— …Нахваливаешь все своего Бореньку, а я замечаю, что на тебя Николай Трофимович око кладет, — говорила Верина подружка.
— А, пускай себе.
— Так он же не так, как Евгений Степанович, а по-серьезному. Пригляделась бы. Видный мужик. С него девки глаз не сводят, а он все внимание — на тебя.
— Э, что там внешность. Вон Толик покрасивше его.
— Так Толик — слесарь.
— В таком деле, сама знаешь, и слесарь может академиком оказаться.
— Чего ж зеваешь?
Внезапно в разговор двух подружек ворвался накаленный яростью, срывающийся голос:
— Скоро замолчите, девчонки? Слушать противно!
— Чего ж так? — с удивленной ехидцей пропела Верина подружка.
— Вы же о людях, а не о лошадях толкуете.
— О людях, о людях. Лошади зарплату не получают. А ты, если будешь такой горячей, у нас не задержишься.
— Не угрожайте, не боюсь.
Я узнал голос: новенькая, Таня.
— Не связывайся. Она горячая по молодости. Ничего, это проходит.
Пересмеиваясь, они собрались, переобули туфли и ушли. Вскоре, как я слышал, ушла и Таня. Я просидел за шкафом, опустошенный, минут пятнадцать, хотя можно было уже вылезать.
В тот день я не зашел, как условились, к Вере. Долго бродил по городу один. Уходящее солнце зажигало пламенные блики на оконных стеклах верхних этажей, иногда бросало золотые монетки в зелень деревьев.
На второй день Вера старалась не смотреть в мою сторону, ждала, когда я подойду к ней и объясню, почему не пришел. Я не подходил…
Узор капилляров, который я видел в окуляре микроскопа, меня не радовал. Мышечная ткань после перестройки должна была стать несколько иной. Я взял приготовленные Таней срезы и вставил в объектив. Покрутил верньер, и в поле зрения показалась часть клеточного ядра…
Чье-то теплое дыхание защекотало затылок.
— Не помешаю, Борис Петрович? Срезы удались?
— Спасибо, Таня. Срезы отличные. Смотрите, как четко видны хромосомы. Третья фаза. Настоящие свитки с информацией. Одного хватило бы на собрание сочинений…
Меня уже «понесла нелегкая» Я всегда волновался, был в каком-то приподнято-взвинченном настроении, когда наблюдал результаты наших экспериментов. Даже если они были не вполне удачными, как сегодня Ведь мы вторгались в такие интимные тайны природы, на которые еще двадцать лет назад и не помышляли замахиваться. Уже были готовы схемы перестановок, уже мы точно знали не только ЧТО нужно перестроить в гене, чтобы вызвать перестройку в организме, но и КАК это сделать. Уже были готовы отлаженные приборы и выверены методы генной инженерии — этой «науки богов», как назвал ее однажды в пылу дискуссии Виктор Сергеевич. Да, мы могли уже по заказу получать существо мужского или женского пола, заказывать цвет глаз, волос, строение скелета, тип темперамента. И я, рядовой боец «науки богов», чувствовал себя в некоторые минуты демиургом. Конечно, я никому не говорил об этом своем настроении, я берег его от отрезвляюще-насмешливых слов и глаз, даже от собственного скептицизма. Только иногда мои романтические наклонности — прорывались в присутствии близких людей, вот как сейчас, в присутствии Тани.
— Нам говорили на лекции по генетике, что каждая клетка хранит в себе информацию о строении всего организма.
— Избыточная сложность с точки зрения техников. Но только так клетка может бесперебойно функционировать в сложнейшем сообществе, называемом организмом. Единый принцип — частица содержит в себе целое. А в результате в каждой вашей клетке, Татьяна, — возможность вашего воссоздания. Не видите в этом ничего символического?
— Каждая клетка человека несет в себе всего человека, — отозвалась девушка.
Я оторвался от микроскопа и повернулся к ней. Большие глаза потемнели, налились печалью и раздумьем. И устремлены они были в какую-то глубь, куда не заглянешь с микроскопом.
Случайно я встретил Виктора Сергеевича одного в коридоре после работы. — Формулы обработали? — спросил он.
— Заканчиваю. ВЦ задерживает.
— К Александру Игоревичу обращались?
— Он обещал. Но там очередь…
— Пойдемте, я гляну, что вы уже сделали и что осталось, — и, не ожидая моего ответа, ринулся в лаборатории.
Он быстро просматривал лист за листом, иногда делал пометки.
— Проверьте еще раз это соединение. В чистом виде и с бензольным кольцом. А потом уже включайте в препарат.
— Уйдет уйма времени.
— Кто же говорит, чтобы вы его проверяли на обезьянах или коровах. На математических моделях! А параллельно — на мышах.
— В ВЦ очередь, — робко напомнил я.
— Математику учили? Вам сейчас нужна простейшая модель. Сами не в силах ее составить? Сколько раз повторять: без математики в современной биологии делать нечего. Тем более в генной инженерии. Это все равно что копать котлован под фундамент высотного дома лопатой. — Он фыркнул от огорчения. — Вы же были неплохим математиком в университете. Думаете, я забыл? И не спорьте. Начните сами, а я помогу. Начните сегодня же.
Я невольно взглянул на часы, и он начал злиться:
— Ну, не в буквальном же смысле. Вчера. Завтра. В течение ближайших двух дней.
— Хорошо, Виктор Сергеевич, но вот здесь, посмотрите… Реакция доведена до конца, а ткань не изменилась так, как предполагали…
Он прищурился, поймал меня в прицел глаза, стал рассматривать:
— О-о, начинающий хитрец! Желаете, чтобы за вас подумали? Притворяетесь, что сами не знаете ответа? Исчерпаны возможности этой ткани, батенька. Ищите обходные пути. Не всегда прямой путь — кратчайший Замените, например, для начала фермент группы «зет» ингибиторами…
Я откинулся на спинку стула. Именно это предполагал сделать я. Но догадка стоила мне недели напряженных размышлений и поисков. А он вот так просто — за минуту. Ну что ж, говоря его словами, если в твое распоряжение попала мозговая машина повышенной мощности, используй ее до конца.
— Виктор Сергеевич, посмотрите и этот лист. Вот здесь тоже ничего не выходит…
— А здесь за вас посчитал Александр Игоревич в самом начале. В рекомендациях было записано. Забыли, потеряли? Разыщите!
Ну и память у него! Феноменальная! Страницы сложнейшего текста с математическими расчетами помнит наизусть. Но на этот раз он ошибся: я отнюдь не забыл рекомендаций скомбинировать живую ткань с искусственной и применить новый вид пластмассы…
Виктор Сергеевич окинул меня подозрительным взглядом:
— Или не хотите привлекать на помощь химию полимеров? Решили обойтись собственными «демоническими усилиями»? Гордыня вас погубит, добрый молодец.
И от того, что он снова попал в точку, раздражение неумолимо начало расти во мне, как снежный ком, подступало к горлу.
— Мы хотим перестроить живую ткань, а не менять ее на искусственную. В противном случае зайдем дальше, чем предполагали.
Он закинул ногу на ногу, потом вскочил и забегал из угла в угол. Внезапно он круто повернулся ко мне.
— А вы точно знаете, где нужно остановиться?
Неужели он не понимает, куда ведет этот путь? Пагубный путь, на котором нельзя будет остановиться и повернуть обратно? Меня ничто уже не могло сдержать.
— Сначала заменим один участок, затем другой, третий… А что останется? Нет, я не пойду на такой компромисс. Этот путь не по мне!
— Не плюйте в колодец.
— Когда же он пригодится?
— Когда исчерпаются резервы природных структур. А они неминуемо исчерпаются. И сравнительно скоро.
— Даже переделанных и улучшенных нами?
— Даже. Пластичность природных структур имеет предел.
Я молча смотрел на него, придумывая достойное возражение.
— Ну что вы уставились на меня?!
Он всегда злился, когда его недостаточно быстро понимали. Ему казалось, что люди упрямятся и не желают вникнуть в суть. А он сам никак не желал понять, что за его мыслью трудно угнаться, что обычному человеку необходимо дополнительное время, чтобы воспринять и постигнуть его мысль
— Ладно, будем считать, что у вас слишком длинная шея, — ворчливо проговорил он и, раздраженно барабаня пальцами по спинке стула, начал объяснять: — Когда конструктор создает тип автомобиля, он рассчитывает его для определенных условий, хотя и оставляет запасы прочности, мощности. Если вы захотите улучшить модель, сможете заменить шасси, форсировать двигатель — и выжмете дополнительную скорость. Скажем, со ста пятидесяти до двухсот километров в час, до трехсот, наконец. Но если вам понадобится скорость полторы тысячи километров r час, а?
— Создам другую модель.
— Мы же не в детском садике. Это уже будет не автомобиль, черт возьми! Сопротивление среды. Для такой скорости придется менять среду.
Вид у меня, вероятно, был растерянный, и он слегка смягчился:
— Вы впали в амбицию, гордый добрый молодец. Придется начинать с азов. Природа создавала человека для тех же целей, что и дождевого червя или там божью коровку. Борьба за существование, размножение в условиях замкнутого пространства и снова борьба за существование. Да, добрый молодец, и создавала она его по принципу червя, а не творца всемогущего! Не хотите червя, претит вам, так в лучшем случае — шимпанзе, хотя тут нет никакой принципиальной разницы. Те же основы конструкции, обмен веществ, способы питания, взаимодействие с внешней средой, поддержание гомеостаза. А человек взял да и стал из собирателя сеятелем, и для этого ему понадобилось еще стать исследователем и творцом. Так он действовал в процессе самопрограммирования, без наказа матушки-природы… Хотите спросить, почему без наказа? Он был бы зафиксирован в отличиях нашего с вами строения от всего остального животного мира, а его нетути. Итак, без наказа человек решил стать экспериментатором. Как уж тут обойтись той же конструкцией организма?
— Значит, по-вашему, выход в ином: искусственные ткани, искусственный интеллект, а потом — искусственный человек, сигом? Слышал о таких модных идейках.
— Модными идеи становятся в силу целесообразности.
— Но для кого тогда прикажете стараться? Я эгоист, как все люди.
— Не-е-ет, ничего не поделаешь! — Он даже ногой нетерпеливо притопнул. — Тупо сковано — не наточишь. Вы бы думали не как возразить, а как понять. Речь идет именно о сохранении человеческого — лучшего, что в нас есть. Расстается же человек с родным, кровным своим аппендиксом. Меняет челюсть, сердце, почки… Расстанется с большим, когда прижмет, когда поймет…
Он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере — совершенно не считаться с субординацией, особенно если ему казалось, что кого-то обидел.
Походил по лаборатории. Через полминуты спросил:
— А где Татьяна?
— В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит.
— Пойдемте взглянем.
Он так и не уточнил, на кого «взглянем».
Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке.
— Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.
Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:
— Интересно. Очень даже.
Повернулся всем корпусом ко мне:
— У коров и овец изменения стойкие?
— Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген «Л» не срабатывает. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?
Объект нашего разговора приподнял косматую голову, словно прореагировал на мои слова.
— Нет, пока еще рано, — ответил Виктор Сергеевич. — У меня есть соображения. Вот выберу время как-нибудь после работы и понаблюдаю за ним. Если мои предположения верны…
Он так и не сказал, что будет, если его предположения верны, только засмеялся своим мыслям и потер руки. Затем посмотрел на Таню, а обратился ко мне:
— Вы сейчас домой? Пожалуй, немного пройдусь с вами, если не возражаете.
Его автомобиля у подъезда не было. Он часто отпускал шофера, когда задерживался.
Мы пошли втроем по утоптанной скользкой дорожке. Виктор Сергеевич взял нас с Таней под руки и стал вспоминать о коллективной поездке осенью по грибы, о том, как Таня заблудилась в лесу и ее едва нашли. Мы посмеялись, и Таня спросила его о внучке и дочке — я понял из разговора, что она хорошо знакома с ними.
Мы с Таней в тот вечер еще долго гуляли по заснеженному проспекту Науки. Набрякшее небо висело низко, облака казались следами босых ног на темно-зеленом льду. Под ногами потрескивала снежная парусина. Ветер менялся, становилось теплее.
— Откуда вы знаете домочадцев академика? — спросил я.
— Училась с его дочкой в одной школе, — отчего-то смутившись, неохотно ответила Таня и поспешила спросить: — А почему Виктор Сергеевич пришел с вами в виварий?
Пришлось рассказать о вчерашнем разговоре и о том, как сегодня неожиданно академик появился в лаборатории.
Мы заговорили о своеобычности Виктора Сергеевича.
— Это своеобычность гения, — утверждала Таня. — Даже то, как он исправляет свои ошибки, как не боится уронить свой авторитет.
— Так должны поступать все люди, Таня. Исключение должно стать нормой.
— Должно? — насмешливо произнесла она. — А когда станет? Одни не хотят поступиться гордыней, а другие боятся потерять ее. Ведь их авторитет держится на довольно хрупком фундаменте. Только такой человек, как Виктор Сергеевич, может позволить себе не считаться с условностями. А много ли таких?
— Точно таких очень мало. Но тех, кто поступает так же, гораздо больше. Необязательно быть гением, чтобы поступать честно.
— Он не просто честный человек, а директор крупнейшего института, где собраны значительные умы. Чтобы управлять ими, надо быть умнее их всех…
— Или честнее. Или добрее. Или терпимее. Или лучше владеть собой. Или, или, или… Понимаете?
— Не согласна, — сказала Таня и качнула помпоном на шапочке. — По отдельности ни одно из названных качеств не дает решающего преимущества. А если они сами не признают его над собой? Он не сможет здесь руководить…
Я смотрел на ее губы, как они выпячиваются и на них то появляются, то исчезают крохотные морщинки. Я слишком долго смотрел на ее губы, и мне расхотелось спорить.
— Ладно, — сказал я. — Может быть, вы и правы.
Она удивленно вскинула ресницы, на которые налипли снежинки, и уставилась на меня. И я не осмелился ее поцеловать.
Ранние сумерки залепили окна. Сквозь черноту чуть пробивались светлые точки — то ли далекие фонари, то ли звезды. Таня помогала мне сверять таблицы. С улицы донеслась сирена «скорой помощи». Я подумал: «Сколько несчастий случается в большом городе ежесекундно…»
По коридору затопали тяжелые шаги. К ним присоединились другие, третьи… Бежало несколько человек. Таня вскочила, распахнула дверь. Донесся чей-то запыхавшийся голос:
— В виварии несчастье!
…Виктор Сергеевич лежал в луже крови недалеко от клетки Опала, подогнув ногу и вытянув руку вперед. Из-под полы белого халата виднелся знакомый серый костюм. На его голову страшно было смотреть. Врач «Скорой помощи» что-то говорил санитарам. Из тамбура прозвучал негромкий властный голос:
— Пропустите, пожалуйста.
Несколько человек гуськом прошли в виварий. Один из них, в милицейской форме, остановился, повернулся лицом к тамбуру и предостерегающе поднял руку:
— Кто может дать показания, останьтесь. Остальных прошу вернуться ч свои комнаты, но из института пока не выходить.
Я не был уверен, что смогу «дать показания», но остался. Таня тоже. Она стояла рядом, прислонившись плечом к моей груди, опустив голову, чтобы не смотреть «туда». Я чувствовал, как дрожит ее плечо, и боялся, что она сейчас упадет.
— Кто может сказать, почему директор оказался здесь? — спросил высокий мужчина, расстегивая пальто и доставая ручку. Сросшиеся на переносице густые брови и горбатый нос придавали ему диковатую суровость.
— Виктор Сергеевич собирался понаблюдать за подопытными шимпанзе, — сказал я.
— Он часто это делал? — Глаза мужчины уставились на меня, словно сфотографировали. И тут же он представился: — Следователь Шутько, Михаил Георгиевич.
Я тоже назвал себя и сообщил ему, что Виктор Сергеевич приходил в виварий не реже раза в неделю, если, конечно, не был в отъезде.
— Это во время вашего дежурства произошло несчастье с обезьяной?
— Да, — сказал я, удивляясь, кто ему уже успел сказать об этом.