— Помню. Чего вам?
— Извините, что я вот так! Просто никак не мог вас на работе застать. Я насчет одной посылки…
— Оставьте вы все меня в покое! Я не знаю ничего ни про какие посылки!
— Но мне показалось…
— Говорю же: мы ничего не знаем! Почему вы все ходите и спрашиваете? Достали!
— Кто все? Что — кто-то еще приходил?
— Приходит! Такой же ненормальный!
— Но кто?
— Откуда я знаю!
— Да как он хоть выглядит?
— Такой же, как ты, — чокнутый! Да отцепись, или я закричу!
Она вырвалась и побежала за удалявшейся от шоссе толпой.
— Ну хоть приблизительно? — крикнул я, подавшись было за ней.
Не оборачиваясь, она припустила еще быстрее. А я твердо решил, что теперь не отстану. Не сегодня — так в другой раз! Меж тем фонари, поначалу робко мерцавшие, вовсю расцвели желто-белым, ясно давая понять: время импровизаций прошло. Я повернулся к остановке на другой стороне дороги. И откуда-то сверху хищной птицей налетел ужас, почти прижавший меня к земле и стиснувший горло. Рядом с остановкой стояло существо в дутой куртке. Впрочем, стояло всего лишь миг. Едва заметив, что его обнаружили, оно поспешно зашло за размалеванную граффити стенку стального каркаса — туда, где самые лихие пассажиры обычно оставляли пивные бутылки, справляли нужду или проблевывались.
Я не хил и не тщедушен: все-таки армия за спиной. А после практики в тюремной больничке испугать меня крайне сложно. К тому же человек на другой стороне дороги был, наверное, на две головы ниже и вообще мог оказаться женщиной. Но внутри точно кто-то стоп-кран рванул: я был не в состоянии двигаться. И не сомневался, что странное и дикое создание поджидает меня с дубиной наперевес. Ну, или с ножом в кармане. Но тут мне несказанно повезло: из леса вышли двое забулдыг и направились в сторону той же остановки. Я перебежал дорогу и — с алкашеским эскортом — подошел к страшному месту. Никого. А уже в автобусе мне вдруг сделалось смешно: с чего я, в самом деле, решил, будто это двуногое живет в Озерном? Может, из Озерного оно как раз ехало к себе домой? Да и судя по виду, это местный дурачок или дурочка. И вполне возможно, что испугалась «куртка» еще больше моего. Просто я был слишком занят собственным страхом, чтобы это приметить.
Но я заблуждался — глупо и глубоко. Уже дня через четыре — я даже не успел снова наведаться к Ленусе — «дутый» возник на детской площадке напротив моего подъезда. Да-да, в Москве! Он сидел под деревянным грибочком и смотрел прямо на мои окна. На этот раз я легче пересилил страх: вокруг была родная вотчина, а в прихожей — увесистый молоток. Сперва хотел взята нож, но он — орудие роковое, двусмысленных положений не терпящее. Впрочем, их и не возникло: «дутый» опять исчез до того, как я выбежал. И опять бесследно: даром я дважды обошел вокруг дома. Кто этот странный шпик, было трудно даже представить. Деньги мои — не то чтобы сногсшибательные, враги — не то чтобы лютые, а репутация — не то чтобы сомнительная. Я понятия не имел, с чьей зоной интересов вдруг пересеклось мое куцеватое жизненное пространство. Уже не вспоминались ни Ленуся, ни история с посылкой Валентиныча. Я стал то и деле оглядываться — во дворе, на улице, в автомобильных пробках… И все чудилось, что откуда-то из самой гущи народа, из окон ближайшего дома, из машины, стоящей прямо за моей в бесконечной очереди безумцев перед МКАД, и из-за каждого второго дерева в соседнем парке вечно устремлен на меня напряженный, внимательный взгляд. Расслабиться теперь получалось разве что дома и у друзей — да и то лишь потому, что у себя я наглухо задергивал шторы, а с друзьями принимал по двести.
Два раза казалось, что я и вправду заметил поблизости голубую дутую куртку, но, бросившись за нею, настигал пустоту. Не помню уже, сколько это продолжалось — может, недели, может, и месяцы… По крайней мере, до тех пор, когда теплым вечером — летним уже де-юре и де-факто — я на выходе из клиники просто-напросто не воткнулся в эту самую куртку подбородком. Внезапность оглушила: не успел и испугаться толком. Ушанка и громадные очки а-ля мистер Икс, столь долго тревожившие воображение, вдруг сами собой возникли прямо перед глазами. А затем куда-то отпрыгнули и — когда я только начал осознавать, что происходит, — понеслись прочь. Судя по скорости, которую развил этот невысокий, коренастый человечек, он тоже был ошарашен. По счастью, я быстро пришел в себя. Неоновые отражения в лужах, рев снующих по улицам машин, гомон пьяных от июня компаний — все это помчалось мимо под барабанный аккомпанемент сердца. Только бы не отстать, только бы продолжала трястись перед глазами эта ушанка! Человечек бежал, как бегут от возмездия, — не оборачиваясь, втянув голову в плечи. Его шарф размотался и теперь вился сзади косматым хвостом. Прохожие изумленно оборачивались. Красные фигурки на светофорах требовали неукоснительного подчинения, машины гневно гудели, но, игнорируя их, мы оба прыгали по дымящемуся после ливня асфальту. «Куртка» устремилась вверх вдоль шоссе, яростно протискиваясь сквозь стекавшую к метро толпу. Я вроде был все ближе и ближе, но всякий раз, когда мне оставалось сделать последний рывок, протянуть руку
* * *
«…хом хамства стало то, что он прекратил общаться с сыном. Я уверена: все из-за этой проклятой политики. Даже женщина не способна так его довести. Никого не приглашает, просто бегает от нас. Федя, дорогой, прошу тебя! Сделай, попробуй сделать хоть что-нибудь! Ты моя последняя надежда. Он как под гипнозом. На порог пускать не хочет ни меня, ни маму. Мы уже давно не живем вместе, но он все равно не чужой мне человек! Умоляю: хоть ты сходи к нему! Я боюсь…»
Так и осталась эта бумажка в кармане куртки. То сминаю ее, то снова разворачиваю: монотонное движение успокаивает. Поезд плавно покачивает на поворотах, а я зажат с обеих сторон преющими телами. То, что слева, — тяжеленный панцирь женщины в летах, — постоянно меня подпихивает. Над головами несется зычный голос коммивояжера. «Уважаемые пассажиры! Предлагаю — пих! — вашему вниманию — пих! — роликовый массажер отечественного — пих! — производства. Сделан из натурального — пих! — дерева. Обладает — пих! — целебными свойствами! Снимает — пих! — боль, отеки, помогает — пих! — бороться с целлюлитом!»
В дверях замаячила серая форма контролеров. Медленно, бубня под нос не то приветствия, не то приказания, они ползут к центру вагона — сжимают в тиски всех, кто не успел ускользнуть. Достаю билет. Молодой, лет двадцати пяти русый парень хмуро его изучает. Потом так же хмуро смотрит мне в лицо.
— Пройдемте в тамбур.
— Что-то не так? Я в кассе купил.
— Пройдемте, сейчас проверим — это быстро.
— С ним что-то не так?
Парень хмурится еще больше. Его лицо уже как испорченный персик.
— Нет, может, все нормально… Ну пройдемте, пройдемте! Так положено.
Я поднимаюсь. Парнишка торопливо семенит к выходу. В тамбуре кисеей висит сигаретный дым.
— А что может быть с этим билетом? — говорю я, но контролер даже не оборачивается. Хлоп! — и он скрывается за железной дверью в другой вагон. А обе мои руки стискивают крепкие клешни.
— Тих-тих! Не надо голо…
* * *
…сить у угловой компании получалось громче всех. Пили, тостовали, жевали, держались за руки, смеялись, заглядывали друг другу в глаза, как в последний раз. А я не знал, куда себя деть. Минуты текли — гигантские, нерасторопные, чужие. Заказал кофе — больше для отвода подозрений, — но даже не пригубил и только терзал дрожащими пальцами пакетик с сахаром. Стул был самым удивительным из всех, на которых мне доводилось сидеть. Хотя я не вставал с места час, а может, и полтора, спинка его — стальная спинка с рококошными завитушками — так и оставалась ледяной. Стоило только откинуться на нее, как начинало знобить. Толстый человечек ни разу не обернулся. Но он знал, что я здесь. Он смотрел на меня своей ссутулившейся спиной и складчатым, коротко остриженным затылком. И видел, и замышлял что-то. Все визжало: за столиками — полутрезвые дамочки, за стенкой — бодрые кухонные, предвкушающие близость закрытия, в колонках под потолком — скрипки виртуозов, а внутри меня — разум, поранившийся обо что-то неподвластное его привычным приемам. Толстяк не снимал куртки: видно, несмотря на горячительное угощение, его здесь знобило также, как и меня. На вид я дал бы ему не больше сорока. В основном глядеть приходилось на его лысину, но когда он поворачивался в профиль, можно было заметить, что он курнос и румян. Многие, поднимая бокалы, многозначительно посматривали на толстяка, но тот не выказывал ни малейшего удовольствия от здравиц. Наконец медленно, точно сгибаясь под давлением всеобщего гвалта, мой визави поднялся. Я, как мог, напряг слух, надеясь, что он будет говорить хоть немного громче остальных, а шум в зале поутихнет. Но толстяк только что-то крякнул себе под нос, помахал указательным пальцем, а затем вдруг метнулся в мою сторону, на ходу натягивая ушанку. От неожиданности я едва не шмякнулся со стула, но толстый пробежал мимо и даже не скосил взгляда. Качнув стол, расплескав нетронутый кофе, я ринулся к выходу. И уже в дверях вспомнил, что не заплатил. Карман, кошелек, нужная купюра, снова злополучный стол…
В общем, когда я выскочил на улицу, искать там опять было некого. Наудачу я пробежал в глубь переулка, но, естественно, ни души не обнаружил. Сунулся через арку и какой-то двор, но и его нашел пустым и тихим. Щука сорвала блесну и ушла в камыши. Я потерял сон и начал расставлять сеть.
И он попался. Через две недели — на детскую уловку. По вечерам я включал в квартире свет, музыку, телевизор — будто бы отдыхаю дома. А сам в это время сидел в кустах под окнами. Меховую шапку невозможно было прозевать. И я не прозевал: когда он в очередной раз направился к заветному грибочку, я пулей вылетел наперерез. Он отпрянул так неловко, что споткнулся и сел задом в траву — еще сырую после соития с летним ливнем.
— Вот дьявольщина! Ну всегда так, — бормотал человечек и силился подняться. Но, заметив, что я подошел почти вплотную, вдруг выставил вперед коротковатые, пухлые руки и вскрикнул:
— Ни шагу, ни шагу больше! Вы и так все прекрасно видите!
Нет, этот господин оказался вовсе не страшен. Он был скорее потешен — и потешность кратно росла с каждым жестом, которым он хотел придать себе строгости. Даже я, как ни был встревожен и сбит с толку всеми событиями, все же сделал над собой усилие, чтобы не улыбнуться. Низкорослого, пухлого, неуклюжего — этого субъекта, казалось, и подросток мог свернуть в крендель. Наверное, поэтому я и не стал сразу наседать: немного доблести было бы в том, чтобы, ухватив толстячка за шкирку, одним движением вытрясти из него все человеческое и превратить в ополоумевшего от ужаса хомяка. К тому же мне хотелось прежде понять, кто это, а уж потом записываться к нему во враги.
Пухлый господинчик между тем встал. На носу его по-прежнему поблескивали исполинские солнцезащитные очки — хотя все вокруг давно плавало в ночном мраке. Из-под ушанки, как непослушный локон, выбился вопрос.
— Вы… вы… вы, наверное, догадываетесь, что я неспроста вас искал?
— Стал бы я так бегать за вами, если бы хоть о чем-то догадывался…
— Но все-таки вы меня вспомнили!
— Я — вас? Это что — шутка?
— Ой, ну ладно, ладно, не прикидывайтесь!
— Знаете что, уважаемый?! Во-первых, я ни хрена не вспомнил, а во-вторых… вам не кажется, что при вашей комплекции вам лучше быть повежливей? — Мне отчего-то казалось, что я разговариваю не с ним, а с собственным отражением в непроницаемых стеклах его очков.
— Повежливей… Повежливей… — он, точно ребенок, повторял за мной последнее слово. — Да, конечно. Извините. Просто я думал, вы притворяетесь.
— Как это — притворяюсь?
— Ну, вот так. Делаете вид, что мы не знакомы.
— Разумеется, мы знакомы. Я целых семь раз видел вашу куртку. Мы старинные друзья!
— Но вы же должны…
Я схватил его за воротник.
— Слушай, мне надоело здесь с тобой расшаркиваться! Говори, какого лешего ты за мной везде ползаешь? Чё те надо?
На мгновение толстяк замер, как глухонемой, не понимающий, что ему втолковывают. А затем — два внезапных, порывистых движения, и очки с шапкой оказались на земле. Обнажились испуганные, добродушные голубые глаза и рыжие волосы, обреченно теснящиеся по краям лысины.
— Неужели вы меня совсем не помните?
С этим милым, трогательным рохлей невозможно было быть злым.
— Я вас впервые вижу, Дмитрий.
— Впервые видите, но называете имя…
— Не я его называю. Его назвали ваши друзья. Тогда в кафе. Быстро вы от них смылись. Они обиделись, наверное.
— Никакие они мне не друзья. Я вообще понятия не имею, кто эти люди.
— Да ну! Обознались?
— Можно сказать и так…
— «Можно»? Дмитрий, в моей жизни в последнее время и так многовато странностей, и я не собираюсь…
— Я не Дмитрий!
— А кто ты тогда, палки-елки?! — Я снова почувствовал в предплечьях тот нервный зуд, что может в любой момент начать искать себе выхода.
Толстяк сорвал с себя шарф — последнее, что закрывало его лицо.
— Ну посмотрите, посмотрите внимательней! Вы должны хоть что-нибудь вспомнить!
Его взволнованность была столь искренней, что на миг мне даже померещилось, будто и вправду мелькнуло в этом гладком розоватом лице что-то отдаленно знакомое. Но, приглядевшись, я окончательно уверился: не знаю я его. Не знаю до такой степени, что даже неудобно.
— Мне жаль. Ничего не вспоминается. У меня травма головы была. Наверное, это из-за нее…
Толстый вцепился мне в рукав, а его глаза, до этого полные страха, вдруг стали пытливо вглядываться в мои.
— Невероятно! Невероятно! — повторять слова, видимо, было его болезнью. — Вы Богом мне посланы. Травма, травма… А что за травма? Расскажите!..
— Я что-то и так многовато рассказал! А от вас еще ничего не услышал. Раз уж вы оказались не Дмитрием, так, может, для начала представитесь?
— Да, да, разумеется! Меня… меня зовут Женя. Евгений… Сей… сейчас… сейчас я постараюсь объя…
* * *
…снить вам ваше положение? Шлялся где-то три дня, на вызовы не являлся… Вы вообще знаете, что за это бывает?
— Вот только не надо, ко всему прочему, в таком тоне! Если у вас есть в чем меня обвинить — обвиняйте. Нет — извиняйтесь! То, что вы делаете, — чистой воды произвол!
Серые, водянистые глаза следователя не отрываются от меня, тогда как его тело медленно поворачивается на кресле. Влево — вправо, влево — вправо.