то. Прошло уже.
– Обидели тебя здесь? – нахмурилась дикарка.
– Ни-ни, такого ничего даже и не помышлялось. Просто… – Анитра всплеснула руками, вздохнула и только этим выдала бурю чувств, клокотавших в ней. Она отняла взор от небес, посмотрела на Лоову, вдруг как-то вся засветилась, смягчилась и поманила ее за собой.
Они прошли в дальнюю часть сада, где уселись прямо в траву. Здесь, в этом закоулке сада, в густой тени растений, которые делали ночную полутьму еще более черной, именно здесь яснее всего возможно было разглядеть различия между двумя девушками. Грациозность, с которой Анитра сидела даже на голой земле, резко контрастировала с вальяжностью, с которой Лоова развалилась поодаль; плавность движений жрицы оттенялась резкостью и по-мужски точными движениями маленькой дикарки.
– Поймешь ли, не знаю, – начала Анитра, – но грустно мне здесь. Не так я думала про храм. – Анитра вздохнула. – За его дверьми мне виделись чудеса. Мне виделся свет. Всякий раз, когда я входила внутрь, нечто внутри меня воспаряло. Я видела лучи, свет отовсюду. И только, когда…
– Как скучно ты говоришь, прекрати это! – неожиданно прошептала Лоова. Она помолчала. – Когда ты говорила… до этого, твои слова мне нравились. Ты умеешь долго и очень красиво говорить. Ласково. Сейчас же ты как подыхающая кобыла или корова мычишь. Мне не нравится… и хочется тебя ударить.
Жрица умолкла, ошарашенно вглядываясь в черный силуэт, лежавший рядом с ней. Ей не верилось, что дикарка способна сказать такое. Так больно ранить ее. К горлу подкатил ком.
– Не вздумай плакать, – зашипела Лоова. – Не выношу рева. Тьфу! – Она села. – Чего ты мне хочешь сказать, я поняла. Бежим. Я готова.
Анитра ощутила те чувства, которые рождаются у женщины, когда ее совершенно голую застает врасплох чужой мужчина. Если бы не ночь, Лоова с удивлением отметила бы, как жрица вспыхнула щеками, потупилась и тихо зашептала молитву.
– Почему ты замолчала? – спросила Лоова. – Тебе будет мешать эта тряпка, ну и венок придется выбросить. Тряпицу мы укоротим. Нож у меня острый.
Анитра вцепилась пальцами в землю и сжала их что было сил. Ей показалось, что она пережила самое страшное предательство в своей жизни. Губы ее сжались.
– Зачем ты пришла, Лоова? – спросила она на выдохе.
Дикарка шмыгнула носом, покопалась у себя за поясом, почесала копну волос и спокойно сказала:
– Дурные вести. К смердящей яме идет саарар по прозвищу Кол.
– К какой яме? Что ты хочешь от меня?
– Смердящей ямой я зову ваши ларги. Здесь вонь невыносимая.
– О, боги, – поняла, наконец, Анитра, – саараряне идут сюда? Зачем же?
Со стороны Лоовы донеслось «гы-гы»: – Люблю тебя слушать. Говоришь длинно, красиво и ласково. А иной раз, ну дура дурой становишься. Зачем идут саараряне? Ха-ха. Бить вас. К чему им еще столь долго тащиться и претерпевать здесь!
– Погоди же, – Анитра напрягла память. Утром этого же дня в храм заходили холкуны из городского совета. Они и верховные жрецы о чем-то долго говорили у ног идола великого бога. Владыка внимал им, как и всегда, молча. Она, помнится, тогда удивилась, чего бы столь уважаемым мужам делать в храме в этот час, всегда бывший женским часом. Старухи-вдовицы также удивленно смотрели на вторжение мужчин, прильнув спинами к холодным стенам храма.
– Знаем мы о том, – неуверенно, припоминающе проговорила она.
– Это хорошо, – проговорила Лоова. – Я пришла за тобой. Бежать надо.
– Бежать? Я не убегу. Я верно буду служить Владыке…
– Они возьмут эту яму, как взяли и две до нее. Ты окажешься у них. Убивать тебя они не станут. Ты красивая. Будешь чудачествам их потакать в какой-нибудь каменной башне на берегу Великих вод.
– Да будет так, коли…
– Чего?! – неожиданно прорычала Лоова. – Не будет так. Никогда. Не позволю я такому быть.
– Владыка убережет меня. Храм они не тронут.
– Я была на пепелищах в двух других смердящих ямах. Там сожжены даже храмы. Я шла по жареному мясу из холкунов.
– О, боги! Что ты мне рассказываешь?! Этого не может быть! Не могут даже и саараряне дойти до такого!
– Я отведу тебя. Посмотришь сама. Я буду ждать тебя. Оденься и пойдем.
– Я не пойду, слышишь. Владыка избрал меня, чтобы я перенесла… – Глухой удар прервал грозящую быть пламенной речь Анитры и девушка, протяжно выдохнув, повалилась набок. Лоова ловко просунула дубинку под пояс, тут же подхватила жрицу и прильнула к ее щеке своей щекой.
– Никому не отдам тебя, – прошептала она.
***
Ночь наполнялась тихим гомоном невидимых обитателей, облюбовавших для своих смертельных игрищ даже городские стены. Среди этого еле слышимого гама незамеченными для слуха стражи остались несколько тонких писков, которые раздались с разных сторон крепостной стены.
Пожухлая трава где-то у самой подошвы холма, на котором стоял Куупларг, вздохнула, шелестя и поникая под тяжестью невидимого тела, и всякое шевеление стихло. В воздухе послышалось неясное гудение и с самой вершины стены на землю опал конец веревки. Еще некоторое время он призывно колыхался на весу перед тем, как замереть.
– Кэ, – сказала трава у стены, и в тот же самый миг из нее легко выпорхнуло тело, которое начало проворно взбираться на стену. Веревка снова бешено заколыхалась, заиграла, будто радовалась своему ночному знакомцу. – Кэ, – раздалось снова, и еще одна тень стала взбираться по стене.
Два олюдя задержались на кромке каменной ограды, осматривая проход по ее вершине с высоты настенных зубцов, меж которыми они находились, и лишь затем спрыгнули вниз. Там их ждала Лоова.
Несмотря на то, что была ночь, и лунный свет блекло струился в пристенной части города, лицо девушки блестело в его лучах как божий лик.
Лоова тяжело дышала. Пот градом лил с ее лба, но она счастливо улыбалась.
– Вот она, – сказала дикарка, указывая на куль из материи, который лежал подле ее ног.
– Как ты только ее сюда затащила?! – удивленно изрек один из олюдей.
– Не твое дело. Ты свое дело сделай, – отрезала девушка. – Я буду здесь стоять. – В ее руке сверкнул клинок.
– Тяжелая она… твоя жрица, – с натугой проговорил один из мужчин, взваливая тело Анитры себе на плечо.
– Не урони. Не то…
– Да знамо то, что сделаешь, – усмехнулся второй. – Не боись за нее. Как тебя бы несли, так и ее понесем.
Спуск занял продолжительное время.
Когда, наконец, все оказались внизу, Лоова снова остановила своих соратников.
– Отыскать надобно, – пробубнила она себе под нос непонятное, и стала пристально вглядываться в темноту. Ее спутникам пришлось долго и терпеливо ждать, прежде чем девушка нашла то, что искала.
– Сюда тащите ее, – вынырнула она словно бы из-под стены и быстро зашагала прочь. Двигаясь за ней, мужчины были вскоре остановлены небольшой выпуклостью в стене. – Алтарь это, – шмыгнула носом дикарка. – Клади сюда ее руку с отметиной.
– А какая это?
– Не знаю, погляди сам.
– Вижу. Вот здеся.
– Клади ее.
Куль глухо застонал, а из пореза на ладони засочилась
кровь.
– Я ничего не скажу, бог ларга и всех холкунов. Ты сам поймешь, к чему такое сделано, – склонилась к камню Лоова и погладила его холодный гладкий бок. – Уйдем теперь, – обернулась она к сопровождающим, и троица быстро зашагала прочь, унося с собой последнюю надежду Куупларга.
Боголесье
Высоко, так высоко, что даже и зоркий глаз с трудом различал, летела птица. Ее расставленные в стороны крылья отливали вороненой сталью под лучами солнца, стоящего в зените.
На небе не было ни облачка, что нечасто увидишь в этих местах, ибо Чернолесье томилось жаром, исходившим от дневного светила. Лишь у самого горизонта, там, где за линией, отделявшей небеса от земли, располагались величественные Доувенские горы, собирались с силами боги Стредва и Рабоба, чтобы, когда придет срок, закрыть землю от очей Владыки, а после обрушить на нее потоки воды, душить туманом и мутузить громами. Однако, до тех пор, пока они маячили далеко на горизонте; пока высоко в небе кружил ражеван – птица Солнца, не стоило беспокоиться о том, что нега и разморенность, в которых пребывали Великие леса, будут нарушены.
Меки, свидиги, найомы и бурги нежились под лучами солнца. Медленно шевелили они своими роскошными кронами, захватывая ими ветряные струйки неведомо как заплутавшие на просторах Чернолесья. Видимо, отстали от своего повелителя Брура и сбились с пути. Их дуновения теребили листья на могучих ветвях и ерошили молодую поросль на макушках деревьев. Они забирались в самые потаенные уголки в кроне, донося до обитателей запахи земли и небес.
Запахи, бесчисленным многообразьем, множественными перемешанными друг с другом потоками, пронизывали Великие леса. Их истоков не увидел бы и ражеван, их окончания не нашел бы даже людомар. Запахи в Чернолесье были посыльными, беспечно разносившими сведения обо всех и обо вся, что происходило в лесах. Иногда, они становились причиной смерти, иногда спасали.
Разбрасывая запахи своими невесомыми крылами, с кроны неподалеку вспорхнула гигантская зеленая бабочка. В полете цвет ее крыльев быстро менялся, приобретая золотисто-изумрудные оттенки. Лишь на первый взгляд бабочка была беспечна, но людомар знал, что она один из самых трудноуловимых обитателей Чернолесья. Если было необходимо, она отбрасывала крылья и стремглав падала вниз, мгновенно теряясь в листве. Недаром даже людомары прозвали ее «невидимое».
Глаза людомара, его зелено-черные зрачки вкушали представшую взору панораму. В них проносились века и целые эры, которые были пережиты Чернолесьем; в них тонула красота леса и его многообразие; в них отражалось все, что творилось вокруг, и поверх этого разнообразия было разложено лазурно-золоченое покрывало небес.
«Радость поет во мне, что вижу тебя», – медленно вливалось в уши. – «Эта песнь для тебя. Слушай же ее». И Чернолесье пело. Неслышно для всякого иного уха, но не для его. Тонкие звуки и трели отражались в ушных перепонках, перескакивали в жилы и неслись по ним во все стороны, разнося по телу мелодичное ликование.
Людомар стоял на вершине мека и смотрел прямо перед собой. Он был сосредоточен, но той особой степенью собранности, которая заставляет кровь щекотать жилы, а тело дрожать.
«Радость поет во мне…» – слышал он, оглядывая лес у своих ног, и ощущая, как нежно-зеленые листочки вершины кроны мека, исподволь касаются его ног, оглаживая их, словно бы покрывая поцелуями.
Чернолесье принимало его в свое лоно; оно радовалось ему; оно любило его, как и прежде. Словно бы не прошло многих лет с момента их последней встречи.
Щебет птиц, их клеток и озабоченное стрекотание дополняли гармонию, воцарившуюся в груди людомара. Ему казалось, что он стал частью мека. Ему хотелось остаться на этом месте навсегда. И стоять здесь даже и тогда, когда Холвед и Брур вернутся во Владию.
«Я нашел его. Приди ко мне», – ворвалось в уши Сына Прыгуна. Он вздрогнул и заморгал, подобно существу, очнувшемуся от долгого сна.
Едва слышно зашуршала крона, пропуская охотника внутрь себя. Мгновение, и лишь листва, слегка покачиваясь, осталась в одиночестве созерцать эпохальную красоту пейзажа.
***
Сын Прыгуна спускался с мека с быстротой, на которую способны только людомары. Он будто бы и не спускался вовсе, а шел по ровной, только слегка зауженной тропинке. Его пружинистое тело, передавая каждое движение волнообразным движением мышц, воздушно скользило с ветки на ветку.
Путь ему преградила белесая пелена тумана. Подобно тому, как хлопья тумана поутру задерживаются, цепляясь за кусты и прячась в высокой полевой траве, рваные клочки тумана расположились близь ствола мека, промеж двумя его ветвями.
Когда людомар приблизился к ним, они не растяали и не были отнесена в сторону от движения его тела. Наоборот, полупрозрачное облако обрело очертания овала и приблизилось к охотнику.
«Вижу силу в тебе, Маэрх», – всплыло в сознании последнего. Он едва заметно кивнул, послав мысленный утвердительный ответ.
Субстанция оторвалась от дерева и полетела прочь, ведя охотника за собой.
Они шли довольно долго, прежде чем людомар остановился и принюхался. Лицо его на миг напряглось, а после снова расслабилось. Только лишь этим выдал он свое волнение.
Сделав прыжок, охотник очутился на ветке свидиги, густо облепленной подлеском-паразитом, делающим нижнюю кромку ветвей похожей на землю, поросшую кустарником. Среди этих, на вид небольших, зарослей лежало тело, столь большое по своим размерам, что всякий, кроме людомара и дремса, никогда бы и не помыслил о том, что такое чудовище может сокрыться на ветке.
Перед людомаром лежал омкан-хуут. Он не дышал. Его массивные челюсти были сжаты, а ноздри расширены. Сын Прыгуна невольно остановился. Ему показалось, что омкан-хуут вот-вот откроет глаза и взглянет на него. Руки охотника сильнее сжали посох, который ему зачем-то вручил Доранд. Это было единственное орудие в его руках.
«Не опасайся сил его. Я забрал их у него. Пред тобой лишь суть во плоти. Он слабее младенца».
Сын Прыгуна медленно выдохнул сквозь зубы и присел на корточки рядом с хищником. «Он хорош», – подумал охотник. «Не касайся его, и прочь стань», – посоветовали ему.
Едва людомар перепрыгнул на другую ветку, как за его спиной донесся рык и сопение, словно проснулся вулкан, изрыгнув из себя дым и пепел. Что-то шумно соскользнуло вниз и грузно плюхнулось под корни свидиги.
Сын Прыгуна спрыгнул к омкан-хууту и увидел, как он лежит, подняв голову и внимательно оглядывая одну из своих шести лап.
– Коли мыслишь для меня, то брось это. В этой… плоти не слышно мне тебя, – произнес зверь, сильно коверкая слова. Если бы не тонкий слух людомара, сказанное Дорандом через омкан-хуута могло бы показаться полной белибердой.
– Изранен ли ты? – спросил охотник.
– Не изранен я. Худо мне, ибо чужое приобрел я… не свое. – Омкан-хуут неуверенно встал на ноги. Он стал разминать затекшие члены и ходить туда-сюда. Затем поднялся на задние лапы, оперся на ствол небольшой найомы, произраставшей прямо