Едва подвели черту, как за окном тяжелым басом, торжественно и мрачно, гулко и зловеще, зазвучал вечевой колокол.
* * *
«Есть только божественный промысел Рода, и мужчина ли ты, али женщина, все равно ему следуешь! И никуда от этого не деться…» — Ругивлад и сам не раз приближался к такой убийственной мысли. Но впервые сия бесстыдная и нагая истина прозвучала при нем из чужих уст.
— Что до любви, молодец, успокойся! — продолжал Седовлас, — Она, как Лихо, как То, Не Знамо Что, о котором все говорят, да никто толком не видел. Ты страстно любил ее? Ну, эту, свою первую… И теперь столь же страстно ненавидишь? Ты стал на путь волхва — так не прощай же слабостей никому. И в первую очередь — себе и тем, кто заставляет тебя показывать слабость.
Ругивлад хотел было возразить, но старец остановил его властным знаком руки.
— Сильно чего-то желая, впечатлительные юноши так увлекаются, что уже воображают себя обладателем этих надежд. Поэтому ты и прекратил все попытки обольстить свою любовь. А когда мы не делаем того, что от нас ждут, этим пользуются другие. Бабы любят, чтобы их добивались. Девушку интересует само действо ухаживания. И значит, все твои мечты так и остались мечтами. Плох тот мужчина, что не возжелал бы соединиться с женщиной, пусть даже для пользы рода, а не по любви. Это, вообще, не мужчина. Бойся прогневить Велеса и сына его, всепорождающего Ярилу! Боги не станут тебе помогать, если нарушишь их заповеди.
— Едва встречу красивую женщину, тут же осознаю, что я — просто кобель. Ведь плох и тот человек, а в особенности волхв, что не умеет подавить в себе влечение, коль угодно оно только роду, не более. Не мудрый ли Велес усомнился во всемогуществе самого Рода?[10] — возразил Ругивлад колдуну.
— Эк поддел, — усмехнулся Седовлас.
— Я знал, на что шел, и сопротивлялся кобелиной любви, как умел, но сам остался в проигрыше… Меня коробит при одной мысли о том, что моя женщина — всего лишь баба, существо, которое я буду использовать. Но если я не стану этого делать, то она начнет использовать меня, а это уж полное безобразие! Так неужели любовь — всего лишь красивая приманка, изобретенная богами? Неужто цель — обретение суки кобелем? Даже если я буду ладить с женой, если мы привыкнем друг к другу, утратив ярость былого чувства, — все равно я буду чувствовать себя гадко, потому что возьму с нее больше, чем дам. — рассуждал вслух словен.
— Раз ты волхв — обречен искать. Хотя итог поиска — сомнение во всем! — еще раз прервал Ругивлада черный колдун и продолжал. — Племя смертных обречено продолжать животный свой род, не задумываясь над такими сложностями. Лад и Лада установили этот закон, и на Руси давно никто не смел его преступить! Община должна жить, племя должно восполняться новыми пахарями, воинами, охотниками и теми, кто, в свою очередь, разделит с ними брачное ложе или росистое поле в купальскую ночь. Ты же, парень, много лет гостил в чужих краях и впитал всю западную дурь, какую только было можно проглотить. Создай богиню и — дай срок — прозреешь, убедишься в жалком подобии любимой женщины своей мечте. Так нет же! Герой мигом находит новый кумир для воздыханий, хотя только что проведал этот порочный путь. Безумие и есть отсутствие ума! Что же может быть извращеннее, чем, глаголя о звездах, той же ночью тереться друг о друга телесами? Все эти разговоры о воссоединении, слиянии в единое целое — пустая болтовня. Но если и бабе хорошо, и тебе хорошо — почему бы и нет?
— Ты прав, колдун! Мне гораздо ближе те, что скорее принесут себя в жертву, ничего не требуя взамен. Но стремление души разбивается брызгами о пороги рассудка, потому сомнительно существование любого чистого чувства. И если женщина отдается во имя рода-племени, я вынужден взять ее хотя бы из уважения традиции, — вспыхнул Ругивлад.
— Кто знает… кто знает… — улыбнулся его горячности Седовлас и повел речь совсем об ином.
— На место неразделенной любви приходит ненависть. Интерес сменяется безразличием. Но все это временно! Ныне, чую, у тебя есть дело, святое дело, где не надо сдерживать ни Силы, рвущейся наружу, ни ненависти, оседлавшей эту Силу. Ты помог мне и не останешься в накладе. Проси чего пожелаешь!
— Кабы не дурные вести, я б еще долго не вернулся в Новгород, — молвил словен, немало обрадовавшись, что разговор получил такой оборот.
И, начав с такой готовностью, вдруг почувствовал: так выдохся, устал, словно все жилы навий вытянул.
— Слышал ли ты о волхве Богумиле? — вымолвил он, переводя дух.
— Кто ж не знал верховного жреца? — невозмутимо отвечал Седовлас, будто не понимая намека. — Умел он поболе, чем нынешние. Да слух прошел, зарезали старика…
— Если бы только слух! — зло откликнулся Ругивлад. — Я ему — что сын, и долг мой — наказать убийц!
Седовлас выжидающе молчал, сверля словена тяжелым взглядом, но тот не поднимал глаз.
— Руны не открыли мне имен — наверное, даже здесь я колебался, вправе ли творить суд. Видишь: сам себя порой боюсь… Так, сумеешь ли ты, отец, открыть их имена?
— Дело привычное — отчего же не взяться? — Седовлас довольно потер ладони, разминая пальцы — Я, поди, дольше твоего волхвую. И это все, о чем ты просишь?
— Коль поможешь и догнать обидчика — я в долгу у тебя буду.
— Изволь, Ругивлад! Но смотри — единожды дав, держи слово свое. А дважды дав — сверши боле того! Придет время — я ведь долг стребую… Ни хитру, ни горазду меня не миновать, — пригрозил старый кудесник.
— Мое слово твердо, и клятвы я помню! — уверенно отвечал словен.
Тогда Седовлас, приступив к очередному, такому же сочному и большому, яблоку, продолжил:
— Прими-ка от меня еще три дара! Вот тебе, молодец, мелок! Очерти круг — и ни одно оружие не сможет поразить тебя исподтишка. Ни одна тварь не сумеет подобраться незамеченной… Ни один удар в тебя не попадет.
Словен ощутил в левой ладони тряпицу.
— Иной враг увертлив и быстр, и на своих двоих его не догонишь! Вот тебе мой второй дар!
В правой ладони очутился какой-то корешок. Когда ж присмотрелся, оказалось — свистулька.
— Свисток не простой — особенный! — наставлял Седовлас. — Трижды может подсобить. Трех знатных скакунов вызовет свист. Шибче их — разве вольный ветер да еще молот Перуна. Ну, а сейчас, могу и до самого Киева подбросить — не жалко!
— Это как — подбросить? — не понял Ругивлад и решился взглянуть на колдуна еще раз — больно взор у него памятный.
Но Седовлас исчез, испарился, будто не было. Лишь бас его еще громыхал в сводах таинственной пещеры:
— Грусть-тоска путника — одиночество. Дам тебе я, молодец, попутчика — не простого, а смышленого. Ты корми, пои его, да не балуй слишком! Справим мы твое дельце. А пока — жди, я сам тебя найду…
Изумленный Ругивлад сделал шаг вперед. Огляделся — никого! На троне, где только что философствовал Седовлас, зияла черная пустота — чернее его собственного сердца. И подземный мир снова стал меняться, поворачиваться, тускнеть, расплываться… Мгновение — он стоял уж среди осеннего мрачного леса, поскрипывающего одеревеневшими суставами.
Ругивлад потянул носом, впитывая запахи ночи.
Полное ярко-желтое светило царило высоко в черноте небес. Но и оно едва пробивало тяжелую влажную бахрому могучих елей.
— Самое время лунному богу, — подумал словен, отыскав его средь макушек вековых древ.
И тут что-то шелохнулось сзади.
Обернулся, но в этот раз за меч хвататься не спешил — чутье подсказывало, то не враг вовсе. Лешака он бы враз учуял, больно вонючий, да и человека с такой близи — непременно.
В темноте вечнозеленой хвои вспыхнули два изумрудных огонька, и Ругивлад услышал приятный, медоточивый голос:
— Первым делом неплохо бы перекусить. Скверно ждать неизвестно чего на голодный желудок!
— Только б на дорогу выбраться! — подтвердил Ругивлад, припоминая намеки колдуна.
— Нет ничего проще! Эти места я знаю, как свои когти. До Киева уж лапой махнуть — ко вторым петухам доберемся. Есть там одна корчма. Вот и пошумим перед дальней дорогой.
— Валяй, мудрый попутчик, только без глупостей! — ответил Ругивлад, решив ничему не удивляться.
— А вот пугаться не надо. Доверяй тому, кто первым заговорит из тьмы! Собирался бы напасть — ты б уж валялся тут пузом к небу!
Словен вздрогнул.
— Пригнись!
Вверху зашуршало. Посыпались иголки. Что-то мохнатое тяжело прыгнуло ему на спину, едва не сбив с ног.
— Убери хвост! Чихну — мигом слетишь! — предупредил Ругивлад, когда говорящий зверь устроился на его плечах теплым пушистым воротником.
— Мррр… А ты горб-то разогни! — отозвалось животное.
— Как же! Жрать надо меньше! Навязался на мою шею! — разозлился словен.
— Кощей несчастный! — фыркнул кот. — Кожа да кости!
Ругивлад понял, что препираться — себе дороже выйдет. Он покосился на попутчика. Котяра сверкнул глазищами и зевнул. Не иначе, вел род по прямой от самых диких тигров.
— Терпи! Авось, в князи выйдешь! — добавил он.
— С моим-то носом — и в князья? — отшутился Ругивлад, распрямляя спину, а сам задумался: — Ромеи, нет, не нынешние, а прежние, считали, что нет и не может быть ничего совершенней человеческого тела. И даже боги вроде бы творили людей по своему образу и подобию. Право же, какое самоуверенное суждение! Этот мохнатый пролаза, небось, тоже мнит себя образцом красоты.
— Не скромничай! — мурлыкал зверь, — Нос как нос. Не клюв же? Так, поломан немножко… в двух-трех местах. Небось, из-за бабы?
— Еще чего! Много чести будет!
— Дурак! Может, только ради бабы и стоит! — возразил ему кот.
— Ах, мощи Кощеевы! Растяпа я! — спохватился Ругивлад.
— Ась? — не понял усатый попутчик.
— Флягу-то свою я у норы Седовласовой оставил!
— Вспомнил! Ха! Теперь тебе до нее не один день топать. Ну, да ничего, она все одно пустая была, — обнадежил кот. — А старый хрыч её, глядишь, найдет, да что вкусное нальет. Без дела не останется твоя фляжка.
— При деле, да уж не со мной, — буркнул словен.
ГЛАВА 2. СЛУЧАЙ В КОРЧМЕ
Словен небрежно очертил «колдовской круг» и теперь проклинал себя за торопливость. Сквозь призрачную ткань волошбы просачивались не только аппетитные запахи, но и будничный шум.
Ругивлад скупыми глотками попивал медовуху, тщетно пытаясь усыпить память. Он расположился в углу корчмы за приземистым дубовым столиком, и звуки, на которые в другом расположении духа не обратил бы внимания, нагло вторгались в размышления: «Нет защиты от случайной брани. Волошба спасает только от предсказуемого, от предательской стрелы ил метательного ножа».
Но вряд ли кто всерьез посмел бы беспокоить героя, ибо длинный меч, небрежно прислоненный к стене рядом, надежней любой магии оберегал покой своего владельца. На столе дремал, основательно нализавшись мяун-травы, величавый лесной кот, и только слепой не заметил бы, как прогнулись доски под тяжестью животного. Изредка зверь зевал, обнаруживая крепкие белые клыки, и, слегка приподнявшись, переворачивался на другой бок под скрип возмущенных досок.
«Управляться с послушной стихией, будь то вода или воздух, земля или руда, снег или лед, в силах и обычный человек, — рассуждал про себя словен. — Он использует подручные средства, на худой конец — то, что дали ему боги от рождения, те же руки. Ими он покоряет и древо, и камень. Волхв умеет кое-что сверх того, ибо понимает — и меч, и борона, и самая пустая в мире кружка — это всего лишь части языка, на котором Род говорит со своими детьми. Медовуха, благодаря пустоте чаши, уравнивается с тем, кто пьет, и все это черты и резы пропойцы».
Ругивлад сделал еще глоток.
«Пахарь пользует знаком „соха“ землю и тем хранит себя и родню. И он сам, и его орудие, и ячмень, крестянином этим взращенный — то „письмена“ земледельца. Однако подлинно божественным языком становится иное — и это руны!» — так учил Ругивлада стрый Богумил, так наставлял он своего наследника.
Отца мальчик не помнил, но сказывали: пропал в дальних странах. Мать померла через год. Дядя заменил ему родителя, и семья Богумила стала его семьей. Сперва жили в Ладоге, но когда Богумила избрали верховным жрецом, перебрались в Новгород… Потом его, совсем еще ребенка, провожали в заморскую Артанию — далекую, таинственную… Там он учился, долго, мучительно и упорно, чтобы быть таким, как стрый — знающим, ведающим, мудрым. По меркам десятого века, тридцать лет — это больше, чем зрелость.
Словену теперь было тридцать три. Но когда, еще мальчишкой, получил он черную весть, горечь утраты, а за ней и страстное желание отмстить убийцам овладели им всецело. За долгие годы пути к истине молодой волхв научился сдерживать первый порыв, но сейчас хлынувшие рекой воспоминания только бередили не просто душу, но затмевали сам рассудок.
Мастера Лютогаста, что не раз помогал ему добрым советом, в ту пору в Арконе не оказалось. Оно и к лучшему: вдруг, да и отговорил бы! Родичей этим всё равно не воротишь, а ненависть — не то чувство, что вправе вести молодого волхва и зрелого человека по жизни. Сердцу не следует брать верх над рассудком. И не для того ли Ругивлад покинул родину, не для того ли он служил Храму, чтобы покорять волею самые темные, самые низменные мысли и чувства?
Отхлебывая глоток за глотком, словен возвращался и к вчерашним событиям, когда, взывая к небесным и подземным судьям, проклиная неторопливый западный ветер, он в три недели добрался до Новагорода. Он тогда не скупился, подгоняя корабельщиков, но угрозы и деньги его истощились, едва лодья достигла пристани.
Седые воды Волхова бороздил не один десяток вертлявых судёнышек. Свейские шнеки, словенские лодьи, добротные киянские струги и кочи из самых северных широт выстроились вдоль пологого брега по левую сторону, где кишел приезжий народ. Тут можно было встретить и чубатого руса с Днепра, и бородатого викинга. Здесь здесь бранились с прижимистыми словенами разодетые в пух и прах их смуглые. Красивые длиннополые кафтаны, белоснежные холщовые рубахи, строгие черные веретья — все смешалось в царившей на берегу кутерьме. А с Торговой стороны уж доносился знакомый гул вече.
Великий град еще не оправился от пожаров, пощадивших разве что Прусский конец. То здесь, то там стучали топоры и ладно ходили пилы. Ругивлад широким шагом мерил дощатые мостовые, удивляясь разительным переменам. Вот здесь, на том самом месте, — вспоминал герой — двадцать весен назад он поджидал ее, свою первую и настоящую…? Хотя нет! О боги, нет в мире постоянства! И Ругивлад продолжал путь, а комок уж подступал к горлу: где-то рядом, у вечевой площади, пал на сыру землю старый Богумил, сраженный предательской рукой. Чьей?
Словен удивлялся себе. Как, свершив жертву на Волотовом поле, стал сразу хладен, словно полоз. Холоден и расчетлив. Не иначе, чуть жертвенный нож полоснул по горлу несчастного ягненка и на алатырь хлынула кровь, вместе с ней в мрачные навьи подземелья утекли и казавшаяся невыносимой душевная боль, и неудержимая ярость, совсем было помутившая разум мстителя…
Словен вспоминал, но хотел забыться.
— Эт не медовуха, а борматуха какая-то! — прошептал себе под нос Ругивлад, отметив приближение корчмаря.
— Что еще угодно гостям? — осведомился расторопный хозяин корчмы, лицо которого походило на хитрую морду хоря.
Кот зевнул, прищурил глаз и провел острым когтем от начала до самого конца берестяного списка, пробормотав что-то о самой медленной в мире черепахе. Хозяин был порядком измотан и не удивился такому чревовещанию. А может, повидал на своем веку и не таких посетителей — от стола хитрец отошел, как ни в чем ни бывало, уверив гостей, что им сейчас все подадут. Ему ли не знать, что такое черепаха, когда давеча княжий дядя заказал из нее суп? И судя по всему, остался доволен.
— Но я, гм… — замялся Ругивлад.
— Называй меня просто — Баюн! А не нравится, так Гамаюном кличь — не обижусь! — промяукал кот.
— Замечательно! — улыбнулся словен, — Так вот, Баюн, с прискорбием сообщаю: кошель мой пуст, как никогда ранее!