— Но ваши города деревянные! Недолговечные. Что останется от них через столетия? А я строю из камня — на тысячи лет, — ответил Дедал, тайно обрадовавшись, что пылкая данепрянка сама перевела разговор с опасной темы на строительство.
— Да, много у нас дубрав, и любим мы в жилье запах дерева, смолы. И наши мастера красиво строят! Над входом в дом — Ярило-Солнце, а на крышах и стенах — резные птицы Сирии и русалки — спутницы Даны. Но и камень у нас есть — белый.
— Нет, милая, — уже освободившись от плена ласк, твердо проговорил Дедал. — Я должен еще много построить здесь. А долг для мужчины превыше всего. И потом у меня сын.
Ничего не ответила данепрянка, только отпрянула, как от чужого, тряхнула кудрями:
— Ну, пора расставаться, Дедал, знаменитый Мастер.
И пошла легкой поступью от него, не оборачиваясь. А наутро он уезжал в Афины, и казалось, рвется из груди сердце к Заряне, будто предчувствует, что горькой будет разлука, что не найдет в себе сил Дедал перекроить свою жизнь.
Но вот чудеса: после Заряны его больше не трогало кокетство жены с другими, и даже когда она, убедившись в этом, разгневанная его равнодушием, стала изменять открыто, уколов ревности не чувствовал.
Та вспышка, что вызвала роковой удар, не ревность к Талу, не зависть, а скорее кара за измену общему делу.
…Три звезды в проеме крыши мерцали, словно источали слезы, как в ту давнюю ночь у ручья, на Делосе. Если ему удастся вырваться из неволи, все дороги приведут туда.
— Жди меня, Заряна! — прошептал он звездам.
Спать не хотелось. Он подлил масла в светильники, сразу в четыре, и при их ярком свете, при веселой пляске бликов по стенам — бревенчатым, как вся усадьба Дедала, в память о данепрянке — взялся за глину. Руки сами размочили сухой комочек в воде, размяли, что-то стали лепить… Дедал часто, задумавшись, не ведал, что делали его пальцы. Они словно жили сами по себе. На этот раз из бесформенного куска вырисовывалась голова быка с неистово ощеренной пастью, и ночную тишь сотряс яростный рев… Дедал, вздрогнув, смял глину, но рев продолжался, сотрясая густую, душную темь критской ночи. То не спалось несчастному сыну Пасифаи — уроду Минотавру. За этим мог последовать стук в дверь — Пасифая, проснувшись от рева, могла вспомнить о Дедале…
Мастер с яростью швырнул комок глины в угол, рухнул с размаху на жесткую скамью, служившую ложем, сдавил уши ладонями. Но рев пробивался и сквозь них. «О-о! О-о!» — трубно стонал несчастный, жалуясь всему свету на проклятый жребий, и этот стон странным образом действовал на Дедала, оживляя лицо Пасифаи — смуглое, с карими огромными глазами — в половину маленького треугольного лица. Небольшая головка на крупном, начинающем полнеть теле кивала ему, руки жадно тянулись… В Дедале, как всегда при воспоминании о Пасифае, взметнулась смесь чувств — ненависти, раскаяния, желания…
От громкого стука в дверь он вскочил, встревоженный, напрягшийся.
— Мастер, госпожа зовет тебя! — знакомо рыкнули за дверью. Медлительный Тим, конечно, опять не успел предупредить хозяина, пропустил стража Пасифаи и теперь плелся следом.
— Иди. Я приду сам, — крикнул Дедал и поспешно сорвал рабочий хитон.
Рев стих, но тишина не пришла — навалилась. Слышен стал дальний рокот моря.
— Тим, подай другую одежду, — тихо попросил слугу, отводя глаза. — Новый синий хитон.
Узкие улочки скоро вывели его к новому дворцу. Даже в темноте было видно, как огромен построенный им лабиринт. Двуострой секирой — лабрисом — священным предметом для критян распластался вдоль моря, темный сейчас и безмолвный. Только на втором этаже не спали — слышался жалобный плач, то, видно, юная Ариадна проснулась от рева братца, и ее доброе сердце разрывалось от жалости к нему.
Дедалу нравилась Ариадна, милая, улыбчивая. Он даже подарил ей игрушку — клубок удивительно тонких и крепких нитей: как ни дергай, не порвутся, а нитей в клубке столько, что хватит опоясать весь город.
Дедал ускорил шаг. Знакомая калитка в саду отворилась без скрипа, ковры на мраморных ступенях и в коридоре заглушили быстрые шаги, ноздри раздулись от щекочущего запаха благовоний — Пасифая ждала.
— О-о, как ты до-о-олго! — простонала она, привстав с пухлого ложа и протягивая руки. Огненные отсветы единственного светильника ласкали ее смуглое тело, окрашивая в цвет красной бронзы, дрожа, пробегали по оранжевому, как костер, покрывалу, и Дедал, ответно протянув руки, шагнул к этому костру…
— Ты любишь меня, Дедал? — спросила Пасифая, возложив головку, как когда-то Заряна, на грудь Дедала.
— Недостойно мужчины говорить о чувствах, — кашлянув, заученно ответил тот. — Но я здесь, с тобой, по первому твоему зову!
Пасифая улыбнулась, на миг успокоенная, но вскоре снова подняла голову в тревоге:
— Но почему ты так молчалив? Ты скрываешь что-то? Я делаю все, что ты попросишь: заставляю Миноса доставать для тебя нужный камень и металл, нанимать лучших ремесленников, покупать самых сильных рабов-камнерезов, освобождаю пленников и даже преступников, как этого клеветника — аэда! А ты скрываешь от меня свои мысли и дела! Ну, хочешь, стану твоей женой, если умрет Минос? Он так болен!
— Нет! — вырвалось у Дедала.
— Что-о?
— Я сказал — нет, я не хочу, чтобы умирал Минос — это мудрый правитель. А я — я всегда буду с тобой по первому зову.
— Поняла тебя, Дедал! — Глаза Пасифаи сузились, превратившись в темные сверкающие щелочки. Треугольный подбородок задрожал. — Ты не любишь меня!
— С чего ты взяла? — принялся успокаивать он, отвлекая ее поцелуями, и преуспел в этом.
Но перед уходом он обернулся, и его обжег ненавидящий взгляд.
Дедал медленно ступал по дорожке сада, встревоженный разговором с Пасифаей, когда увидел прогуливающегося Миноса.
Правитель еще издалека улыбался.
— Догадывается или знает о нас с Пасифаей? — кольнула тревога. — Скорее всего догадывается, но не хочет терять хорошего мастера. Наложниц у него предостаточно, а Пасифая к ним не ревнует.
Дедал почтительно поклонился, Минос милостиво кивнул в ответ, растянув в улыбке толстые губы.
— Выискиваю недоделки, — объяснил свое появление в саду в столь ранний час Дедал и, не решившись взглянуть в глаза, уставился на красный, в белых точках угрей нос Миноса.
— Похвально, Мастер. Я вот тоже осматриваю сад, но пока доволен — все превосходно, а статуи твои великолепны!
Правитель поднял голову, разглядывая ближайшую Дедалову работу. Древнее божество луны и воды у гипербореев-данепрян и амазонок, а теперь у критян — великая Дана, с руками, обвитыми змеями, стояла, задумавшись. У нее были вытянутые к вискам большие глаза и горькая усмешка в углах пухлого рта.
— Пришлись ли по вкусу мои дары? — осведомился Минос.
— Благодарю за них. Но лучшим даром была бы для меня поездка на материк. Ненадолго.
— Куда? В Афины ведь тебе нельзя! — притворился непонимающим Минос.
— Нет, не в Афины. В Малую Азию, в Трою, на Делос. Там много данепрянцев, они прекрасно строят из дерева, я хотел бы посмотреть.
— Никто и нигде не может строить лучше Дедала, — отмахнулся Минос. — Я никуда не отпущу тебя.
Это было сказано твердо.
…Дедал застал дома обычную картину. Икар, узнав от Тима, что отца нет, затеял состязание по стрельбе из лука. Пятеро сверстников, выстроившись в ряд, метали стрелы в ствол молоденького кипариса, а гурьба девчонок, рассевшись по скамьям вдоль частокола, рукоплескала каждому меткому выстрелу. «Ну конечно, Икар без публики не может».
— Сын, попрощайся с друзьями. У меня к тебе дело, — сурово проговорил Дедал.
Икар снял бронзовый сверкающий шлем с перьями, вытер пот с лица.
— Но, отец…
— Жду тебя в мастерской, — поднял руку отец в знак того, что не собирается обсуждать свои решения.
Вскоре в мастерскую вошел понурый Икар и замер на пороге, подперев косяк плечом. Светлые длинные — до пояса — волосы, разделенные по критской моде на пряди, оплетенные тонкой тесьмой, закрывали полкорпуса — так худ и мал был Икар.
— Подойди сюда, сын. Видишь крылья? Они помогут нам вырваться на свободу.
— Это крылья? На них можно летать? Ой как интересно! — вскричал Икар. — Если бы полететь над Кноссом, чтобы все видели!
— Нас никто не должен видеть, — оборвал Дедал. — Мы скрытно пойдем в горы и опробуем крылья. Потом оставим их там до полета. Если об этом хоть одна душа узнает, нам несдобровать. Слышишь? Хоть единая душа! Запомни!
— Запомню, — повторил испуганный Икар. — Но разве нам здесь плохо, отец?
Жалость пронзила сердце Дедала. Он привлек сына и, поглаживая по плечам, растроганно сказал:
— Ты вырос в неволе, Икар. Ты плохо помнишь родину и совсем не знаешь, что такое свобода. Но ты узнаешь и тогда поймешь, какое это счастье — быть свободным! А сейчас просто слушайся меня, ладно?
Кто-то поскребся в дверь. Дедал, оставив Икара, рванулся к ней, беспокойно оглянувшись на крылья.
— Кто?
— Господин, плохие вести!
— Тим? Входи.
— Господин, — на побледневшем лице Тима проступили желтые веснушки. — Прибежала Тая, что в прислугах у Миноса. Она слышала, как госпожа Пасифая просила басилея заточить тебя в подземелья лабиринта. Она боится, что ты задумал побег. Правитель сказал: «Хорошо, завтра».
Дедал увидел, как крупными каплями пота сразу покрылось лицо Икара, и еле успел подхватить падающее легкое тело.
— Воды! Дай скорее воды, — крикнул он Тиму.
— Полежи здесь, — сказал он сыну, когда тот очнулся. — А ты, Тим, запрягай мула.
— Но Тая хочет проститься с тобой. Она плачет.
— Нет времени, Тим, да и лишнее это, — качнул головой Дедал.
Через час из усадьбы выехала непомерной ширины тележка, которую лениво тащил коротышка мул. Упрямца подгоняли трое рабов в серых грубых хитонах. Стража, охранявшая дорогу из Кносса в покоренный Фест, а оттуда в гавань Комо, поленилась даже спуститься с вышки, и так ясно, что рабы Мастера едут в горы за глиной или камнем.
Поднявшись высоко в горы, один из рабов скинул грубый хитон и остался в широкой набедренной повязке, на которой висели топор и сосуд.
— Осторожней снимай рогожи, Тим, не повреди крыльев, — сказал Дедал. — Когда тебя спросят, ты ничего не видел, ничего не знаешь. И спасибо тебе за все!
— Слушаю, Мастер, — всхлипнул Тим. — Но… эти крылья! Выдержат ли они?
— Иди, Тим, иди. И не беспокойся, — подтолкнул его легонько к повозке Дедал. — По дороге наложи побольше хворосту на тележку.
Икар все время молчал, он даже забыл попрощаться с Тимом, а когда тот подошел к нему, ткнулся, всхлипнув, носом в плечо: Тим заменял ему в детстве няньку.
Они дождались, когда стих стук колес, и Дедал показал Икару, как надо привязывать ремни, как удобнее устраиваться в кожаном седле под треугольными крыльями и как, дергая за трос, управлять аппаратом за спиной, чтобы лететь на одной высоте.
— А если переменится ветер? — со страхом спросил Икар.
— Не переменится, — успокоил отец. — Я изучал эти ветры все годы, что жил здесь. Они дуют весной только на северо-восток, потому так быстро мореходы достигают Малой Азии под парусами. Но прошу тебя, не выходи из воздушного потока, ни за что не поднимайся выше: крылья не будут держать вне струи. Лети только следом за мной. Ты все понял?
— Все. Я буду лететь за тобой, — повторил сын. Он очень повзрослел за один день. Складка пролегла на переносице, и что-то дедаловское, напряженно ищущее появилось во взоре.
— Ну, сынок, не бойся, — весело сказал отец, подбодряя Икара.
Осторожно волоча крылья — два удлиненных треугольника, на которых была туго натянута материя с наклеенными пестрыми перьями, они прошли к обрыву над морем. Ветер здесь был так силен, что спаянные прочным клеем крылья громко затрещали.
Хрустел песок под ногами, тревожно вскричала какая-то птица, а рокот моря перебивала тихая песня ручейка.
«Заряна! — мелькнула радостная мысль. — Скоро, теперь уже скоро я увижу тебя!»
Сосуды были полны, и Дедал не позволил Икару напиться из ручья:
— Ты можешь сломать крылья.
— Позволь, отец, я обмакну лицо. Мне жарко! — взмолился юноша.
— Ты можешь сломать крылья! Над морем нам станет прохладно.
Странные аппараты за спинами зажужжали, крылья распластались в воздухе и потянули людей за собой. Дедал шагнул со скалы в ревущую пропасть, и крылья, красиво паря, понесли его вперед.
— Оте-ец! Как красиво! Мы летим прямо к солнцу! — воскликнул Икар и тоже ринулся в пропасть.
Аэд стоял в тронном зале дворца, украдкой разглядывая дело рук Дедала — розовые стены, расписанные фантастическими зверями и растениями, черные мраморные колонны, белые пифосы с маслом — светильники, погруженные наполовину в серый пол. Изображения двуострых секир на стенах. На розовом троне — Минос, на приступочке — Пасифая.
— Так ты сочинишь хулу на Дедала? — решив, что аэд не расслышал вопроса, переспросила царица.
— Я уже сказал, — простонал певец. — Я только что сочинил гимн. Его разнесут мореходы во все концы. Как я могу теперь сочинять хулу? Может быть, кто-нибудь другой? — Он умоляюще взглянул в глаза Пасифае и тут же осекся.
— Нет, — жестко усмехнулась Пасифая. — Ведь это именно ты у нас большой мастер сочинять хулу!
Аэд упрямо опустил голову.
— Ты не понимаешь самого главного, юнец, — тебя не просят! Тебе приказывают! Если завтра на празднике Дионисия ты не будешь хулить Дедала, окажешься снова в темнице, и тогда уже навсегда.
Аэд вздрогнул. Страшная картина сырого, холодного подземелья мелькнула перед глазами.
— Ну а если ты сочинишь хулу и хорошо ее исполнишь, — заговорил Минос, — мы сохраним тебе жизнь. Мы можем, например, — и он потер земляничный нос, — отправить тебя на маленький далекий остров, где есть дичь, рыба. Дадим зерна. Живи!
— Что я должен сочинить? — хрипло спросил певец.
— Что Дедал — убийца, убийца, убийца! — вскричала женщина. — И убил он ученика не из ревности, а из зависти к его таланту! Понял? Что он бесчестно обманул дочь славного Гелиоса — Пасифаю, которая лю… — она запнулась, — которая много сделала для него. Что он был развратником, сластолюбцем.
— Довольно! — взорвался Минос. — Главное не это… Он неблагодарный. Сбежал от Миноса, который дал ему приют, и потом он трус!
Аэд вздрогнул и ненавидяще взглянул на Миноса.
— Почему трус?
— Потому что он не полетел к Гелиосу, как смелый Икар. Икар — вот герой! Ты понял мою мысль, певец? — строго переспросил басилей.
— Не очень, — прошептал тот. Он стоял, покачиваясь. В пламени светильников было видно, как побледнело его лицо.
— Ты должен закончить хулу гимном отважному Икару, понял? Героем в памяти людей должен навсегда остаться он, а не отец. Запомнил?
Жалобно тренькнула кифара на груди аэда — дрожащей ладонью он прикрыл всхлипнувшие струны…
…Мореходы решили пристать к этому пустынному островку потому, что кончилась вода. Пока матросы заполняли бочонки у родника, купец, сопровождавший товар, — грузный, страдающий водянкой человек лет сорока — забрел в единственную здесь хижину.
— Давненько тут никто не останавливался, — обрадовался хозяин, — такой же седой, как гость, но тщедушный, сгорбленный и быстрый в движениях. У него было иссохшее то ли от скудной пищи, то ли от солнца лицо и синие глаза, источавшие страдание.
— Могу угостить вином из дикого винограда. Немного кисловато, но холодное — пифос зарыт у родника, — предложил хозяин.
— Нельзя мне, — показал на отекшие ноги в веревочных сандалиях купец. — Только нужда заставляет пускаться в странствия — детей у нас с супругой нет.
Гость с присвистом вздохнул, оглядел убогие стены, остановил взгляд на кифаре.