Головнин поднялся и гордо выпрямился:
— Я лучше пойду пеликанов настреляю. Действительно, такое и при даме, — Агриппину он за даму не считал.
— Подождите Лев Платонович, не кипятитесь, — остановил его Нестеров. — Я, когда обучался в университете, читал труды немецкого ученого Гюнтера фон Штольца. Он был естествоиспытателем и биологом. Так вот, Штольц писал, что если какой-либо народ вымирает, в результате эпидемий, или отсутствия свежей крови, или из-за плохих климатических условий, то первыми страдают мужчины. Они становятся неспособными к оплодотворению. Вот поэтому они и призывают чужеземцев. Штольц назвал это явление рекс-эффектом, от названия одного из динозавров — тиранозавр-рекс. Ведь динозавры-то вымерли. Думаю, что помочь племени надо. В естествоиспытательных целях.
Вдруг Агриппина вскочила с места:
— Не хочу! Не хочу, чтобы Георгий шел к этим черным! Не позволю.
— Замолчи, женщина, — приказал ей осетин, и она сникла.
— Ну что ж, друзья, надо решать, — сказал Аршинов. — Соглашаемся мы на предложение племени или нет? Ведь нам еще рубины искать. Как-то не хочется помирать тут без куска хлеба, но гордыми. Нас люди ждут в колонии. Итак, Георгий, Григорий, что скажете?
— Согласны, — ответили они.
— Арсений?
— Н-ну, если требуется для спасения племени и в естествоиспытательных целях… Согласен, — Нестеров снял очки и принялся их энергично протирать.
— Лев Платонович, вы как?
— Николай Иванович, вы ж просто с ножом к горлу. Не могу переступить через себя.
— Перестаньте ломаться, как благородная девица! За нами колония, а вы позволяете себе рефлексии, словно не военный. Это приказ, г-н Головнин.
— Что ж, я подчинюсь приказу, — неохотно ответил охотник.
— Малькамо, что скажешь?
— Я не согласен!
— А ты-то почему? — удивился Аршинов. — Это же твои соплеменницы, можно сказать.
— Не могу, это мне противно. Это входит вразрез с моими моральными установками.
— Боже мой, — устало вздохнул казак и вытер со лба пот. — Еще один чистоплюй. У меня две сотни людей ждут эти треклятые рубины, которые и тебе, Малькамо, пользу принесут, а ты ломаешься. Не ожидал! Да ты первым должен был бы броситься в бой! Молодой, горячий!
— Нет, — твердо ответил принц.
— Ну, почему? — Аршинов почти умолял. — В чем причина? Скажешь?
— Нет!
— А если я тебя попрошу, Малькамо? — я встала и подошла к нему. — Посмотри мне в глаза. Это из-за меня ты не хочешь пойти на праздник. Ведь так?
Юноша ничего не ответил, лишь опустил голову.
— Вот это да! — прошептал изумленный Аршинов.
— Малькамо, — торжественно сказала я и положила ему руки на плечи. — Я прошу тебя пойти на праздник и выполнить то, о чем тебя попросили старейшины. Ради меня. Согласен?
— И у тебя не разорвется сердце, Полин? — он поднял на меня глаза, в которых дрожали слезы.
— Ты делаешь это ради нашего будущего, мой принц. Иди и выполни с честью предначертанное, — я повернула его и слегка подтолкнула к Аршинову.
— Ну что, парень? — спросил тот.
— Согласен, — кивнул он, отвернулся и спрятал лицо в ладони.
Аршинов облегченно вздохнул, перекрестился и обратился к монаху:
— Автоном, дружище, тебе я приказать не могу, ты лицо духовное. Но, может, пойдешь с нами за компанию? Потом замолишь грех, епитимью на себя наложишь. Понимаешь, надо…
— И благосвятся в семени твоем вси языцы земныи, занеже послушал еси гласа моего.[61]
— Значит, согласен. Вот и славно, — Аршинов потер ладони. — Малькамо, сообщи старейшинам, пусть готовят пир.
— Подождите! — остановила я собравшихся было расходиться членов экспедиции. — Малькамо, а ты спросил о крокодилах? Это те, которые за мной гнались? Или в преддверии праздника вы тут забыли о нашей цели.
— Ничего я не забыл, — улыбнулся принц в ответ. — Просто крокодилы — это запрет, и о них с чужаками не говорят. Вот когда мы пройдем обряд инициации и станем не чужими этому племени, вот тогда старейшины поделятся знаниями.
— Что ж ты сразу не сказал? — удивился Аршинов. — Тогда бы о несогласии и речи не было бы. Вперед, орлы!
* * *
В деревне вовсю готовились к празднику: мужчины собирали легкие навесы, женщины что-то готовили из скудных припасов. Над деревней стоял запах острых специй и дыма. Подростки расчищали деревенскую площадь, сгребая камни и мусор в сторону. Посреди площади складывали хворост, обложив его крупными валунами.
Мы приблизились. Женщины, не отрываясь от готовки, перебрасывались словечками, выкрикивая их тоненькими голосами. Их говор напоминал журчание ручейка и крик соек над ним. Все смотрели на нас с любопытством. При виде бородатых Автонома и Георгия цокали языками. Агриппина жалась к осетину, вид у нее был одновременно и воинствующий, и жалкий.
Нас усадили неподалеку от места, где будут развиваться события. Две женщины принесли какой-то напиток в половинках тыквы. "Токо", — сказала она, улыбаясь и протягивая Малькамо сосуд.
— Что это? — спросила я.
— Напиток из корней местного кустарника, — ответил он и приготовился было выпить, но я взяла у него чашу и залпом проглотила содержимое. Мне хотелось не только есть, но и пить. Напиток имел солоноватый вкус и напоминал имбирное пиво.
— Эх, Полин… — сокрушенно покачал он головой. — Это же ритуальный напиток, только для мужчин. Чтобы у них прибавилось сил и ушли тревоги.
— Малькамо, разве можно быть таким женоненавистником? — засмеялась я. Мне вдруг стало легко и приятно. Люди милы, а жизнь прекрасна. — Почему ты считаешь, что только мужчинам нужно вернуть силы. Разве я перенесла меньше тебя?
— Как тебе будет угодно, — пожал он плечами. — Питье это не вредное, только в голову ударяет не хуже шампанского.
Между тем приготовления к празднику подходили к концу. Жители деревни удалились в хижины, и вышли переодетые в белые праздничные шамма. Мужчины украсили себя высокими шапками с неизменным бубликом поверху, метелками из конского волоса и амулетами, сшитыми из шкуры какого-то лохматого животного. Женщины надели браслеты и повязали на головы яркие платки. Движения у них стали раскованнее, бедра заходили ходуном. Они приплясывали, неся на головах подносы с праздничным угощеньем. Старухи сгоняли детей в сторону, а те ускользали от них, чтобы побыть в гуще событий.
Вскоре все было готово к празднику. Зазвучали барабаны, их тревожная дробь пробуждала волнение. Послышались звуки рожков — это мужчины дудели в длинные загнутые трубы, сделанные из рогов антилопы. Вспыхнул костер. В его неровном пламени фигуры теряли очертания, расплывались и исчезали. Многочисленные тени совершали круговорот, повинуясь движениям своих владельцев. Старухи бросали в костер сухие толченые листья, от которых пламя вспыхивало синим цветом и по всех округе разносился терпкий, манящий запах. На душе становилось легко и покойно.
Мужчины и женщины образовали хоровод и стали плясать вокруг костра, притоптывая голыми пятками. Их зрачки были расширены так, что совсем не было видно белков глаз. И взгляд казался пугающим.
Нам предложили инджеру с просяной кашей и овощами, и все тот же напиток токо. Наконец-то мы насытились — это была наша первая трапеза после падения с водопада.
В голове шумело от запахов, в желудке ощущалась приятная тяжесть, во рту горели огнем пряности, которыми была щедро посыпана инджера. Сколько бы я не пила токо — не помогало, хотелось пить еще и еще.
Мои сотоварищи не отставали, пили и ели за троих. Наконец, Аршинов оторвался от еды и, икнув, произнес:
— А не потанцевать ли нам? Вон как пляшут душевно.
Казак встал и побрел к костру, где толпились эфиопы. Вокруг него сразу образовался круг. Николай Иванович топнул сапогом, повел рукой и принялся отплясывать камаринского под барабаны и рожки. Он ухал, хлопал ладонями по груди и коленкам, а эфиопы воздевали руки к небу и выкрикивали гортанными голосами, вторя ему.
С места поднялись и другие. Токо ударил в голову. Нестеров дергал плечами, исполняя цыганочку, осетин Георгий зашелся в лезгинке, вызвав всеобщий восторг, даже Автоном притоптывал.
Груша сидела возле меня и рыдала в голос:
— Сейчас Егора прельстят эфиопки! И он меня позабудет!
— Помолчи, Агриппина, он не любострастия ради пошел на это. У нас святая цель! Пошли спать, не наш это праздник, мы чужие здесь. А ты у нас девушка невенчанная, рано тебе на такое глядеть.
— Барыня, туда охота, в круг! Вон какие среди них статные.
— Да ты что, Груша, совсем не в себе, что ли? Этих молодцев и так мало, будут они еще на тебя тратиться.
Вздохнув, Агриппина поплелась за мной, в хижину, которую нам выделили заранее. Она поминутно оглядывалась, вид ее выражал сильнейшее мучение.
Мы вошли в хижину и принялись укладываться. Я отвернулась к стенке и сомкнула глаза. С деревенской площади доносился барабанный бой, заунывное хоровое пение и вой антилопьих рогов. Агриппина ворочалась, прислушиваясь ко мне, но я лежала тихо. Она подумала, что я заснула, встала и выскользнула из хижины. Я не стала ее останавливать, собственно, кто я ей?
Сон не шел. Постепенно затихли шумы на площади, им на смену пришли другие: из всех хижин стали раздаваться сладострастные крики и стоны. Казалось, мужчины и женщины конкурировали: кто сильнее закричит. Ни малой толики стыда не было в этих звуках, наоборот, природа брала свое, возрождаясь внутри сплетенных тел.
Мне показалось, что я расслышала выкрики "Эх!..", "Хорошо-то как!" и даже "Адам позна Еву, жену свою…". Уснуть среди этой вакханалии не было никакой возможности. Поэтому я предалась воспоминаниям. Перед моими глазами проносились образы классных комнат, где под руководством дежурных синявок[62] я заучивала французские глаголы, катание на коньках по замерзшему пруду, пасхальную всенощную…
Было душно, я откинула травяную занавеску, закрывающую вход в хижину, села и обхватила колени руками. В проем светила полная луна.
Неожиданно на пороге появилась тень. Так как луна светила человеку прямо в спину, то я увидела лишь профиль силуэта обнаженного тела со вздыбленным естеством внушительных размеров. С утробным рыком он бросился на меня, повалив на пол. Но так как я сидела, а не лежала, да еще не сняла ботинки, то оказалась в выигрышном положении: колени мои опрокинулись вверх, и острым концом ботинка я со всего размаха врезала насильнику промеж ног. Он завыл так, словно его ошпарили, и сверзился с меня. Вскочив, я выбежала из хижины, но через несколько шагов остановилась в сомнении. Если я сейчас буду бегать от хижины к хижине, с воплями зовя на помощь своих друзей, не помешаю ли я тем самым исполнению ими нелегкого долга, который они обещали свершить со всем надлежащим старанием. И потом, чем провинился этот эфиоп? Он в своем праве, пришел исполнять обычай. Разве он знал, что я против? Ведь наутро, я уверена в том, жители деревни будут хвастаться количеством соитий. А я только что покалечила одного из них и вывела его из битвы.
Меня охватило раскаяние. Эфиопы — они простые и радушные, как дети. А я так нехорошо поступила. Не по-христиански. И я отправилась обратно в хижину.
Мой незваный гость лежал и тихо выл, спрятав руки промеж ног. Увидев меня, он испугался, и отодвинулся вглубь хижины.
— Вылезай! — скомандовала я ему. — Иди отсюда.
Но он не понимал и смотрел на меня во все глаза. Глаза его блестели, как две черные перламутровые пуговицы.
Тогда я потянула его за ногу, он понял и выбрался наружу, охая и гримасничая.
— Айнекам![63] — гордо сказала я, тыча себя пальцем в грудь.
Это слово он понял. На его лице отразился неподдельный ужас, он повернулся и бросился бежать от меня. Глядя на него в ярком свете луны, я поняла смысл выражения "пятки сверкали".
* * *
Стоны, вздохи и оханье продолжались до рассвета. Как-то незаметно я уснула под эту однообразную какофонию и даже отлично выспалась.
Солнце уже высоко стояло над рекой, когда я, движимая естественными потребностями, вышла из хижины. Вся мужская часть экспедиции сидела за низким плетеным столом и завтракала неизменной инджерой, оставшейся после вчерашнего празднества. Боже мой, ну и вид у них был! Под глазами залегли глубокие тени, они зевали и потягивались, выражение лица хмурое, волосы взъерошенные. Нет, не так выглядят после любовной битвы.
— Доброе утро господа! — приветствовала я их. — Как спалось? Ох, простите, вырвалось…
— Присаживайтесь, Аполлинария Лазаревна, угощайтесь, чем бог послал, — ответил Аршинов и закряхтел, схватившись за поясницу.
— Спасибо, Николай Иванович. Что с вами?
— Стар я уже для подобных баталий, — ответил он. — Это вот пусть молодые играют, пока не наигрались. А мне, старику, скакать с одной дамочки на другую уже не по чину. Но как они, чертовки, могут заставить! — Аршинов улыбнулся, но тут опять охнул и стал потирать бок.
— Я эти корешки с собой возьму, — сказал Нестеров, — обследовать надо будет в хорошей лаборатории.
— А у вас, Арсений Михайлович, спина в порядке?
— Да, вашими молитвами, — ответил он. — Но попотеть пришлось изрядно. Ощущал себя лошадью, запряженной в мельничное колесо.
— Да уж, — поддакнул Головнин, откусывая большой кусок от инджеры. — Подобное приключение не забудется долго. Будет о чем вспомнить на старости лет. Шесть женщин за ночь — это не шутка.
Больше всех оказалось у Георгия — восемь, у Григория, как и у Головнина — по шесть, у Нестерова с Аршиновым по пять. Монах Автоном от вопросов отмахнулся. Он молился, отбивая земные поклоны. Малькамо молчал.
— А ты, принц? — спросил его Аршинов. — Что прячешься от товарищей? Делись, скольких осчастливил?
— Ни одной, — ответил он и потупился.
— Да как ты мог! — возмутился Аршинов. — Мы тут уродовались, а ты в сторону увильнул?
— Я не увиливал, — твердо сказал Малькамо. — Десять женщин получили то, на что они надеялись. Просто я до них не дотронулся. Давал им то, что им надо было, они сами управлялись. Простите, я больше не буду отвечать на вопросы, мне тяжело.
— Кстати, где Агриппина? — спросила я, чтобы переменить разговор.
— А разве она не с вами? — удивились мои собеседники. Георгий даже прекратил есть и смотрел на меня во все глаза.
— Нет, не со мной. Она ночью вышла из хижины и больше с тех пор я ее не видела.
— Неразумно, Полина, очень неразумно, — покачал головой Аршинов. — Как же вы ее отпустили?
— А что я могла поделать? — возразила я. — Груша — девушка взрослая, не крепостная, как ее удержать, если она желает уйти? За косы силой?
— А вот и она, — Нестеров показал в сторону.
Мы обернулись. К нам степенно приближалась Груша в сопровождении высокого рослого эфиопа лет тридцати пяти. При виде их Георгий встал и растерянно посмотрел на нас.
Агриппина подошла и поклонилась в пояс.
— Барыня, Аполлинария Лазаревна, и вы, Николай Иванович, ухожу я от вас. Замуж выхожу. За Ватасу.
И она показала на эфиопа, молча стоявшего рядом.
В наступившей тишине я услышала, как Георгий заскрипел зубами.
— И когда это случилось? — спросил Аршинов, хотя можно было и не спрашивать.
— А вот сегодня ночью и порешили, — ответила Груша. — Я, как от вас, барыня, ушла, так сразу на него и наткнулась. Нашли пустую хижину и слюбились. Потом еще пятеро приходили, совсем не такие, как Ватасу. Мой Васятка лучше всех.
С диким криком осетин кинулся на Грушу, но ее суженый скупым движением перехватил и отбросил в сторону. Его лицо не изменилось.
— Одумайся, Агриппина, что ты говоришь? — воскликнула я. — ты же православная!
— Ну и что? Разве эфиопы не православные? А то, что ревности промеж них нет, так это и славно. Жила бы я с ним, — она показала подбородком на Георгия, сидевшего на земле, — он бы меня уморил, или бы прирезал, как сейчас собирался.