И только она об этом подумала, в дверь позвонили.
4
На пороге стоял высокий юноша в черных брюках и короткой темно-синей куртке с серебряными пуговицами под самое горло. На левом нагрудном кармане золотом вышиты слова «Отель „Атлантик“». Юноша снял темно-синюю шапочку и вежливо поздоровался. У него были светлые волосы и очень светлые глаза.
— Фрау Десмонд?
— Да.
— У меня для вас письмо, сударыня. — Он протянул ей конверт.
— Письмо? От кого? — и бросила быстрый взгляд на подпись. — А-а, — дыхание ее вдруг участилось, — погоди-ка секунду! — Достав из сумочки десятимарковую купюру, протянула посыльному. — Возьми!
— Большое спасибо, сударыня.
— Как ты вернешься в «Атлантик»? — спросила она.
— На такси, оно ждет у подъезда. — Он снова поклонился. — Всего хорошего, сударыня.
Она закрыла дверь, вернулась в гостиную, села на зеленый стул и вскрыла конверт. Из него выпали два листочка тонкой фирменной бумаги. Она сразу узнала размашистый почерк:
«Моя милая, хорошая Норма!
Все слова излишни в такой час, это мне хорошо известно. Но если бы ты, убитая горем, сидела сейчас в моей квартире во Франкфурте, я снял бы с книжной полки „Рене“ Шатобриана и указал бы тебе на следующую мысль: „В глубокой душе больше места для боли, чем в мелкой…“ У тебя она есть, эта душа, душа воистину глубокая, и она всегда была такой, еще до того, как в ней поселилась эта неописуемая, опасная для жизни боль, еще до первой твоей ужасной потери. Для нашего мира было бы куда лучше, живи в нем больше таких людей, как ты.
Пожалуйста, не воспринимай эти слова как неловкую попытку утешить. Никакого утешения не может быть, и достославное время тоже не целитель наших ран, оно лишь способно скрыть их. И всякий раз мы должны с боем постигать истину, что наша жизнь теперь — обрубок с ампутированными конечностями. Для человека твоего типа, моя дорогая, пригодится еще одна мысль, которую я недавно вычитал в романе Пьера-Жана Жува „Пустой мир“: „Нет великой жизни без великих увечий“.
Не сердись на меня и не говори: мне-то от этого какая польза? Я уже сказал, что утешения нет и быть не может, но есть друзья. И хотя в первый момент встречи ты чувствуешь себя совсем несчастным человеком, когда-нибудь их слова, жесты, руки, ладони и плечи оживут в твоей памяти, чем-то отдаленно напоминая детскую колыбель, в которую хочется упасть, чтобы тебя укачали. Это может очень помочь в час безграничного отчаяния. Дорогая Норма, позвони мне в „Атлантик“, когда захочешь и сможешь. В любое время дня и ночи.
Тебя обнимает твой старый, всегда верный друг
Алвин»
5
— Отель «Атлантик» слушает. Добрый день!
— Здравствуйте. Соедините, пожалуйста, с господином министром Вестеном.
— Минутку.
Потом Норма услышала спокойный низкий голос:
— Вестен слушает!
— О-о, Алвин! Спасибо за письмо! Я тебе очень благодарна! Я думала, ты в Токио…
— Я был в Токио. Вернулся два часа назад. Через полюс и Анкоридж. Я дважды звонил тебе из Токио, когда узнал… Но никто не отвечал…
— Да, я мало бывала дома. Сам знаешь, сколько разных формальностей. Полиция не выдавала тело целую неделю. До вчерашнего дня. Сегодня днем я похоронила моего мальчика…
— Норма, бедная ты моя!..
— Мне было очень тяжело, Алвин. А теперь вот пришло твое письмо. И ты сам рядом.
— Приехать к тебе?
— Пожалуйста, Алвин, приезжай! — И спросила: — Что тебе приготовить? Я не знаю, что у меня в холодильнике, но что-нибудь найдется.
— Я пообедал в самолете.
— А мне кусок в горло не идет. Как хорошо, что мы сможем поговорить! У меня есть еще твое любимое вино «Барон де Л».
— Несколько стаканчиков пропущу с тобой. До скорого! Через полчаса я у тебя.
— Спасибо.
— Не надо, — сказал он. — Не благодари меня. Достань вино и постарайся его охладить.
— Да, Алвин, да.
— Только не чересчур.
— Нет, нет. Знаешь, как я тебе благодарна… Не перебивай! Я так благодарна тебе за то, что ты всегда, всегда готов помочь мне!
— Ну, в этом смысле и ты отвечала мне взаимностью, — сказал Алвин Вестен.
В апреле ему исполнилось восемьдесят три года.
Едва переступив порог, он поцеловал ее в щеки и в лоб, а потом молча обнял и нежно провел ладонью по спине. Потом они еще долго стояли так, и его рука продолжала мягко гладить ее дрожащую спину…
Бывший министр Алвин Вестен уже давно заменил рано осиротевшей Норме отца.
Это был не по годам крепкий и стройный мужчина высокого роста. Седые, очень густые волосы, высокий лоб, крупный рот, живые темно-карие глаза. На его лице было написано все, что отличало этого человека: мудрость, доброта, способность к состраданию, неукротимая воля и желание бороться за справедливость, стремление постоянно приумножать свои знания, здоровое чувство юмора, серьезность и деловитость. Сейчас он был в летнем бежевом костюме. Норма не встречала мужчины, одевавшегося с большим вкусом, чем Вестен, человека более привлекательного, тактичного и дружелюбного.
В октябре шестьдесят девятого социал-демократ Алвин Вестен стал министром иностранных дел национального правительства СДПГ и СвДП.[3] Норма, давно знавшая Вестена как политика, но не знакомая с ним лично, взяла у него тогда интервью для «Гамбургер альгемайне». С этого и началась большая дружба между блестящей репортершей и политиком самого высокого ранга. И Вестен, много лет назад потерявший жену и детей и с тех пор не женившийся, чем дальше, тем больше становился как бы вторым отцом Нормы. Политика и опытнейшего экономиста — он долгие годы возглавлял солидный коммерческий банк — его часто приглашали в качестве советника и эксперта зарубежные предприниматели и главы правительств. Он разъезжал по всему свету с докладами, выступал перед самой разной публикой. Когда Норма оказывалась в затруднении, она всегда обращалась за советом к Вестену, как бы далеко от нее он ни находился. И всегда совет оказывался и обдуманным, и точным. Когда она грустила или приходила отчего-то в отчаяние, то всегда могла найти утешение у своего «второго отца». А если Вестен, путешествуя по разным странам, сталкивался с вопиющими случаями коррупции, насилия или террора, он звонил Норме, и она прилетала туда, где надо было во всем разобраться и рассказать читателям о несправедливости.
6
Они сидели на лоджии.
Спустилась ночь. Эльба была усыпана огнями, ярко освещенные суда бесшумно проплывали мимо — вверх по течению, к гавани и дальше к морю. Было все еще очень жарко, и они прислонились спинами к стене. Вестен держал Норму за руку. Долго молчали, время от времени отпивая по глотку вина.
А потом Норма заговорила, с трудом подыскивая слова и неотрывно глядя на мерцающий огнями поток:
— Самое ужасное, что я не представляю себе… просто не представляю… почему это произошло… почему мой мальчик должен был умереть… Его отец — другое дело… Там, в руинах, лежал Жан-Луи… С лопнувшим животом… И кишки у него вывалились… Он так ужасно кричал… Он звал своего друга, знал, что мы в подвале отеля… Конечно, Пьер не мог не помочь ему… Ну, хоть попытаться… потому что помочь ему уже никто не мог… Они оба погибли, но я понимала почему… потому что они дружили… Пьер не мог иначе… В этом был какой-то смысл… А тут… Почему погиб мой мальчик? Почему, Алвин? Почему? Почему? Я с ума схожу от этой мысли!.. Это самое ужасное… это так чудовищно…
И тут, впервые после смерти сына, Норма расплакалась. Рыдания просто душили ее. Голова ее упала на низкий столик, где стояли бокалы и бутылки с вином. Она плакала, плакала и плакала, тогда он встал, погладил ее волосы, а она все плакала и плакала без конца, не поднимая лица и покачивая головой, которую он продолжал осторожно поглаживать. Потом Норма, все еще всхлипывая, заговорила снова — прерывисто, задыхаясь:
— Мы оба были так счастливы… Нам было так хорошо вместе… В театр ходили… В кино… За город ездили, на пустошь… а потом в цирк… Вообще-то он не хотел в цирк… Это я хотела… я, я… потому что я очень люблю клоунов… Боже мой — потому что я люблю клоунов!.. Разве это не самое ужасное в этой истории? Все бессмысленно, Алвин, все бессмысленно до омерзения!
Склонившись над ней, он проговорил:
— В жизни нет ничего бессмысленного, Норма. Нет ничего, что произошло бы без всяких причин, случайно. Многие вещи с виду бессмысленны. Прежде всего потому, что мы их не понимаем. Однако все происходящее имеет свой смысл. Все! В том числе и то, что случилось с тобой. Пока мы не знаем, в чем он, смысл. Но узнаем! И возможно, очень скоро, если мы начнем искать его.
Она выпрямилась в кресле, подняв к нему заплаканное лицо.
— Что ты сказал?
Вот и ладно, подумал он, вот и ладно!
— Я сказал, что в жизни нет ничего бессмысленного. Во всем должен быть свой смысл. Необходимо лишь его обнаружить.
— Ты хочешь сказать, что… — она недоверчиво уставилась на него.
Хорошо, подумалось ему. Значит, я попал в точку! Я все-таки неплохо знаю ее.
— Я хочу сказать, — продолжал он, — что смысл этот должна обнаружить ты! И нельзя терять ни минуты. Ты не имеешь права отчаиваться. Ты должна делать свое дело настолько хорошо, насколько можешь, должна работать, не щадя себя! Да, Норма, в этом единственный выход! Работай, делай свое дело! И найди смысл происшедшего! Выясни, в чем была причина! Это необходимо. И если кто-то способен все выяснить, так это ты. Ты просто обязана узнать, какой в этом убийстве был смысл. Этого от тебя требует твой долг журналиста.
— Да, — сказала она едва слышно. — Да, Алвин. Ты прав. Конечно.
Хорошо, подумал он.
— Который час? — спросила Норма.
— Две минуты двенадцатого. А что?
— В одиннадцать повторяют «Мир в кадре». Сегодня хоронили Гельхорна и его близких. Они ведь продержали трупы в полиции целую неделю. Пошли! — И она поспешила в гостиную, включила телевизор, села и уставилась на экран. Вестен сел рядом.
Операторы показали мужчину за пультом, группу слушателей. Выступавший с трудом сдерживал слезы. Он говорил по-английски, и его голос перекрывался голосом переводчика:
— …гонка вооружений — это последняя степень падения человеческой морали. Мы должны приравнять обладание атомным оружием к преступлению против человечества.
Громкие аплодисменты. Голос диктора комментирует:
— Предельно взволнованный, заканчивает свою речь американский сопредседатель международной ассоциации «Врачи против атомной бомбы» доктор Бернард Лоун. Его советский коллега, доктор Евгений Чазов, вместе с которым Лоун в восемьдесят пятом году был удостоен Нобелевской премии мира, пожимает ему руку и становится рядом.
Картина меняется, появляется другой комментатор.
— Гамбург. На восьмой день после неслыханного акта террора в цирке «Мондо» полиция, несмотря на широкий масштаб принятых ею мер, все еще не вышла на след, который привел бы к лицам, ответственным за это преступление. Неизвестен и его мотив. Сегодня, после того как следственные органы выдали тела погибших их семьям, состоялись похороны жертв. Террористы убили четырнадцать женщин, девять мужчин и пятнадцать детей. Девятнадцать раненых, из них некоторые в тяжелом состоянии и на сегодняшний день находятся в больницах. Следует ожидать, что загадочное преступление приведет, таким образом, еще к нескольким смертям. Под усиленной охраной полицейских, пограничников, переодетых агентов и членов антитеррористической группы сегодня после полудня на тщательно охраняемом участке кладбища в Ольсдорфе состоялись похороны профессора Мартина Гельхорна, предположительно «целевой» жертвы террористов, его супруги и обеих дочерей. Они были погребены в семейном склепе.
И опять новая картина.
Кладбище: видны несколько бронетранспортеров, очень много солдат в форме, гражданских лиц и полицейских с видеокамерами в руках, снимающих на пленку всех присутствующих. Группа скорбящих родных и друзей. Широкий открытый гроб. Несколько операторов с кинокамерами на крышах полицейских машин, которые стоят впритык друг к другу, ограничивая сектор похорон. Слышен шум моторов: появились вертолеты пограничников. В открытых дверях видны вооруженные солдаты. В лучах солнца — бесчисленные венки и море цветов.
Голос следующего диктора:
— Среда, третье сентября восемьдесят шестого года, шестнадцать часов тридцать минут. От зала траурных церемоний к месту захоронения отъезжают машины с гробами убитых в сопровождении полицейского патруля. Всем остальным запрещено следовать за ними. Близким убитых было предложено собраться на кладбищах заблаговременно.
Вестен не сводит глаз с Нормы. Ее лицо словно окаменело. Взгляд прикован к экрану. Руки сжаты в кулаки.
В кадре траурные машины: служители одного из похоронных бюро принимают на руки первый гроб. Они одеты так, как с 1700 года требует устав их цеха в Гамбурге — черный бархатный сюртук, накрахмаленные белые воротники, черные панталоны до колен, длинные вязаные чулки, а на голове — треуголка. Четверо из них несут первый гроб к вырытой могиле. Слышно, как гудят вертолеты. Камера показывает процессию крупным планом.
Голос диктора:
— В этом гробу профессор Мартин Гельхорн. Всемирно известный сорокашестилетний ученый был директором Института клинической микробиологии и иммунологии при Вирховском центре. Раньше он работал в Америке, Советском Союзе и Франции.
Помехи. По всему экрану заплясали какие-то черные и белые точки. И снова голос диктора:
— Представители крупных фармацевтических концернов и знаменитые коллеги Гельхорна с Востока и Запада съехались сюда, чтобы проводить покойного в последний путь… Вот профессор Герберт Лаутербах, главный врач Вирховского центра в Гамбурге…
Кадры опять четкие. Возле гроба — высокий худощавый мужчина, темноволосый, с орлиным профилем. Камера наезжает, его лицо крупным планом.
— Как и другие коллеги убитого, профессор Лаутербах отказывается дать подробную информацию о том, над чем в последнее время работал профессор Гельхорн.
Первый гроб опускают в широкую могилу. Другие служители подносят следующий.
— В этом гробу лежит фрау Анжелика Гельхорн…
Служители похоронной конторы медленно проходят мимо операторов. Видны только двое, идущие впереди. Оба среднего роста, крепкого сложения. На одном, удивительно бледном, очки без оправы.
— Вот! — кричит Норма. — Это он, смотри! — Она вскакивает, указывая на экран.
— Кто? Кто, Норма? Кто — он?
— Он был в цирке. Он…
— Что? Что он?.. Норма! О чем ты говоришь?
Она села.
— Подожди! Попозже…
Служителя со смертельно бледным лицом в очках без оправы в кадре больше нет. Мелькают криминалисты с видеокамерами, вооруженные полицейские, вертолеты, солдаты с автоматами в руках.
Новые служители, два маленьких гробика.
— …гроб дочери профессора Гельхорна Лизы. Ей было пять лет… и гроб его дочери Оливии… ей было семь лет…
Семь лет. Как и Пьеру, подумала Норма. И такие маленькие гробики. Как у Пьера…
Камера показывает стоящих у могилы людей.
— …родственники семьи Гельхорнов…
Маленькие гробы опускают в могилу.
— …А это те, кто сотрудничал с профессором… Польский биохимик доктор Ян Барски, его заместитель. Проработал с профессором Гельхорном двенадцать лет… — Высокого роста кряжистый мужчина с плоским лицом и коротко стриженными темными волосами… — Японский биохимик доктор Такахито Сасаки… — Маленький, хрупкий, в очках. — …Израильский молекулярный биолог доктор Эли Каплан… — Высокий голубоглазый блондин. — …Немецкий микробиолог доктор Харальд Хольстен… — Среднего роста, приземистый, на щеке подергивается нерв. — …И английский генетик доктор Александра Гордон… — Высокая, худая, с гладко зачесанными волосами. Она плачет. — …За ними супруги доктора Каплана и доктора Хольстена…
И так далее. Проносят венки, букеты цветов. Венки вешают на вбитые в землю стояки по обе стороны от могилы. Камера скользит по лентам с надписями на разных языках. Самые большие венки — от американских и советских коллег.