляничную пасту. Он взглянул на меня и вдруг прыснул.
— Почему вы смеетесь? — удивился я.
— Вспомнил… вспомнил, как вы ловили в шлюзе аборигена… — Приступ смеха сотряс его. — Вы кидались на него, как пантера…
Несколько минут он дико хохотал. Он изнемогал от смеха. Ну что ж. Это хорошо. Такая разрядка просто нужна, чтобы снять страшное нервное напряжение.
Очень жалею о том, что не удалось закончить интроскопию. Такая неожиданная удача — заполучить аборигена для обследования — и такой печальный финал. Пленка оказалась неважной, и вполне понятно: при такой спешке не настроишь аппарат как следует. В полости живота аборигена разветвления от «пряжки» переходят в нечто, напоминающее причудливый набор колечек. Если рассматривать их как многослойные аккумуляторы, то, пожалуй, это и есть орган трансформации тау-энергии в биохимическую.
К сожалению, на пленке совершенно не получились тени каких-то отростков в брюшине, которые я разглядел по визуальному тракту. И вот я все думаю: не рудименты ли это обычных для белкового существа пищеварительных органов? Если так, то проливается свет на характер их эволюции. Некие глобальные перемены потребовали изменения обычного обмена веществ, и произошло постепенное приспособление к иному типу жизнедеятельности. В этом случае подтверждается мой вывод о контактной «пряжке»: она вживляется искусственно (вероятно, при рождении).
Но ведь все может быть иначе. Эволюция могла идти и другим, неизвестным нам путем, и не исключено, что «пряжка» — естественное образование…
Когда-то в средние века картографы писали на краях карты, где кончался известный им мир: «Здесь должны быть драконы». Это было благородно и честно: мол, вот это мы знаем, а дальше — драконы. Мы, разумеется, не пишем на полях наших ученых статей про драконов, мы склонны самолюбиво умалчивать о том, чего не знаем. Если же кто-нибудь осмелится вякнуть о «драконах», то будет подвергнут осмеянию. Так было с доктором Моррисом. Так было, когда Буров высказал еретическую мысль об искусственном происхождении тау-выброса.
Уже сколько раз убеждалось человечество, что еретические идеи, противоречащие очевидности и здравому смыслу, могут быть конструктивны, — и все же каждый раз… Да что говорить: разве не были мы поражены, когда столкнулись с целой популяцией разумных существ на планете, где высокоорганизованная жизнь абсолютно исключалась?
Не надо, не надо смеяться над «драконами»…
Об этом зашел сегодня разговор в кают-компании за обедом. Морозов, между прочим, сказал, что еще лет восемь назад Буров рассчитал вариант, теоретически доказывавший возможность трансформации тау-энергии, но его формулу сочли математическим парадоксом. Так-то. Надо мне поближе познакомиться с этим новоявленным «еретиком». Морозов говорит, что у Бурова, при светлой голове, скверный характер, но мне это безразлично. Еще неизвестно, у кого характер «сквернее» — у него или у меня. Не случайно же Кира упрекает меня в «тупой прямолинейности» и в чем-то еще, тоже геометрическом.
Прошин сказал: «А не может ли быть, что обитатели Плутона — роботы очень добротной выделки?» Я решительно отверг это предположение. Аборигены, и верно, выглядят неким придатком тау-станции, но в том, что они живые, а не искусственные, я не сомневаюсь. Это подтверждает интроскопическая пленка. Они живые и в высшей степени жизнестойкие, но вот вопрос: от природы ли они такие? Всегда ли умели рационально использовать «биофорную способность» космического излучения? (Морозов рассказал мне о записях Шандора Саллаи, употребившего этот неплохой термин — «биофор», то есть «несущий жизнь»). Если бы узнать историю Плутона…