– Людоеды нам – что? Они ж дикари, а у нас – во, сила! – выкрикнули из толпы карателей.
– Людоеды эти места знают, и хоть сила ваша велика, а лучше опасайтесь. И уж чтоб без моего слова никто не совался на ил. В нем твари живут опасные, ядовитые. Гады всякие, зверье. Бывают и такие, с которыми биться невозможно, только убечь вовремя – вот спасение, но к таким я вас не поведу, пройдет ваш караван по местам поспокойней. И там будут опасности, да я уберегу, токо слухайтесь моего слова. Как покатим по илу, из самоходов – ни на шаг. Без моего ведома ни до ветру чтоб не ходили, ни покурить-подышать, а то знаю я вашего брата! Когда на привал встанем, тоже меня слухать. Кому чего надо – спрошайте, я для того с вами иду, на вопросы отвечу, от беды уберегу.
Пока старик вещал, Йоле было скучно. Она разглядывала безжизненный пейзаж, волны и перекаты монотонно-серого цвета. Изредка среди ила попадались на глаза камни и выбеленные солнцем да кислотными дождями кости. Вдруг она заметила – камень шевелится. Небольшой камень, высушенный, как и вся округа, с кулак размером, да и формой наподобие кулака, округлый такой весь. Камень сдвинулся с места. Не покатился, а плавно переполз чуть ближе. Потом еще. И еще. Живой камень. Йоля сделала шаг навстречу булыжнику. Тот чуть качнулся и сдвинулся, скользнул по иловой корке. Йоля снова шагнула, и камень тоже пополз. Мажуга оглянулся, увидал, что девчонка идет на ил, поспешил следом. Проследив ее взгляд, тоже увидел движущийся камень, вскинул кольт. Пуля чиркнула камень по округлому боку, он подпрыгнул, перевернулся и шмякнулся в ил. Завозился, завертелся, отрастил пять тонких ножек и, хромая, проворно заковылял в сторону. Качнулся, погружаясь боком в серый грунт, и провалился, только облачко пыли взметнулось на том месте.
Когда Мажуга выстрелил, все обернулись, хватаясь за оружие, но иловая корка уже успокоилась.
– Шо?
– Что такое?
– Почто стрелял?..
– Камень живой, с ножками, – объяснила Йоля.
Тощий ученик Аршака вприпрыжку поскакал к тому месту, где камень погрузился в ил, присел и стал разгребать пыль.
– А ему не опасно в ил лезть? – спросил Самоха. – Мальцу-то?
– И ему опасно, но не так чтоб, – непонятно ответил Аршак.
– И как это так?
– На нем кохар, вот на мне тож. – Старик показал пахучий мешочек, висящий на груди, приподнял на тесемке и повертел, чтобы все разглядели. – Энти штучки местные дикари носят, и их твари не трогают. Верней сказать, не трогают без причины, но если раздразнить, подранить там – то, конечно, любая тварь озлится, невзирая на кохар. Дух из этого кулька выходит особый или еще что, но помогает. Мой кохар очень сильный, я его с людоедского вождя снял, с которым у нас большая битвы вышла.
Чернявый ученик подбежал, тряся косичками, и вручил Аршаку тоненькую белую палочку. Старик взял ее двумя пальцами, повертел и поднял, чтобы всем было видно:
– Краб это был! Лапу отстрелили – он сбег. Кусается он так, что и ногу оттяпать может – взрослый если, а этот был молодой, любопытный, вот и сунулся под выстрел. Однако живым сбег и, как подрастет, сможет бед еще наделать. Стерегитесь, в пустыне нет ничего доброго. Все, что непонятно, – то и опасно. Что движется – то и опасно.
– А ежели не движется? – спросил какой-то каратель.
– Значит, затаилось, ждет случая. Тоже, стало быть, опасно. Я не шучу, не смейтесь. Кто сегодня смеется, завтра может крабов накормить. Падаль они уважают, вот что.
– Как звать твоего малого? – поинтересовался Самоха.
– А кто его разберет, волосатика смуглого! У дикарей имена такие, что не враз и повторишь. Я Угольком кличу, он отзывается.
Парнишка закивал, тряся косичками.
– Он что, из этих, из людоедов, что ли?
– Ага. Только его из племени выгнали, вот и пристал ко мне.
– За воровство небось и выгнали, – прошипела Йоля на ухо Мажуге. – За то, что воровать не умеет.
Потом стали рассаживаться по самоходам. Аршак занял место в трофейном сендере, который и возглавил походную колонну. За ним катили мотоциклетки, бронеход, другие сендеры, гусеничная башня. Замыкающим тоже был бронеход. Проводник заверил, что на такой большой конвой дикари напасть не посмеют, но если кто отстанет – быть беде. Опять же ехать нужно точно за ним – куда головной сендер, туда и остальные, так что пусть держатся колеи.
Начался марш. Сперва сендер с Аршаком катил довольно резво, потом скорость упала. Мажуга пояснил Йоле, что неподалеку от Моста более или менее безопасно, тварей распугали. В жизни же как? Охотник в любой миг может превратиться в добычу. И любая пустынная тварь, если зазевается, попадет на сковородку или в кипящий котелок. Другое дело, что не все съедобны… Зато дикари Донной пустыни, в отличие от тварей, ошиваются рядом с Мостом – здесь им, людоедам, самая добыча. Но на конвой оружейников они напасть не посмеют. А вот дальше пойдут места неисхоженные, дикие.
– Хотя, – добавил Ржавый, подумав, – это дорога к Кораблю, здесь частенько проезжают, так что дикарей опасаться нужно больше, чем гадов, которые в ил закопались.
– А что в том Корабле? Что он такое? Почему туда ездят? – Йоле было жарко и скучно, хотелось поговорить.
– Корабль посередине Соленого озера стоит, – принялся пересказывать Мажуга то немногое, что знал о конечной цели их странствия. – До Погибели корабль это и был, плавал по морю, которое теперь высохло. А сейчас там люди живут. Арсенал там, место такое, где оружием торгуют… Ну и Арена.
– А это чего?
– Людей и мутафагов стравливают для потехи. Многим нравится, нарочно приезжают поглядеть. Рынок оружия опять же.
– Незаконный? Вроде того, который мы разнесли?
– Мы? Хех… Ну да, вроде, только больше раз в пятьдесят. Народу на Корабле уйма, оружия полно, там каратели не развернутся. Придется Самохе как-то добром решать. Вот он и грустит заранее. Опять же пушку, орудийную платформу то есть, пришлось покинуть, а без нее в Корабль как попадешь? Он железный, обшивка там потолще, чем на наших бронеходах, да и качеством получше. Договариваться придется, чтобы выдали Графа.
– А сумеют договориться?
Тут Мажуга отвечать не стал. Похоже, его самого этот вопрос занимал.
Для ночлега Аршак наметил каменистую площадку, посреди которой ржавел невесть когда брошенный самоход. Проводник выбрался из сендера и велел пока никому не высовываться. Колонна остановилась в походном порядке – как ехали, так и встали, в линию. И ждали, покуда старик обойдет вокруг старой железяки, осмотрит место. Уголек носился за ним, переворачивал камни, заглядывал в каждую трещину, вскарабкался на ржавый самоход. Солнце уже опустилось к ровной линии горизонта, окрасило иловую корку в красный цвет. Плоскую равнину пересекли тени; теперь от каждого, даже небольшого камушка, тянулась длинная серая полоса.
Наконец Аршак позволил въезжать на каменную пустошь. Самоходы поставили в круг, по распоряжению проводника расстелили между машинами брезент.
– Вот по нему и гуляйте, – разрешил старик, – но лучше сидите на месте и на ил лишний раз ни ногой.
Уголек притащил капот от старой развалины, на этом ржавом стальном листе развели костер, там расположились проводники. Пушкари и верили старому, и сомневались – что ж тут опасного? Ни звука кругом, ни движения.
– Вот и радуйтесь, что ни звука, – отрезал Аршак. – Здесь все что угодно может смертью обернуться. Пустыня на вас смотрит – кого бы взять, выбирает.
Самоха строго оглядел карателей, снова напомнил, чтобы проводника слушались. Потом стемнело, тени, которые наподобие маленьких ночей таились под камнями, выросли, расползлись и слились в одну большую ночь. На фоне ярко-синего неба, утыканного звездами, силуэты боевых самоходов казались нагромождением черных камней. На башне собрали ветряк, запустили, включился прожектор. Тишина и безлюдье подействовали и на разбитных карателей – бойцы загрустили, никто не орал, не шутил и песен не распевал, как обычно бывает на привале. Поужинали и забрались в башню да в самоходы, задраив за собой люки – на этом тоже настоял Аршак. Только несколько человек заночевали в сендерах.
Йоля с Мажугой решили остаться снаружи, хотя Самоха и звал в башню. Игнаш боялся, что к девчонке ночью кто-нибудь из карателей сдуру полезет, а она просто не хотела в духоту и вонючий смрад, какой всегда стоит внутри боевых самоходов.
Прошла ночь спокойно, на башне часовые, часто сменяясь, глядели за округой, вертели прожектор. В центре, у ржавого остова старой машины, горел скудный костерок…
Под утро сделалось холодно, поднялся ветер. Йоля проснулась от того, что замерзла. Нащупала свернутый плащ – тот самый, в который поначалу велел нарядиться Мажуга. Развернула, стала укутываться, и ей почудилось какое-то движение среди складок. Она замерла, и тут же поднял голову Игнаш:
– Что?
– Та ничё вроде… Ай! Ай-й-й!
Йоля завизжала от боли, пронзившей правую икру, вскочила, запрыгала на сиденье. Тут же на сендер лег луч прожектора – каратели на верхушке башни несли караул на совесть, всполошились сразу. Мажуга выпрямился с кольтом в руке, заметил, как шевелится плащ, который Йоля уронила, и выстрелил в копошащийся комок. Выстрел разбудил карателей, заскрипели бронированные дверцы, раздались встревоженные голоса. Йоля ныла, зажимая пораненную ногу; между пальцами сочилась тонкой струйкой кровь.
Игнаш стволом кольта подцепил складки простреленного плаща, стянул в сторону – на пробитом пулей сиденье валялся краб. Пуля прошла сквозь самый центр круглого панциря, тварь подыхала, но еще вяло шевелила лапками и щелкала клешней. Мажуга распахнул дверцу и пинком вышвырнул дрянь на камни. Лапок у краба было пять, одной не хватало. И размером он был точь-в-точь как тот, которого Мажуга подстрелил неподалеку от Моста.
У прогоревшего, едва чадящего дымком костра встал Аршак, почесался, скинул одеяло. Разглядев краба, громко заявил:
– А говорил я: не нужно снаружи ночевать, лучше по самоходам запереться. Пустыня не шутит.
Уголек сел рядом и принялся усиленно тереть кулаками глаза, но Йоле показалось, что вредный дикарь не спал вовсе.
– Слышь, дядька Мажуга, а это он краба мне подсунул. Слышь, что ли?
– А ты как думала, заноза? Ты у него кошель сперла, а он так спустит?
– Я сперла? Я сперла? Да это он же сам первый!..
– А ты вторая.
– Я для всех, я для наших… для своих… – Йоля даже растерялась. Надо же, как дядька дело повернул: сперла!
– Ладно, не пищи. Давай ногу, погляжу. Ого… Ну, ты вот что, зубы стисни, будет больно. Если заорешь – всех разбудишь, весь лагерь сбежится на тебя глядеть.
Когда он промокнул порез смоченным в водке бинтом, Йоля только охнула – очень уж не хотелось, чтоб сбежались все.
Потом Мажуга бинтовал располосованную крабьей клешней ногу, а Йоля подвывала – но тихонько, вполголоса. После этого он велел выпить арбузного вина и спать.
– А я еще посижу, – сказал, – погляжу, что тут да как.
Больше до рассвета тревоги не возникло, однако колонна не досчиталась Штепы. Он, придя в себя под утро, полез из бронехода по нужде, прошел два шага из круга, да и свалился ничком. С башни часовой его видел, но больше ничего не заметил. Когда к карателю подбежали и перевернули, он уже не дышал.
– Эй, проводник, – позвал Самоха, – что с ним приключилось?
Старик пожал плечами:
– Пустыня его забрала.
– Эт я вижу, но как? От чего человек помер?
– Не знаю, – равнодушно ответил Аршак.
– Как же так? Живешь здесь и не знаешь?
Старик снова пожал плечами. Лицо его оставалось непроницаемым.
– Ладно, – махнул рукой управленец. – Закопайте Штепу, да двинем дальше.
– Нет, нет! – Вот тут Аршак всполошился сразу. – Не копать! Копать нельзя! Камнями завалим! И в путь погоди, начальник, не спеши выступление командовать. Буря будет, здесь переждать надобно. Здесь место получше.
Самоха с сомнением глянул в чистое, даже можно сказать, гладкое небо… но смолчал. Йоля все пыталась перехватить взгляд Уголька, но тот, хотя и скакал вокруг самоходов, как обычно, на девчонку не посмотрел ни разу. Это лишь укрепило ее подозрения.
Непогода нагрянула внезапно. Горизонт начал темнеть – сперва незаметно, потому что солнце встало, а с зарей пришли свет и жара. Только западный край пустыни постепенно заливался темнотой, словно туда солнечные лучи не попадали. Медленно-медленно темная пелена стала наползать, приподниматься над горизонтом, будто чистое голубое небо затягивал полупрозрачный полог.
Самоха велел всем укрыться в самоходах – проводник не соврал, что-то надвигается. Каратели, напуганные смертью Штепы, и без того наружу совались неохотно, так что приказ выполнили поспешно. Аршак прошелся вокруг бронированных машин, указывая, какую щель заткнуть, где подогнать получше. Для бойниц верхних этажей гусеничной башни не предусматривались заслонки – их затыкали тряпками, ветошью и старой одеждой. Лопасти с ветряка сняли, барахло, установленное снаружи, закрепили получше, сендеры накрыли отрезами брезента. Игнаш с Йолей перебрались в башню к Самохе. А небо темнело все быстрей, ветер усилился. В щели стало заносить крошечные частички ила… Проводник с Угольком остались снаружи, харьковчане поглядывали на них сквозь узкие щели в броне. Старик с пацаном развернули одеяла, забрались в сендер и накрылись одеялами как пологом. Поверх еще кусок брезента накинули, зацепив за крюки на бортах сендера. Самоха велел задраивать последние дыры, но ветер проникал в щели, нес иловую пыль, совершенно закупорить башню все-таки не удалось.
Вой за броней нарастал, многослойные кожаные стенки башни, натянутые на каркас из люминиевых трубок, задрожали, как бубен. В сочетании с ревом ветра и рассыпчатой дробью, которую выбивали песчинки, это звучало как дикая музыка. Башня стала слегка раскачиваться под ударами бури. Каратели, набившиеся на второй этаж, поспешили спуститься в нижний отсек. Там было тесно, люди сидели и стояли в духоте вплотную друг к другу; жаркий, насыщенный иловой пылью воздух овевал их. Йоля решила сидеть наверху, Игнаш тоже остался. Сперва внизу разговаривали, харьковчане повышали голос, чтобы перекричать рев и треск, потом смолкли – пустыня выла сильней. Ветер врывался в щели, закручивал внутри стен спирали и петли, вихрем вились струйки илового праха, лезли в нос и горло, не давали вздохнуть. Йоля стянула платок с головы и обмотала лицо, Мажуга стряхнул куртку и накрыл ею голову. А вокруг башни уже не ревело – гром шел настоящий. Что-то оглушительно трещало, ухало и раскатисто грохотало вокруг. Верхушка сооружения ощутимо раскачивалась. Хотя гусеницы не отрывались от грунта, башню трясло, ее каркас гнулся, скрипел, визжал – но эти звуки были совсем не слышны в грохоте стихии.
Налетел новый порыв урагана. Скомканную ветошь, которой каратели заткнули бойницу, выбило, как снаряд из пушки, в башню ворвался ворох частичек ила, а в открывшемся проеме показалось серое небо, исчерченное зигзагами потоков мелкой пыли. Прокатился раскат грома, фиолетовая зарница блеснула совсем рядом, ослепила. Небо рвалось в башню, силилось протиснуться в темное душное нутро, запускало пылевые щупальца, тянулось к людям. Порывы ветра били в щели, словно клинки.
– Дядька! – заорала Йоля, прижимая платок к лицу, чтобы не задохнуться в этом пыльном мареве. – Дядька-а-а! Ты говорил: небо красивое-е-е-е!!!
– Смотри! – Он чуть распахнул полы куртки, которую набросил на голову, и указал пальцем в светлый прямоугольник бойницы.
По грозному черному небу величественно проплывали гигантские крылатые силуэты, огромные, широченные. Тень их могла бы накрыть башню целиком, если бы светило солнце, но солнца не было, все стало серым.
– А-а! Что оно такое?!
Игнаш молчал, притихла и девчонка. Оба завороженно наблюдали, как чудовища плывут сквозь вихри и бьющие из черного неба молнии, взмахивают треугольными крыльями, перестраиваются на ходу, взмывают к серому небу и ныряют к серой земле. Одно из них плавно снизилось к соседнему пригорку, качнуло округлой головой, слишком маленькой для таких здоровенных крыльев. Под ним завертелся песчаный смерч, а тварь снова взмыла к клубящимся в вышине тучам. В полете скатов было нечто такое, что притягивало взгляд, не позволяло отвернуться или закрыть глаза. Эта картина пьянила и очаровывала, хотелось вырваться наружу, под ветер и потоки иловой пыли, окунуться в них, словно в бескрайний океан, броситься очертя голову, взмыть ввысь, раскинув руки…