…Вставать не хотелось. Он то зажмуривал глаза, решая снова пуститься в путь — за другим, хорошим сном, то сквозь ресницы наблюдал пляску пылинок в световом колодце.
Аэд, словно почувствовав, что Мастер проснулся, запел.
— Кто не знает великого Дедала из Афин?!
Дедала знают басилеи и фараоны, свободные граждане и рабы, потому что кто, как не он, построил великолепные дворцы в Греции, Египте и теперь здесь, на Крите! Кто, как не он, смастерил волшебные самодвижущиеся автоматы в египетских храмах? Кто, как не он, изваял замечательные скульптуры!
Дедала знают мореходы и купцы, потому что кто, как не он, изобрел паруса и мачты и теперь долгий путь к Данепру и дальше — к Гиперборейскому морю — за желтым теплым янтарем стал короче!
Дедала знают атлеты, потому что кто, как не он, много раз первенствовал и в состязаниях на колесницах, и в силовых упражнениях, вмиг переламывал, как жерди, бронзовые мечи! Кто, как не он, мог на охоте ударом кулака в голову свалить вепря!
Дедала знают строители всей Земли, потому что кто, как не он, изобрел прекрасные инструменты — коловорот, который просверливает каменные глыбы, и резец, что их обтачивает, и отвес, и рубанок, и набор топоров, а еще пилы и долота… — продолжал петь аэд.
Дедал усмехнулся: пилы и долота изобрел не он, а его племянник и любимый ученик Тал. Но что поделаешь с людской молвой? Во все времена приписывали народным кумирам и чужие заслуги.
— Дедала знают и любят боги, — громче, чем раньше, зазвенел кифарой аэд, готовя торжественный финал гимну, — потому что кто, как не он, уже при жизни стал столь славным, столь знаменитым!
— Любят боги! — горько покачал головой Дедал. — Любят боги! Тогда почему они допустили тот страшный роковой удар? И на Дедала — искусника и изобретателя, ваятеля и зодчего — легла мрачная тень убийства?!
Он крепко зажмурился, отгоняя видение — любимый ученик в объятиях кокетливой жены Дедала, его испуганное лицо и ее — насмешливое, вызывающее… Он тогда ударил, ударил кулаком в лицо, и его рука, привыкшая иметь дело с камнем, даже не ощутила боли. О, как зарыдал он тогда, увидев бессильно упавшее тело любимого ученика! Как он хотел вернуть назад ушедшее мгновенье…
Дедал застонал, стиснув лицо ладонями. Тогда он поддался животной ярости только на миг, и вот удален на годы от родины, от друзей…
Звонкий голос аэда умолк. Видно, он ждал, что хозяин выйдет на крыльцо и похвалит.
Длинный гимн сложил аэд во славу Дедала, но почему в нем не было ни слова о том убийстве?
Обеспокоенный этой мыслью, Дедал вскочил с узкого ложа. Обнаженный, вступил в столб света и тепла, стоял, раскачиваясь, высокий, статный, тонкий в поясе — юноша, да и только, если бы не серебро в русых кудрях, если бы не глубокие складки от крыльев носа к углам рта.
Почему аэд умолчал об убийстве? О нем же знают все… И Минос, давший ему убежище, вволю наслушался укоров.
Накинув рабочий хитон, он звонко прошлепал по глиняному полу в завешенный пологом угол. Там, на темном полу, распластались огромные пестрые крылья — для Дедала и поменьше — для Икара.
Кожаные крепкие ремни плотно обхватили пояс и руки Дедала, он пошевелил ими. Хорошо! Осталось закончить аппарат, который сможет поддерживать крылья в струе воздуха, — и прощай, Минос! Прощай, Пасифая! Прощай, неволя! Ах, Икар, если бы ты хоть чуточку был похож на искусника Тала! Если б ты хоть чуточку мог помочь отцу! Давно были бы готовы крылья…
— Приветствую тебя, певец! — хрипло поздоровался Дедал и откашлялся, чтобы показать — хрипит не от волнения, а от сна. Он стоял на резном деревянном крыльце в запачканном клеем и глиной хитоне, подперев бока, и аэд, шагнув ему навстречу из тени могучего тиса, восхищенно произнес:
— О, Мастер, если бы я был, как ты, ваятель, я бы воплотил тебя в камне, но я аэд, и я пою о тебе.
Дедал поморщился, сбежал с крыльца. Словно стараясь скрыться от палящих лучей весеннего солнца, быстрым шагом пересек двор, вошел в тень тиса, где готовили утреннее застолье слуги, и пригласил:
— Садись, аэд, поешь, набирай силы.
Того не нужно было уговаривать: после долгого заточения в темницах Миноса он испытывал волчий аппетит и лишь усилием воли заставлял себя есть медленно, пристойно.
Овечий острый сыр, густая пшенная каша с молоком, жареная птица и блюдо янтарного винограда с малым пифосом легкого вина — разве еда для двух крепких мужчин? Вскоре стол был пуст, и слуга смел крошки с досок метелкой.
— Длинный гимн ты сложил в мою честь, спасибо, — начал Дедал и улыбнулся, но серые глаза были невеселы, и аэд, заметив это, вскинул голову, отчего рассыпались по плечам желтые, как пшеница, кудри, — он весь внимание!
— Длинный гимн, — повторил Мастер. — Ты все знаешь обо мне, я много рассказал тебе, даже сокровенное. Так почему не сказал о причине изгнания из Афин? Разве забыл об этом?
— Не-е-т, — помедлив, протянул аэд. — Но это не для гимна.
— Разве у вас, аэдов, есть законы, по которым в гимне разрешается утаить правду, если она горька?
— Законов таких нет, — медленно проговорил аэд. — Но ты спас меня из темницы. Я не могу петь о тебе дурное.
Дедал тяжело налег на стол, так, что спина сгорбилась, плечи поникли.
— А если бы я не спас тебя, что бы ты пел? Что бы сказал об… убийстве? — с трудом разлепив губы, выдавил Дедал.
Певец встал, словно провинившийся ученик. Не зная, куда деть руки, тронул струны кифары, те жалобно дзенькнули, и Дедал вздрогнул.
— Наверное бы… — начал, еще не зная, что скажет дальше, аэд и вдруг, взглянув на притихшего Дедала, на его ссутулившуюся, будто ждущую удара спину, вдохновенно заговорил: — Но ведь всем понятно: главное — твои заслуги, Дедал! Твои изобретения, которыми будут пользоваться благодарные потомки долгие века и петь тебе хвалу!
И певец, довольный тем, что нашелся, что сказать спасителю, уже уверенно тронул струны.
— А если не славу, а хулу? — тихо выговорил Дедал, но аэд уже не слышал — он пел гимн Гелиосу, озаряющему и согревающему все живое.
…Его бросили в темницу за песню о страсти Пасифаи к быку. В ней были насмешки не только над царицей Крита, но и над ее хитроумным супругом Миносом, что объяснил народу столь странное увлечение Пасифаи вмешательством богов: четвероногий избранник царицы, мол, не кто иной, как священный бык самого Посейдона, а любовь к нему внушил Пасифае — дочери Гелиоса! — сам Аполлон!
Если б не Дедал, просивший Пасифаю, а через нее Миноса за юного аэда, сидеть бы тому до скончания века в темнице, которых немало в подземельях нового Кносского дворца. Кто-кто, а Дедал знает, каково там узникам, — сам строил. Правда, застенки — по указанию Миноса. По его же распоряжению — лабиринт для несчастного плода любви Пасифаи — Минотавра, человека-быка, что теперь мечется в запутанных ходах подземелья и, не находя пути на волю, страшно ревет от безысходного гнева. И от этого рева содрогаются не только критяне, но и мореходы далеко от острова. Они и пустили страшный слух: мол, тех семерых юношей и семерых девушек, что Афины принуждены ежегодно присылать Миносу для обучения ремеслам, на самом деле пожирает Минотавр.
…Аэд на высочайшей ноте закончил гимн Гелиосу, а тот, будто все слышал в поднебесье, появился из-за тучи, и загорелись золотом волосы аэда, ресницы синих глаз и пушок на румяных щеках.
— Тебе не понравился мой новый гимн. Мастер? Ты мрачен! — участливо спросил певец.
— Я в неволе, аэд, она не лучше твоей темницы. Разве я могу быть счастливым?
— Но Минос так чтит тебя! — удивленно воскликнул певец.
— Пой, — попросил Дедал. — Пой. Ты хорошо поешь…
Но к звонким звукам кифары примешался пронзительный скрип, будто стая чаек противно запищала над домом. Первым уловил его аэд, тонкая рука замерла на струнах, румянец спал.
— То обоз от Миноса, — вслушавшись, успокоил его Дедал. — Экономят оливковое масло слуги басилея — не смазывают этих новых тележек — четырехколесных, ведь у каждой на два колеса больше! — пошутил Дедал.
— Обоз?
— Да. Минос посулил богатое вознаграждение за строительство дворца, к тому же сегодня срок выдачи содержания на неделю. Тим, разбуди Икара, — обратился он к старому слуге. — Скажи, подарки от Миноса прибыли. А вы отворяйте ворота, — бросил он другим рабам.
— Господин, подать парадную одежду? — вернулся с дороги Тим.
— Не надо, — усмехнулся Дедал, оглядев свой рабочий хитон. — И так хорош.
В распахнутые ворота уже въезжала нарядная колесница, управляемая молодым возницей. В ней важно восседал эконом басилея. Разгоряченное от зноя и вина лицо под белой широкополой шляпой пылало жарче его пурпурного плаща, и Дедал чуть заметно усмехнулся. Подбежавшие рабы приняли коротконогого эконома на руки и опустили наземь, как драгоценный сосуд. Дедал, встав из-за стола, шагнул навстречу, вежливо наклонив голову.
Эконом, подняв багровое опухшее лицо, торжественно произнес:
— Великий басилей Минос, законодатель и правитель, жалует тебя, Дедал, потомок Эрехтея, сына Земли…
И далее монотонным голосом он стал перечислять дары, указанные на глиняных табличках.
А рабы, согнувшись не столько от тяжести груза, сколько от страха перед стимулосом — плеткой надсмотрщика, прохаживавшегося тут же, суетливо таскали с повозок то кожаные мешки с деньгами — полуторапудовыми медными слитками в виде шкуры быка, то глиняные, ярко раскрашенные пифосы с медом, ячменем, пшеном, горохом, узкогорлые сосуды с вином, уксусом, оливковым маслом, то стопки керамической посуды и самой дорогой — оловянной.
Икар, выбежавший на крыльцо, с взлохмаченной русой гривой до пояса, с заспанными глазами — серыми и круглыми, разочарованно провожал взглядом дары, пока не увидел ларец.
— Дай сюда, раб! — вырвал он подарок из рук пригнувшегося чернокожего, заглянул внутрь. — Отец! Ожерелье из желтого камня с Данепра!
— Возьми себе, — досадливо махнул рукой Дедал и отвернулся, увидев, как сын опрометью побежал в дом, конечно к зеркалу. Теперь будет любоваться собой в его бронзовой глади.
— Ах, Икар, Икар! И в этом ты похож на франтиху-мать! Наряды, украшенья. Когда же дело?
А рабы все несли поклажу — связки вяленой рыбы, копченые окорока, сыры. Живи, ешь, пей — и строй.
Ничего не пожалел Минос для Дедала. Одного не дал — воли.
…Давно уже затих пронзительный скрип колес, осела пыль у ворот, а Дедал все стоял под тисом в той же напряженной позе, наклонив голову, будто все слушал маленького эконома.
— Как чтит тебя Минос! — тихо пропел аэд над ухом и смешливо прищурился.
«А, так он, верно, знает о Пасифае? — подумалось Дедалу. — И осуждает, хотя слагает мне гимны, а ей хулу».
Эта догадка обожгла сердце, он скользнул взглядом мимо аэда и прошел в дом. Тиму он приказал никого не впускать, а Икару не устраивать во дворе любимых его сердцу состязаний: «Мне нужна тишина. Буду работать».
Он весь день провел в мастерской, и к вечеру аппараты для крыльев были готовы.
Страшную усталость не сняла даже вечерняя прохлада, пришедшая на смену палящему зною. Он встал в струящийся через крышу столб воздуха. В квадрате смарагдового неба мигали, словно слезились, три звездочки, как тогда, десять лет назад.
— Заряна! Где ты? — вырвался крик. Как же сильна память человеческая, и как больно ранит через годы…
Гиперборейка с далекого Данепра, как живая, встала перед глазами. Рыжие кудри до пояса, стянутые бронзовым сверкающим обручем — веном, венком, отчего и зовут еще гиперборейцев венетами. Вытянутые к вискам зеленые глаза с карей крапинкой в левом, будто листики березы, тронутые осенью. Горькая усмешка в пухлых губах… Хороша была данепрянка! Но Дедал был женат. На самой красивой женщине Афин, как считалось, и на самой легкомысленной, как уже знал Дедал.
Но тогда, на острове Делос, где он осматривал храм, посвященный новым богам — Лето, Артемиде и Аполлону, — увидев приносящую дары данепрянку, он забыл о жене и сыне. Как завороженный, пошел за нею. А она, легко ступая, словно летела к морю, и холодный ветер с севера — бора — бил ей в лицо, развевая кудри. Он видел, как она села на камень у берега, но не решался подойти, пока не услышал ее плач.
— Ты что плачешь? Кто тебя обидел? — вскричал Дедал, готовый тут же наказать обидчика.
— Я плачу о тех, кто остался там, на Данепре. Мать, отец, сестры и братья, весь мой народ.
Дедал знал печальную историю данепрянцев. Многие годы в их крае почти не выпадали дожди, иссохли посевы и пастбища. Многие племена уходили в другие земли — кто далеко на восток, кто в Малую Азию или за Данай-Истр, кто на острова Эгейского моря. Здесь, на островах, их долго не хотели принимать, и странствовали они, прося пристанища, пока не сжалились над плачущими женщинами и детьми жители острова Астерия, как раньше назывался Делос. Здесь, по уверениям жрецов. Лето, дочь титанов Кэя и Фебы, родила от Зевса близнецов Артемиду и Аполлона, здесь им построен храм.
— Это наши боги, — возразила Заряна, как звали девушку с Данепра, услышав рассказ Дедала. — Лето — это второе имя нашей великой матери Лады.
Прозвища ее детей — Леля и Полель, но Леля еще и Дана, потому что дает животворную воду, ее реки — Данай, Данепр, Данестр. А Полель — Аполлон — дарит свет.
Дана в давние времена разгневалась на наш народ, иссушила реки, родники и озера. Может быть, за то, что наши мужчины по примеру пришельцев с юга стали чтить Стрибога-Перуна, Велеса и других богов, забывая о Лето и Дане. И наше племя решило спастись от гибели — самые сильные из нас ушли, унеся с собой Лето, и поселились на Делосе.
…Дедал знал, что в здешнем храме хранится грубо обработанный деревянный идол Лето, в котором по вере родичей Заряны воплощена великая богиня-мать.
— Но наши девушки с Данепра каждую весну привозят сюда дары Дане, Леле и Полелю и остаются здесь навсегда служить им. В этот раз жребий пал на меня, — тихо жаловалась Заряна. — Мать радовалась, что я уйду от беды и выживу здесь. Но мне не нужна такая жизнь! Там, на Данепре, остались те, кто скорее умрет, чем оставит землю предков. И я хочу вернуться к ним. Помоги мне выбраться отсюда, Дедал!
— Но там голод и мор. Там опустели селения.
— Они выживут! Ты чувствуешь, какой холодный ветер дует с севера? Это наша бора! Оттого вы и прозвали нас гипербореями, хотя у каждого нашего племени свое имя. Но сколько наших, придя в другие земли, забыли свой язык, а дети уже не знают, в какой стороне родина. А я не могу забыть! Мне плохо здесь, Мастер!
— Подожди, — нерешительно сказал Дедал. — Я подумаю, как это сделать. Ведь жрицы не отпустят тебя… Значит, бегство? Одной бежать опасно.
— Тогда я буду ждать, Дедал, когда ты придумаешь, как мне бежать.
— Только я съезжу в Афины — мне надо закончить там дела. И скоро вернусь.
Он видел, как повеселела Заряна, как исчезла горькая складка у губ. А какие чудесные песни своей родины она пела ему! А когда он не понимал слов, переводила и заставляла повторить и запомнить. Влюбленный Дедал пообещал бежать на Данепр вместе с Заряной.
…Чисто звенел ручей в темноте, опьяняюще пахла лаванда, а Заряна доверчиво спала на плече Дедала, разметав по груди любимого пышные кудри.
О, как в этот миг мечтал он о том, чтобы его сумасбродная супруга сама ушла от него к другому и освободила его! Но она хитра — она не уйдет, потому что лучи славы Дедала падают и на нее, и кто знает, добивались бы ее так мужчины, превозносили бы над другими красавицами, если бы она была, скажем, женой неизвестного шорника или повара?
Тяжелый вздох готов был вырваться из груди Дедала, он, сколько мог, сдерживал его, чтобы не разбудить Заряну, и все ж он вырвался, стонущий вздох, и Заряна, очнувшись, быстро и мягко провела теплой ладонью по его лицу:
— Что тебя мучает, милый? Строгие нравы Афин? Так скоро мы будем далеко! Будешь строить города у нас… Ты же веришь, что выживет наш народ!