— Ну вот. Снова корова. Мы вам услугу оказали, уважаемый. Вы представляете, что могло бы быть, если бы первыми вас нашли не мы?
— А кто же, любопытно? Марсиане?
— Вы его знали не один год. Знали, знали! Глупо отрицать. И вам было известно, что он не в ларьке жвачкой торгует. У него, между прочим, фонд, а фонд — это деньги. Много людей заинтересованных. Я понятно изъясняюсь?
— Относительно.
— Ну, а раз так, то повторяю: давайте вы лучше нам сами расскажете — чтобы без лишних неприятностей.
— И что же я должен рассказать?
— А все. Для начала… Для начала, куда вы ехали сегодня, когда вас выловили? — И он торжественно водружает подбородок на постамент сцепленных рук.
А может, правду ему? Сразу всю. Интересно, кто раньше прискачет — конвой или санитары из Кащенко? А еще лучше — выбежать. С разгону пробить коридорное окно и по пояс высунуться в осеннюю промозглость. Нет, промчаться по ступеням куда-нибудь в подвал и опустить голову в шумящий ржавой водой унитаз. Да что угодно, только бы освободиться от этих глаз-студней, обмазывающих тебя чем-то липким!
— В область.
— Куда именно? Зачем?
— Рыбачить мне там нравится.
— Что-то удочек при вас не было.
— А я по дороге кусты ломаю.
— Вы, я вижу, опять ничего не поняли. Может, задержание оформить? Посидите, подумаете.
— Помилуйте, за что?
— Почему не являлись по нашим вызовам? Где вы вообще были все это время?
Вопросы, которые большинство людей с избытком наполнило бы гневом и возмущением, следователь произносил голосом автомата, объявляющего точное время. Такому самообладанию любой позавидует. Держись, держись, будь достойным противником! Они не знают! Иначе он давно сказал бы.
— В себя приходил…
— Странный способ приходить в себя — сбежать из дому и нигде не показываться.
Я опускаю голову.
— Ладно. Вы были одни в фургоне в момент аварии?
— Уже двадцать раз всем отвечал. Да, я был один.
— Чем подтвердите?
— Ничем, наверное.
— Вы понимаете, что вам может светить причинение смерти по неосторожности? И это не в худшем случае.
— Я же говорю: я не знаю, кто это и как он там оказался! Когда пришел в себя, это… тело уже там было. А кто это? Северцев?
— Вы лучше о себе думайте, а не о теле. Кстати, о Северцеве. Когда его машина там появилась?
— Не знаю. Ее я тоже увидел, только когда очнулся.
— Скажите пожалуйста, какое совпадение! В столь ранний час он вдруг решил покататься по лесу…
— Это не совпадение. Я ехал к Николаю Валентиновичу на дачу. Видимо, он забеспокоился, когда заметил, что меня долго нет. И поехал навстречу.
— Н-да? А что это вы ездите по гостям так рано?
— Он часто меня вызывает внезапно. Звонит — и все. У жены… у бывшей жены его спросите.
— Мы спросим, спросим. И вообще, еще вернемся к этой теме. Теперь о другом. Вы точно помните, когда потеряли сознание?
— Нуда. Когда фургон перевернулся…
— Странно. Вас ведь на дороге нашли. В девяти метрах от фургона, если уж говорить совсем то…
* *
…чно в шпионский роман попал. Нос морщился от кислого запаха обмана, подставы, разводки, кидалова — всего, что могло стоять за этим странным человеком. Но его неуклюжесть и пришибленность подкупали вернее документов. Что-то оглушило его куда больше, чем меня: он смотрел — и не видел, двигался — но не сознавал куда, слушал — но упускал суть… Все твердил: «Невероятно, невероятно!» — до тех пор, пока не произнес это слово раз восемьдесят. И вот, мы — в темном салоне, а мой новый знакомец укутался в молчание, сосредоточенно глядя на свое приплясывающее колено. Когда я уже раскрыл было рот, чтобы вытащить из него хоть кроху обещанных разъяснений, он заговорил сам. Уже не запинаясь и не делая пауз. Так либо пересказывают давно заученный текст, либо изливают то, что годами разъедало изнутри.
— Я родился в обычной семье. Рядовой советской, как тогда говорили. Отец — инженер-проектировщик, мама — библиотекарь. Все должно было быть как у других — и детсад, и школа, и университет, а может быть, армия… Должно было, но не стало. Когда мама была мною беременна — примерно на пятом месяце, — у нее на работе затеяли ремонт. В одном из хранилищ прорвало трубу, и пока сотрудники боролись с потопом, мама случайно схватилась рукой за оголенную проводку. Даже сознание потеряла. У нее потом до конца жизни дергалась рука и постоянно были мигрени. Но вот беременность, роды — все прошло почти идеально. Проблемы начались после. Причем не со мной, я-то здравствовал. Что-то случилось с окружающим миром. Когда меня принесли на кормление, сестра, поглядев на мое лицо, вдруг сказала: «Ой!» И едва не забрала меня назад. Ей показалось, что она перепутала младенцев и дала маме не того ребенка. На другой день меня пыталась схватить нянечка, которая убирала в палатах. В слезах она умоляла маму отдать ей меня, потому что я якобы был ее внуком, а вовсе не маминым сыном. А когда мама заметила, что врач тоже посматривает на меня и на нее искоса, то тут же выписалась — можно сказать, сбежала. И почти год не спускала меня с рук.
Отец ушел сразу. Отчего и почему, я так и не узнал: мама говорить не хотела, а больше спросить было не у кого. Мы ни с кем не общались — даже наоборот: избегали всех и вся. Стоило маме появиться на улице со мной, как начинался бедлам: кто-то бежал за ней следом, осыпая проклятиями, кто-то вопил «Милиция, милиция!», кто-то, наоборот, пытался обнять нас обоих, расцеловать и увести неведомо куда…
В общем, я был обречен на плен замкнутого пространства, мама — на вечный страх, и мы оба — на скитания. Она уволилась, и из Ленинграда мы переехали в Торжок. Потом была деревня где-то под Тверью. Все в ней было серым — и дома, и дороги, и, кажется, даже люди. Раз я, четырехлетний пацаненок, наплевал на все наказы и стращания — да и выскочил из дома. Немногие похвастаются тем, что помнят свой первый страх. А я помню. Мой первый страх — это бородатый дед в драной шляпе. Он поднял палку и с хрипом погнался за мной. Как позже выяснилось, старикашка посчитал меня тем самым недорослем, который пару дней назад удавил его кошку. Мама так и не убедила его в том, что я молод для такой миссии. А вслед за дедом всполошились и все прочие: их смущал странный ребенок, который нигде не показывался.
В итоге мы уехали и оттуда. Была еще деревня, потом — поселок городского типа… Именно в поселке я сделал главное свое открытие: если одеться потеплее и держаться от людей на почтительном расстоянии, ничего не происходит! Они не обращают на меня ни малейшего внимания. Главное — не останавливаться около них надолго. Подбежал — отбежал, подскочил — отскочил! Так я, собственно говоря, и живу до сих пор. Открытие мое тогда поразило маму даже больше, чем меня самого. Она осознала, что надо что-то делать — разбираться, выяснить, наконец, что со мной такое! Мы перебрались под Москву — мама устроилась уборщицей в Первую градскую. Все вынашивала планы кому-нибудь меня показать: понимала ведь, что я — какой-то уникальный случай если не планетарного, то уж точно национального уровня. Но как показать? Это ведь все равно что хранить дома краденый шедевр Рембрандта или Рублева. В одиночестве наслаждайся им сколько хочешь, расскажешь кому-то — и жизнь закончится. Она пробовала почитать что-то по эндокринологии, неврологии, дерматологии… Но чтобы получить хоть какие-то ответы, требовались исследования — а для них у нее не было ни возможностей, ни базы, ни знаний. И здоровья, кстати говоря, тоже не было…
Здесь его голос вдруг затрепетал, как догорающий в ночи костер.
— Она… она… — он пытался продолжить, но только всхлипывал.
Я молчал, не зная, что говорить и делать.
— Вы поймете меня, — наконец произнес он, немного успокоившись. — Кроме мамы, я почти ни с кем не общался. Если и решался заговорить с людьми, то по крайней необходимости — на бегу, на расстоянии, обрывочно. Они едва слышали меня. Почти все, что я знаю о мире, — все это из книг, из газет… Но они были лишь окнами в мир. Как на выставке: смотри — да не трогай! А мама стала дверью. Она оберегала на улице, утешала дома, научила тому немногому, на что я способен в жизни. Еще молодая, она пожертвовала всем, чтобы хоть как-то помочь. Это от нее я узнал, что люди на самом деле не такие… Что они не злы, не агрессивны, и это все оттого, что я пока не совсем здоров. Но я поправлюсь — она не уставала говорить мне это! — и все встанет на места. У меня будут друзья, коллеги, любимая девушка. Уже шестнадцать лет, как мамы нет, но до сих пор почти каждый вечер ностальгия по ее тихому, мягкому голосу… Иногда даже не верится, что я смог прожить эти годы без ее забавных историй, без ее мятного печенья, без ее вечного оптимизма, на который — о, теперь я знаю! — Мне не следовало слишком полагаться.
Мама раздобыла какую-то справку об инвалидности, которая уберегла меня от школы — и я сидел дома. Дружил с книгами, приятельствовал с телевизором. Пока однажды мама не принесла из книжного коробку с гуашевыми красками. Как сейчас помню: она три рубля стоила, мама их выиграла в лотерею. Тогда в книжных крутили такие пластиковые барабанчики с билетиками — и при удаче можно было получить деньги на покупку.
Краски и кисти сообщили мне, чему отдам жизнь. Ясное дело, учителей у меня не было. Но были учебники, были репродукции и — что важнее всего! — была уйма времени… Я часами разглядывал известные полотна — вникал в тайны игр света и тени. Лишь кое-что потом смог увидеть в подлиннике. Да, пять или шесть раз в жизни мне удалось побывать в музеях: в будни, утром, обманув билетерш и гардеробщиц… Ну вот. А в той больнице я побывал всего раз. Как-то мама познакомилась с одним старичком-профессором. Не знаю, клеился он к ней или просто проникся. Но через какое-то время она все-таки решилась меня к нему отвести — поздно вечером, со всеми предосторожностями. Старичок был радушен. Он с улыбкой нас встретил, долго говорил с мамой, они смеялись. А потом старик вдруг подошел ко мне поближе — и его улыбка исчезла. Не успела мама двух слов ему сказать, как он сел на диван и больше уже не глядел в мою сторону. Потом попросил воды, а еще через несколько секунд повалился на бок. Мама быстро вывела меня и побежала куда-то по коридору… Как я понял потом, у старичка приключился сердечный приступ. Вы догадываетесь, что больше меня никто не обследовал. Гипотезы так и остались гипотезами: мой организм работает как-то по-особенному, но как именно — не известно до сих пор. Я невольно провоцирую людей на воспоминания. Естественно, у всех они разные, но я присутствую в каждом. Те за столом, которых вы моими друзьями назвали… Кем я для них только не был! Один заявил, что я Димон, с которым он в ПТУ учился. Другой — что ходил со мной в музыкальную школу, которую мы на пару ненавидели. А какая-то дамочка визжала, что я был ее первой любовью и вообще никакой я не Димон, а самый натуральный Аркаша. Хорошо, что они уже здорово накачались и на все класть хотели. Да и воспоминания оказались безобидными. А то иной раз скандалы выходят: то я глаз кому-то выбил, то пятьлысяч не вернул… И самое страшное: чем дольше я рядом с человеком, тем больше образов он в себе воскрешает. Посиди я тогда за столом еще, каждый припомнил бы и наше общее детство, и хулиганскую юность, и — не знаю! — может, любовный треугольник на первой работе. Все, что могло случиться со мной, но не случилось.
Два-три раза судьба сталкивала меня с людьми нос к носу и не позволяла бежать. Как-то застрял в лифте с пожилой женщиной. И выслушал от нее невероятно трогательную историю о брате, пропавшем еще во время Великой Отечественной. Было очевидно: мне слишком мало лет, но у нее даже сомнений не возникло. Рыдая, она рассказывала мне о наших смоленских годах, о крошечном одноэтажном домике, в котором мы жили, о том, как ушел на фронт отец, как началась оккупация, как погибла наша мать, как мы потеряли друг друга… Но лифт все не трогался, помощь не приходила — и понемногу женщина вспомнила, как мы встретились в 70-х. Как я познакомил ее со своей семьей, как мы навешали друг друга, как мечтали купить дом с участком, чтобы жить всем вместе — одним родом… Как потом заболела и умерла моя жена, как уехал за границу сын, как я переехал жить к сестре, как мы дружно прожили долгие годы, как сегодня она отправила меня за кефиром, а я не купил — почему, кстати, Пашенька?.. И слова, слова ее звучали так искренне, что на какие-то мгновения я задумывался: а может, это у меня галлюцинация памяти? Может, это я не помню, кто я и что? Может, и вправду обрел я сестру, которую теперь признать бы да и зажить по человечески — как все, то есть? С тех пор предпочитаю ходить по лестнице.
— А вы ни разу не пробовали… ну, как-то использовать свой дар, что ли?
— Использовать что?! Дар? Вы называете это даром?!
— Я не то хотел сказать. Не пытались ли вы обратить все это себе на пользу?..
— А какая тут может быть польза? Представьте человека с пистолетом в руке. Он куда-то целится. На что в этой ситуации может повлиять курок? На направление выстрела? На скорость пули? На судьбу мишени? На что?! Понимаете, я — курок. Спусковой крючок. Триггер. Я не могу влиять ни на кого, даже на себя. Только запускаю чужие ржавые механизмы. Как они заработают и где остановятся, мне не то что предопределить — знать не дано! Каждый раз, оказавшись близко к человеку, я весь холодею и молюсь о том, чтобы он не почувствовал моего присутствия. И не узнал во мне давнего и лютого врага. А вы говорите — дар!
— С чего же вы живете?
— О! Хвала эпохе интернета: чтобы найти прокорм, нынче не нужно и входную дверь открывать. Детям информационного общества рукопожатия однажды станут вообще не нужны. Я, знаете ли, дизайном промышляю. Много чего делаю, в основном для других и за других — но на хлеб хватает с избытком. Впрочем, иногда и для себя кое-что пописываю. Во всех, кто живет в неодушевленном мире, рано или поздно просыпается самомнение творца…
— Так эти рисунки…
— Вот! Догадались. Да, это я их ему прислал. Долго с собой боролся, но все-таки не победил. Я жил этим столько лет, а толком никто живопись мою и не видел — так, в сети разве что. А ведь хочется, чтобы все было по-настоящему. Чтобы холсты, чтоб вернисаж! Пусть меня там не будет, пусть я останусь инкогнито. Но все-таки что-то живое! Вот я и решился ему отправить некоторые вещи: как-никак, большой художник…
— Непонятно только, зачем вы копировали его стиль? Он даже по ошибке принял эти работы за свои…
— Вот как?! Ну, должен же я был привлечь его внимание! Не так уж я и копировал. Просто сделал в похожей манере..
— Странно. Мне тоже показалось, что эти работы — его. Между прочим, из-за них он порядочно психанул…
— Ого! Ну значит, в них все-таки что-то есть! — мой знакомый, казалось, даже немного повеселел. — Ну, ну! Что он сказал?!
— Что-что… Хорошие работы, сказал. Даже очень.
— Ай, не зря я все-таки дежурил у почты в Озерном!
— И пугали Ленусю…
— Не знаю, кого я там пугал, кого не пугал… Важно, что ответ на мое послание пришел. И какой! Что работы — мне послали вы! Мы с вами можем разговаривать! А я так долго к вам подбирался! Как узнал, что вы тогда интересовались моей посылкой — все искал случая, чтобы хоть что-то про вас узнать. Или лично спросить — с безопасного расстояния. А оказалось — даже расстояния не нужно!
И он прикоснулся к моему локтю — с той смесью робости и игривости, от которой мужчину охватывают лишние подозрения. А на меня и без них свалилось столько пищи для размышлений, что мозг попросту не справлялся. Срочно таблетку! Я барабанил пальцами по рулю и щурился, точно подслеповатый, хотя никуда конкретно не глядел. Ко всему услышанному подходили любые определения: «захватывающее», «потрясающее», «изумительное», «ошарашивающее», «пугающее»… Вот только слово «правдоподобное» не цеплялось ни с одной стороны. Успокоившись, толстяк неторопливо обводил меня взглядом — художник, очерчивающий контур натуры. И все так же растягивал лицо в улыбке.
— А знаете, я рад вашему замешательству. Несказанно рад. Когда мы шли к машине, я подозревал, что вы меня обманываете. Все-таки вспомнили — и теперь просто притворяетесь. А сами… сами замышляете что-то. Но нет! Мы уже век рядом про-вековали. За это время я становлюсь либо родным и близким, либо заклятым супостатом, которому пасть рвут. А вы — надо же! — все так же в недоумении.
— В последнее время это мое привычное состояние. Так что не обольщайтесь.
— Все звучало недостаточно убедительно?
— А хоть что-то в этой истории может так звучать? Красиво — да. Местами даже литературно. Но доказательств — ни единого. Для меня, по крайней мере.
Он продолжал весело на меня глядеть.
— Чему вы улыбаетесь? — спросил я, доставая из кармана заветную коробочку.