– Хотите снова заняться космосом, Константин Михайлович?
Со стороны города послышался нарастающий гром товарного поезда. Вот – нахлынул. Пушечно лопнул воздух. Стремительно и тяжко полилась мимо членистая грохочущая масса порожних вагонов, время от времени мелькали горбы щебня, с которых рвались по ветру тучи пыли… Локомотив так пер, так надрывался, будто от того, протащит ли он вовремя поперек страны этот состав, полный пустоты, чуть сдобренной грязным дробленым камнем, зависела по меньшей мере судьба битвы под Сталинградом. Разговаривать стало нельзя. И Журанков был этому рад, потому что не знал, что сказать. Это напоминало издевательство. Хочешь жить? Нет, мол. Не очень. Обойдусь. У меня лопата.
Товарняк гремел. Так могли бы, наверное, греметь друг о друга металлические протезы во рту долго и мучительно агонизирующего старика – если вплотную прижаться ухом.
Пролетел. Быстро удаляясь, затих барабанный рокот колес. Снова стал слышен щебет птиц, будничный шум автобусов на площади перед вокзалом, близкие и далекие голоса ни о чем не подозревающих людей.
Наверное, Афанасий уже взял себе боярышник.
А может, сегодня – настойку овса…
– Хочу, – напряженно и немного с вызовом ответил Журанков, глядя Алдошину прямо в глаза.
ГЛАВА 8
Мы едем, едем, едем
Машину вела жена.
Странное дело. Катерина села за руль много позже него, Бабцева, но уже водила лучше. Да почти с самого начала – лучше. Вывереннее, хладнокровнее, экономичнее – не делая ни единого лишнего движения. И не шарахалась пугливо, и не доказывала никому, что она на трассе главная… Просто катила себе, будто единственное одушевленное существо, а остальные – явления природы, и не более, мелкие непоседливые стихийные бедствия, с которыми глупо спорить, на которые нелепо обижаться, к которым вообще не надо относиться никак. Неумно вступать в отношения с неровностями дороги, ведь правда? А если бугры и выбоины вдруг получили возможность бегать взад-вперед, это ничего не меняет: надо их видеть, учитывать, и довольно с них.
Только курила она за рулем больше. Буквально одну от другой. Когда она брала машину Бабцева, он потом долго ее проветривал… Не то что он не терпел запаха табачного дыма, но есть же предельно допустимые концентрации.
Сегодня, правда, Бабцев мог по этой части дать жене сто очков вперед. Скула уже не болела, и следов насилия на лице, что называется, и днем с огнем не нашлось бы – но продавленная чужим кулаком вмятина на душе никуда не делась; и мысль о том, что в компании с эсэсовцем придется прожить несколько дней, разумеется, не грела. Нервировала, прямо скажем. А тут еще так совпало, что тоже, в общем, малоприятную встречу с Вовкиным отцом пришлось организовывать прямо по дороге – тот не успевал раньше приехать в Москву никак; да хоть спасибо, что вообще выбрался, и не пришлось ни к нему в Питер тащиться, ни мириться с потерей части суммы на перевод… Катерина договорилась с ним, что просто проедет мимо остановки метро "Сокольники" – почему-то этот ее муж бывший назвал именно "Сокольники", и Катерина не стала ни спорить с ним, ни уточнять, почему именно там – в конце концов, это почти по дороге. А откладывать ее встречу с бывшим на потом, на после отъезда Бабцева – уже и сам Бабцев не хотел. Береженого бог бережет. Лучше пусть под присмотром и мимоходом.
Черт его знает, почему "Сокольники"… Неприятное какое-то название, большевицкое. Наверное, из-за шедевра соцреализма – фильма "Добровольцы", под который, помнится, всегда норовила всплакнуть мать. "Как просто вам стало в Сокольники ездить"… А ведь она сама сколько лет проработала в метростроевской многотиражке – уж кто-кто, а она-то знала, что между сиропчиком этого кинища и кровавой грязью реальной каторги подземелий нет ровным счетом никаких точек соприкосновения. Наверное, именно тогда маленький Валя, с непониманием и даже страхом глядя на проступающие в глазах матери слезы (он все пугался, что у мамы что-то болит), впервые ощутил омерзительную мощь красивой лжи и пагубность ее для душ людских. Даже для самых лучших.
В общем, стоило Катерине припарковать машину и выйти, сразу потерявшись в густом и бестолковом роении местных народных масс, Бабцев сам не выдержал – закурил. Уже четвертую за сегодня – если так пойдет на протяжении всей командировки, вред здоровью будет просто ударным. Оставалось надеяться лишь на то, что на месте все более или менее устаканится – хорошо, статья с намеком, что у "Полудня" рыльце в пушку, успела выйти вовремя. И получилась она, теперь уж можно сказать вполне отстраненно, объективно, как не о своей – хорошая. Не зря Сема позвонил и поблагодарил… Отдельно поблагодарил за то, что так тактично удалось организовать материал – никаких прямых намеков. Ну, это он зря, это Бабцев все прекрасно понимал и сам – не свинья же он. Сема, правда, похоже, не вполне верил, что он не свинья: прямо спросил, не говорил ли кому-то Бабцев, откуда получил информацию. Внаглую врать бывшему другу и нынешнему все же, как ни крути, доброму приятелю Бабцев не мог, не в его правилах было подобное – и потому ответил честно и прямо: пришлось сказать главному. Тот перед громкой публикацией попросил хотя бы по секрету открыть, есть ли огонь под этим дымом. Но главный – человек высочайшей пробы, дальше него не уйдет, если только этот ваш дурацкий космос не вздумает на газету в суд подать – да и то обязательно у тебя, Сема, спросим, разрешишь ли на твою персону сослаться. Все будет нормально, не переживай. На том и закончили. Немножко зудело, что во время разговора с главным в кабинет то и дело кто только не заглядывал со всякими неотложными пустяками – редакция же, не мавзолей. Нуда ладно, не суть. И Семен этих рабочих моментов никогда не узнает, и понять, о чем Бабцев и шеф шептались, по обрывкам все равно никто бы не сдюжил.
Ушедшая на встречу Катерина не появилась после двух сигарет, и пришлось прикуривать от второй сразу третью. Доведут бабы до онкологии. Надо было пойти с женой вместе – но когда Бабцев заикнулся об этом, тут уж Катерина встала на дыбы. Да Бабцев и сам не горел желанием общаться с ее обнищавшим лауреатом. В общем, он жене вполне доверял: женщина с таким рациональным характером глупостей не наделает. И все же чем черт не шутит…
Иногда человеку именно на переломе от зрелости к возрасту, так сказать, пожилому вдруг может приспичить хоть на недельку, хоть на день вернуть молодость. В преддверии климакса попрыгать козлом по прежним пастбищам. Или козочкой. Добрать, что по юной глупости осталось не добрано. А помнишь? А помнишь? А вот здесь ты впервые… Нет, я тогда только делала вид, что стеснялась… Бабцев несколько раз наблюдал подобные выверты психологии – последствия всякий раз норовили вырваться из-под контроля и приблизиться к летальным. Не хотелось бы подобной мороки.
Жена вернулась на последнем издыхании третьей сигареты.
Она была недовольна. Безо всякой грации села за руль, грубо, будто машина не своя, захлопнула дверцу, размашисто кинула вспухшую сумочку на заднее сиденье, потом выщелкнула сигарету из пачки. Закурила.
– Все в порядке? – спросил Бабцев.
– Угу, – ответила она, жадно затягиваясь.
Он осторожно помедлил, но она больше ничего не сказала.
– Вот видишь, – на пробу проговорил он, – а ты не верила, что он справится. В считаные дни собрал.
– Честно говоря, не ожидала, – ответила она, глядя вперед.
– Не так уж он и бедствовал, похоже.
– Похоже, – согласилась она. Затянулась. – Ты знаешь, он выглядит лучше, чем я думала. По-моему, даже моложе, чем я. Оживленный такой, подтянутый, глаза горят…
Она явно его ревновала к тому, что он выглядит моложе, чем она думала.
Пальмы без меня не сохнут, розы без меня не глохнут – как же это без меня?
Смешно.
Катерина тронула кнопку на дверце, и боковое стекло до половины уползло вниз.
– Чего стоим? – голосом сварливой жены из телерекламы осведомился Бабцев. – Кого ждем?
– Сейчас, – сказала Катерина, стряхнув пепел в приоткрытое окошко. – Перекурю чуток. Не опоздаем, времени с запасом.
– Кури, кури, – великодушно разрешил Бабцев.
– Откуда у него столько денег? – вдруг сказала она с искренним недоумением.
– Тебя это обижает? – спросил он прямо.
– Не то что обижает, но… Это как-то противоестественно.
Бабцев усмехнулся.
– И даже несправедливо, – добавила она, словно загнав в крышку гроба последний гвоздь.
– Ну, это уж ты слишком, – качнул головой Бабцев.
– Да я понимаю, что слишком, – досадливо ответила она и снова стряхнула пепел в окно. – Но чувство именно такое. Знаешь, смотрю на него и думаю: вот ведь стоит классический Иван-дурак из этих лентяйских русских сказок. То, что у него докторская степень, умные глаза и впалые щеки, ничего не меняет. Люди землю мордами роют, в работе – как в драке… А этому чистоплюю опять какой-то Конек-Горбунок достался. Свинство. Хочется на все положить с прибором, на все усилия, хлопоты, на весь наш бег в пустоте… на всю эту нескончаемую проклятую камнедробилку, в которую превратилась жизнь… И стать как он.
– Роздал на бедных имущество и нож под ракитой зарыл, – сказал Бабцев с сарказмом.
– Нет-нет, – возразила она, отрицательно помахав сигаретой у себя перед лицом. – Мы же не бандиты, не воры. Мы живем честно. Мы соблюдаем все законы… – Она запнулась, быть может вспомнив, на что предназначались распершие сумочку деньги, но не дала этой неуместной мысли себя сбить. – Так порядочно, как мы, если уж говорить откровенно, немногие теперь живут. Но на носу все время капля пота, и мозги в мыле. У меня не раскаяние, а… Вот такими глазами какая-нибудь дура-язычница, наверное, смотрела на воскресшего Лазаря. Лазарь не должен воскресать. Помнишь старый анекдот? Умерла – так умерла!
– Доктор сказал в морг – значит, в морг, – в тон ее последней фразе добавил Бабцев.
– Вот-вот. А иначе…
Она осеклась.
– Что – иначе? – подождав и поняв, что не дождется продолжения, спросил Бабцев.
Катерина кинула окурок в открытое окно. Потом руки ее с точеной кошачьей мягкостью разлетелись по местам: левая на баранку, правая, на пролете небрежно приголубив ручник – на рычаг скоростей. Одна блестящая, точно хрустальная, туфелька легко отжала сцепление, другая тронула педаль газа; мотор преданно подал голос.
– Иначе всякая дурь лезет в голову, – отрывисто сказала Катерина, отруливая от тротуара и несколько раз коротко взглядывая в зеркальце заднего вида.
Москва горбилась, горбилась спальными высотками навстречу, да и сошла на нет. Потянулось переполненное маршрутками, автобусами и иномарками, петляющее среди помоек и умирающих пригородных деревенек шоссе.
Разруха.
Полная разруха. Оставьте нам Кур-рилы, верните нам Кр-рым… Наша необъятная Р-родина… Вот вам, уроды, – это еще даже не Подмосковье, это ближайшая окрестность столицы. Это трасса к главным воздушным воротам страны. До Кремля полста кэмэ. Шоссе в два ряда, покрытие – одни заплаты и трещины… Домики деревень черные, перекошенные, половина – без стекол в окнах или с окнами, заколоченными досками да фанерой… Завалившиеся изгороди… И свалки, свалки, свалки. Это же позор, вы понимаете? Это клеймо, это Каинова печать на ваших патриотических рылах. Если у человека есть хоть какая-то совесть, он, когда у него такое в горнице, на улице и рта открыть не смеет. Говно сперва подотри, а уж потом бреши про особый путь России да про незаменимый мост из Европы в Азию и обратно, потом разводи турусы про уникальность православной цивилизации!
Бабцев вспомнил, как пару лет назад их везли из аэропорта Пудун в Шанхай. Ведь даже не Лос-Анджелес какой-нибудь, не Роттердам, не Буэнос-Айрес… Шанхай! Слово-то нарицательное – спокон веку всякую трущобу у нас Шанхаем кличут – и именно с маленькой буквы… Не Америка, не Европа – КИТАЙ! Каких-то полвека назад они нам в рот глядели и называли старшими братьями… И тоже ведь – гражданская война, тоже коммунизм, большой скачок, культурная революция… Развалили все, что только можно. И вот вам. Шоссе – полос то ли шесть, то ли восемь, у человека, выросшего в этой стране, мозги со счету сбиваются, ежели их более трех… Прямое, как стрела, широкое, как площадь, гладкое, как каток. Машина идет – не дрогнет, будто висит в воздухе, и только необозримые, любовно возделанные до последней кочечки равнины суматошно катятся назад… Но мало этого – вот, вот эстакада слева в полусотне метров: уже проходит обкатку поезд между аэропортом и городом, и не электричка ваша долбаная, и не монорельс даже какой-нибудь – а на магнитной подушке, скорость четыреста с хвостиком километров в час. Состав идет, не касаясь вообще никаких поверхностей – парит в магнитном поле. То самое чудо техники, про которое скудоумные советские фантасты когда-то сюсюкали взахлеб: вот какие невозможные чудеса скоро будут у нас на посылках, потому что такие чудеса возможны только при коммунизме. Вот они и создались при коммунизме. Во всяком случае, под флагом красного цвета. А у нас только свалки. И под кумачом свалки, и под триколором свалки. А почему? Потому что руками люди работают, руками!! А не мечтами и не языком… И нет у них ни нефти своей, нефть привозная, и газ чужой… Просто – работают! Я бы на вашем месте, патриоты, сгорел со стыда!
Я и на своем-то чуть не сгорел.
Они докатили вовремя. Бабцев вынул из багажника дорожную сумку, небрежно и потому немного косо накинул ее на плечо. Настроение было – хуже некуда. Катерина тоже вышла из машины. Чуть механически – чувствовалось, что душой она уже на работе, – чмокнула мужа в щеку, сказала: "Ай лав ю". – "Ай лав ю ту", – ответил Бабцев, повернулся и, уже не оглядываясь, пошел внутрь.
Да, остальные были уже здесь. Из-за чертова Катькиного первого он, Бабцев, приехал последним. Вроде и не виноват ни в чем, и ничуть они еще не опаздывают – но все равно неприятно: последний есть последний. Все смотрят косо.
А этот верзила со щеками кровь с молоком ("о, это ужасное русское кушанье – кровь с молоком!"), едва завидев Бабцева, неловко пошел ему навстречу, и остальные, приотстав, двинулись следом, наблюдая с плохо маскируемым под дружелюбное сочувствие любопытством. Особенно дева. Разумеется, что ж не посмотреть сызнова бесплатный цирк – женщины любят смотреть, когда мужчины дерутся. Только вот я не доставлю вам этого удовольствия. Бабцев непроизвольно напрягся, когда Корховой стал приближаться, и кулаки его сжались. Сердце тупо торкалось в кадык, а там, куда пришелся недавний удар, запульсировала боль. Бабцев остановился. Этот тоже остановился. Мерзкий бычок.
– Валентин Витальевич, я… – сказал он, запинаясь. – Я себя ужасно чувствую после той вечеринки. Я сильно перебрал… Совсем не соображал ничего, и вообще… Ну, пожалуйста, простите меня. Я… ну, это как помутнение было. Что на меня нашло – сам не понимаю. Невероятно стыдно. Я очень сожалею и прошу у вас прощения.
И смущенно улыбнулся. И, чуть помедлив, довольно скованно, но решительно протянул в сторону Бабцева пятерню.
А остальные как только того и ждали. Будь их больше – они, верно, хоровод бы вокруг мирных переговоров завели; но даже и вдвоем ухитрились тесно обступить Бабцева и Корхового по сторонам, крепко сцепили руки, взяв обоих в живое кольцо, и дурашливыми голосами запели не в лад:
– Мы едем, едем, едем в далекие края! Хорошие соседи, веселые друзья!
Мирят. Надо же, вы только подумайте – мирят.
Слова вот разве что перепутали: девица спела "Хорошие соседи, веселые друзья", а Фомичев – "Веселые соседи, хорошие друзья". Но лишь переглянулись озадаченно и сами же захохотали.
Щас я прям зарыдаю от умиления.
– Могли бы не затрудняться, Степан… Э… Не знаю, простите, как вас по батюшке.
Лицо Корхового чуть вытянулось.
– Я, конечно, могу и руку вам пожать, и обняться с вами даже, но это ведь ровным счетом ничего не изменит, – продолжал Бабцев. – Вы по-прежнему будете, вероятно, ненавидеть горбоносых инородцев и лелеять какую-нибудь очередную бронетанковую русскую идею. Вы по-прежнему останетесь в плену своих убеждений и заблуждений. Так чего ради нам разыгрывать эту комедию?