Вот словно глухой жалобный стон или вздох родился где-то в самой глубине ночи и пронесся над площадью, и тотчас следом — протяжный собачий вой, тихий безумный смех и горький безутешный плач послышались со всех сторон, потрясая остатки моего рассудка.
Не смея шевельнуть ни одним членом, я стоял в полнейшем оцепенении и наблюдал, как некая, внушающая безотчетный ужас высокая женская фигура в ниспадающих до самой земли и словно бы струящихся длинных траурных одеждах выступила из тени и стала медленно приближаться ко мне. В высоко поднятой правой руке темным огнем пылал смоляной факел, и змеи с мерзким шипением дыбились над головою ее, подобно гигантским могильным червям клубясь и извиваясь в распущенных седых волосах. Как не узнать было сего морока: богиня мрака, призрачных видений и злобного чародейства — порождение Хтоноса, ночная охотница Геката, которую латиняне именовали Тривией, демоном трех дорог, поклоняясь ее кумирам на распутьях, перекрестках и среди могил, — явилась моему взору в окружении своры черных псов с горящими кровавым огнем глазами! Две ее неизменные спутницы — Ата и Мания, божества помраченного разума и дикого безумия — с тихим смехом следовали за ней по пятам, и бесчисленный рой похищенных ими заблудших душ, похожих на нетопырей и ночных мотыльков, с жалобным писком и пугающим шелестом мириад крыльев кружил над их головами, образуя подобие уходящего в беспредельную вышину черного вихря.
Я ощущал, как душа моя вместе с дыханием стремится покинуть тело и слиться с этим бесконечным вихрем, как все мое существо жаждет сладостного забвения и покоя, даруемого безумием! Воля к жизни истекала из меня подобно живительной влаге из усыхающего источника Гиппокрены; рвались невидимые нити, связующие мою бессмертную сущность с бренной плотью, а в голове неумолчно звучал тихий вкрадчивый голос коварной Гекаты:
— Радуйся, смертный! Час твой пришел, и ныне тебя поведу я в глубины ЭребаШутъ наш лежит мимо смрадных устьев Аверна, через глубокие воды Эвнои и Леты, в коих утонет несчастная память грехов и скорбей, что гнетут тебя долу. И мирское, и тварное — все без следа расточится в хладе Коцита и пламени жгучем Пирифлегетона. Там, в царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, где недвижимы мутные омуты и Ахеронта и Стикса, ждет нас начало пути во владения мудрого Орка — и дальше, мимо Стигийских болот, где навсегда ты оставишь и скорбь, и грызущие сердце заботы, прямо к лугам Асфоделя, к блаженным полям Елисейским! Радуйся, смертный! Ибо навек позабудешь ты страх, нищету, и позор, и невзгоды. Муки и тягостный труд не будут страшить тебя боле. Голод, болезнь и унылая старость уже до тебя не коснутся! Танатос-Смерть и брат его Сон на том. обитают пороге, станут они навевать на тебя сонм сновидений приятных, коли ты верно будешь служить владыке Гадеса — Плутону!
Жалобный щебет мириад исторгнутых душ и радостный смех безумных божеств вторили словам Ночной охотницы. Черные псы, с кровавыми угольями вместо глаз, дыбили шерсть на горбатых загривках, щерили хищные пасти, истекая тягучей ядовитой слюною. Словно завороженный, недвижимо стоял я, не умея отвести взгляд от зловещей хтонии. Лик ее был темен, и только глаза, в которых плескалось ненасытное пламя Аида, подобно двум ярким светильникам пылали в лунном сумраке, впиваясь в мой разум, гася сознание…
Неожиданно страшное видение задрожало и стало меркнуть; шумные радостные возгласы: «Вакх! Эвое!» раздались с противоположной стороны форума! Стягивающие меня путы мгновенно исчезли, и, обернувшись, узрел я прекрасного обнаженного юношу, высокое чело которого было увито листами винограда, а в руках сиял серебряный кратер.
Веселая толпа менад и бассарид, одетых в шкуры пятнистых оленей, подпоясанных задушенными гадами, с длинными спутанными волосами, потрясая увитыми плющом фаллообразными тирсами, в оргиастическом восторге следовала за ним. Это они столь шумно славили свое божество — плодоносящего и любвеобильного Диониса-Загрея, а непристойно льнущие к ним козлоногие сатиры и безобразно возбужденные рогатые силены подвывали своим подружкам хриплыми пьяными голосами, потягивая вино из кожаных мехов.
И вновь услышал я обращенные ко мне слова, и лились они подобно елею и меду:
— Сын человечий, не слушай коварной Гекаты! Счастья себе не добудешь, спустившись в безвидный ты Тартар. Медной стеной огорожена мрачная пропасть Аида, трижды ее окружила своим покрывалом из тьмы порождение Хаоса — Никта. Нет, не покой и забвенье найдешь там, но горе и муки! Мерзкий Харон и ужасные дочери Стикса — Зависть, и Ревность, и Ненависть — в той глубине обитают. Цербер трехглавый и боль приносящие Керырвать станут тонкий эфир твоей стонущей в трепете тени. Страшная видом Мегера и орудье Гекаты — Эмпуза — высосут кровь твоих жил и обгладывать примутся кости. Прочие твари Эреба — несытая Ламия, Граи — выедят чрево твое и пожрут твои сердце и печень! Сын человечий, не слушай коварной Гекаты! Знай, что скорей обретешь ты забвенье, забудешь земные заботы, коли ко мне ты пристанешь, к моей вечно радостной свите. Чествуй меня возлияньями влаги пьянящей: соком лозы виноградной и семенем, данным богами, мой окропляй ты алтарь, ведь иной я не требую жертвы! Мигом умчатся тревоги, рассеются мрачные мысли — все сокрушает оковы дарованный мною напиток!
Радостным смехом и возгласами веселья приветствовали слова Диониса его козлоногие и рогатые спутники, а полуобнаженные менады и бассариды в едином восторженном порыве взметнули ввысь увитые плющом тирсы и вновь вскричали в блаженном экстазе: «Эван! Эвое!»
Живительное тепло разлилось по моим жилам, и возбуждение распространилось по всем членам, в некоем забытьи протянул я руки к пленительным призракам… Но что это? Образ юного прекрасного бога стал неожиданно таять, черты его как-то расплылись и обрюзгли, прекрасные волосы поредели, стройные члены искривились — и вот предо мной уже не юноша, но грузный старик с огромным выпирающим чревом, покрасневшим носом и слезящимися глазками, который едва стоит на дрожащих и заплетающихся ногах! Верная свита, издавая горестные вопли, подхватила под руки своего поблекшего кумира и повлекла его назад, в спасительную тень забвения. Но мрак еще не успел окончательно скрыть эту ужасную метаморфозу, как уже иное видение предстало моему взору.
Одинокая величавая фигура появилась в круге лунного света, и, когда она приблизилась, я увидел, что это молодой муж: был он безбород и светел ликом, сияние же очей его казалось подобным сиянию вечерней звезды. Гордо простерши ко мне руку, он заговорил:
— Оставь позабытых богов! Их храмы давно опустели, и не дымятся кровию жертв алтари в них, не слышится пение мудрых фламинов и юных весталок, салии в плясках не славят Квирина и мощного Марса, авгуры уж не следят за полетами птиц, все кануло в Лету! Знай, благонестье не в том, что, в смирении ниц повергаясь, молишь униженно в храмах Творца ты иль нижешь обет на обеты. Но в созерцанье всего при полном спокойствии духа. Если как следует это поймешь, то природа иною сразу предстанет тебе, лишенной хозяев надменных. Руку лишь мне протяни — и весь мир обретешь во владенье: дам тебе то я, что боле никто дать не в силах, — власть и свободу! Собственной воле ты будешь обязан всему и, конечно же, дружбе со мною. Что же касается платы… это потом мы обсудим…
Отступив в страхе и недоумении, но исполненный сладкой отравой соблазна, я мысленно вопросил сего духа: как имя его? И услышал в ответ:
— Много имен у меня: Саммаэль, и Решев, и Нергал, и Хелен беншахар, и Пазузу… Греки когда-то Геспером меня величали, римляне — чтили меня как звезду, что сияет всех ярче… Я — Люцифер! Я — Князь мира сего и владыка Шеола! Руку скорей протяни — и заключим союз наш с тобою…
И ум мой пришел в смятение, ибо был я всего лишь человек и не чувствовал достаточной силы в сердце ответить подобно Ему: «Отойди от меня!» — и велико было искушение, и взалкала гордыня моя земного величия, и зрил я уже все царства мира и всю славу их у своих ног, и мнил я себя подобным барсу, медведю и льву, и на голове моей уже сверкали десять диадем…
Вдруг гулкий удар потряс эфир, и низкий протяжный звук повис над городом — это проснулось медное билосимандра Святой Софии! И тотчас симандры сотен прочих храмов, базилик и часовен богохранимой столицы откликнулись и стали вторить ему радостным перезвоном, призывая православных и приветствуя первые лучи солнца, блеснувшие на востоке. Сливаясь в единый торжествующий хор, неслись звоны из церквей святой Анны и мученицы Зои в Девтероне, храмов во имя святых Иоанна, Николая и Георгия в Кикловии, мучеников Платона,
Мокия, Агафоника, Фирса и Феклы — из разных концов города, дворцовых базилик Петра и Павла, Сергия и Вакха, часовен святого Лазаря и святого Марка, и многих, многих других. А следом, немедля, с пронзительным криком, вспыхнув как пук соломы, в дыму и пламени исчез Люцифер, сгинул древний змий, называемый Диаволом и Сатаною и обольщающий всю Вселенную!
Я же, осенив себя крестным знамением, без сил опустился на мраморные плиты проклятого Амастрианского форума».
Глава 9
ЛИСТОЛАЗ УЖАСНЫЙ
«Аптекарь: Всыпь этот порошок в любую жидкость и выпей все.
Имей ты больше сил, чем двадцать человек, — умрешь мгновенно.
Ромео: Вот золото, возьми».
В. Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник)
Горислав Игоревич закончил чтение и перевел вопросительный взгляд на Вадима Хватко.
— М-да… картина яркокрасочная и поучительная, не спорю, — резюмировал тот свои впечатления после минутного молчания. — Даже меня, ядрен-матрен, пробило: древний змий… мраморные плиты Амастрианского форума… Жаль, что в картину наших преступлений вся эта живопись не вносит ясности ни на йоту… Ох, грехи мои тяжкие! Плесни-ка мне еще водки.
— Теперь твоя очередь, Вадим, — заметил профессор, наполнив рюмку и достав из холодильника закуску, — поведай о двух последних… ляпсусах.
Хватко жестом отказался от тарелки с нарезанной копченой колбаской и, метнув в горло содержимое рюмки, со вздохом начал:
— Значит, опуская лишние детали… Короче, буду краток… а ты не перебивай! — Чувствовалось, что Вадим Вадимович порядком смущен своим служебным промахом. — Значит, вот… Как и обещал, я приставил к Чудному и Хоменко-Лисовскому «наружку». Результатов — ноль. И только вчера — не от «оперов», а из косвенных источников — вдруг узнаю, что академики забили стрелку. То бишь договорились поужинать в ресторане вашего Центрального Дома ученых, что на Пречистенке. Только известно мне об этом стало за какие-то десять-пятнадцать минут до их встречи. Что делать? «Прослушку» установить уже не успеваем… Да и не так это просто, сам знаешь… Ядрен-матрен! Ладно. Хватаю твоего «эсэра» Пеклова, ну, секретарь-референт который (благо под рукой был), пару «оперов» посмышленей — летим в ЦДУ. А в «Серой гостиной» — так тамошний банкетный зал называется… Да, знаю, что знаешь! Не перебивай, говорю! Так вот, в банкетном, где эти старпёры разместились, все столики, как назло, заняты. Зальчик-то, понимаешь, виповский, всего на тридцать мест.
Поскольку меня они в лицо знать не могли, прошелся я пару раз мимо них — чтобы хоть посмотреть, чем они заняты. Ничем особенным: сидят, перед каждым — по полному бокалу красного вина, но пить не пьют, а ведут тихую беседу. Делать нечего, упадаю в ножки Пеклову, прошу, чтобы попытался подсесть к ним. Дескать, вот так встреча, слово за слово, то да се… Встретили они его культурно, вроде как даже обрадовались… Дело в том, что, пока тебя не было, Андрей, по моей опять же просьбе, свел с ними обоими знакомство. Кстати, очень преуспел. Да… Встретили его приветливо, как положено меж интеллигентных, только почти сразу после взаимных расшаркиваний Фадцей Аристархович цепляет нашего эсэра за локоток, отводит в сторонку и шепчет на ушко: извиняйте, мол, Алеша, у нас с Тихоном Адриановичем сегодня приватная встреча и все прочее… в общем, послал. Но эсэр парень упорный, старательный — к Хоменко-Лисовскому метнулся: я, говорит, вам не помешаю, у меня, дескать, тоже до вас важное, срочное дело. Но Тихон этот двоякофамильный только головой покивал сочувственно: никак, мол, невозможно, давайте завтра.
Тогда «нажал» я на администратора, чтобы нам освободили соседний столик, и с одним из «оперов» за ним разместился. Поначалу, правда, толку с того вышло мало: хотя разговор промеж академиков минута от минуты горячее становился, но беседовать тем не менее старались полушепотом — ничего почти не разобрать, так, обрывки фраз… Слышу только, как Тихон в чем-то Чудного словно бы убеждает, отдать, что ли, чего-то, «пока она не принесла нового горя». А тот в ответ бородой трясет: никак, дескать, невозможно… Вдруг Тихон вытаскивает из портфельчика папку и решительно — шварк ее на стол. Чудный обложечку только чуток приоткрыл и аж руками замахал — убери, грит, ее, убери, Христа ради! И по сторонам испуганно — зырк-зырк… Когда он в папку заглядывал, я тоже изловчился-таки в нее взгляд просунуть… и углядел пачку желтых листиков. Листики я эти опознал в момент — тютя в тютю такие же, какие тебе аноним прислал. Ага, кумекаю, так вот про что у них речь!
Потом Тихон в туалет отлучился, руки, типа, помыть — как раз им салат подали, — а Фаддей Аристархович тем временем закурил… и, смотрю, достает из кармана какую-то бумажку и читает. Прочел, значит, головой закрутил, захихикал — то есть поначалу вроде позабавила она его. А потом точно подавился и хихикать перестал; и тут его икота проняла — икает и икает, смех да и только! Разобрало, в общем, старика не на шутку, и потянулся он тогда за вином, чтобы, понятное дело, запить… Гляжу, а он почему-то не свой бокал берет, а тихоновский, а тому — Тихону — ставит свой. Что за притча, думаю?
Тут Хоменко-Лисовский вернулся — мрачный, как инквизитор; даже не мрачный, а какой-то… перевернутый — бледный, в испарине… или напуганный так, словно в сортире с покойным Пухляковым и обоими Щербинскими разом повстречался. Только он сел, а Чудный, отыкавшись, предлагает тост: помянем, говорит, коллег наших невинно убиенных Пухлякова со Щербинскими. После чего отхлебывает слегка из своего бокала и выжидательно эдак смотрит на сотрапезника. Но Тихон Адрианович тоста не поддержал, а даже напротив, напрягся как-то весь. А Фадцей Аристархович ну его подначивать: что, дескать, не пьете? Отчего манкируете? Или обиду какую затаили на покойных? Я же вон помянул, а вы как же?.. Мне на миг показалось, что Тихон свое вино сейчас Аристарховичу в лицо выплеснет. Но нет, сдержался, только пятнами пошел. Тут к Чудному официант подвернулся: «Вас к телефону просят». Я еще больше удивился: кому надо в ресторан звонить, когда сейчас у всех мобильники? А у Чудного мобильный имелся, это я точно знал. Дело, думаю, неладно. Только что предпринять? Сидим, ждем.
Вдруг, батюшки! Смотрю, Тихон Адрианович посидел-посидел, а потом двигает бокал Чудного к себе, а из своего, как бы ненароком, отливает чуток прямо в салат Аристарховичу (чтобы, значит, неполный был) и ставит, соответственно, ему. Тогда бы мне вмешаться, конечно, пресечь, но… в этот самый момент возвращается Чудный, а Хоменко-Лисовский прямо сразу, тот еще и сесть не успел — с места в карьер, что называется, — подъемлет свой фиал и восклицает: «В самом деле, коллега, усопших помянуть надо!» И единым духом осушает до дна. Фаддей Аристархович эдак удивленно на него глазами захлопал, потом вздохнул словно бы с облегчением… упал и умер. Тихон Адрианович ахнул, бокал свой выронил и кинулся к сотрапезнику — принялся его трясти, по щекам бить (чтобы в сознание вернуть — да уж куда!), а потом как заголосит заполошно: «Доктора! Доктора скорее!» Мы тоже, понятное дело, вскочили, подбежали — да уж поздно, пульса не было… А пока я одной рукой номер «скорой» набирал на мобильнике, а второй наручники для Хоменко-Лисовского доставал, тот, ареста не дождавшись, схватился за сердце и моментально-летальным образом отправился следом за товарищем… Вот такая история.